Повести и рассказы –

OCR Busya
«Б. Нушич. Избранные сочинения в четырех томах. Том 4»: Нолит; Белград; 1968
Бранислав Нушич
Тринадцатый
У него отобрали колокольчик! Говорят, господина уездного начальника рассердило, что Петроний Евремович каждую минуту звонит. Говорят также, что господин начальник при этом заметил:
– Ну, сударь мой, если у него, у практиканта, есть звонок, то мне, начальнику уезда, целую колокольню на столе заводить надо!
Петроний неправильно понял господина начальника Когда у него отобрали колокольчик, он подумал, что этот колокольчик понадобился кому-нибудь из начальства. А раз это нужно начальству, практикант спрятался, как черепаха, в панцирь своей покорности и замолчал. Он думал, что будет откладывать понемногу из своего жалованья и сам себе купит колокольчик. Но господин начальник, «в принципе» запретивший ему звонить, сказал:
– Вы можете, если хотите, купить себе хоть бубенчики, но отнесите их домой и звоните, сколько душе угодно: в канцелярии могут звонить только начальник и писарь!
* * *
А когда-то Петроний Евремович трезвонил вовсю. Это было в то время, когда у него была еще пышная шевелюра. Тогда он носил пробор на голове, тесные, лихо поскрипывавшие ботинки, пеструю рубашку с развевающимся галстуком и зеркальце в кармане. Тогда он бывал распорядителем танцев на вечеринках, пел в хоре, фотографировался в разных позах, носил розу в петлице пальто и объяснялся в любви направо и налево. Ах, молодость, молодость, а теперь от всего этого остались только приятные воспоминания да огромные мозоли на ногах.
Нынешний Петроний Евремович – совсем другой человек. Теперь Петроний Евремович – вечный практикант, с подстриженными усами, в бесформенных ботинках и в пальто цвета багряно-желтого листа акации, с гладкой лысиной, которую он заботливо прикрывает остатками волос с затылка. У этого-то Петрония Евремовича господин начальник и отобрал колокольчик.
Но дело не в колокольчике; колокольчик, можно сказать, мелочь; но господин начальник вообще относится к нему не как к старому чиновнику: другим практикантам, например, разрешается курить в канцелярии, а Петронию – нет, потому что, как говорят, у него привычка плевать во время курения, и он устраивает вокруг себя целое озеро. Однажды какой-то практикант громко пел в канцелярии, и ему это как-то сошло с рук; а Петрония, который только было хотел «со смаком» чихнуть и затянуть стариковское «а!..», столь гармонично сливающееся с чиханием, как начальник выгнал его из канцелярии, оборвав на самой высокой ноте и бросив вслед, что «в будущем, когда ему захочется чихнуть, пусть выходит на улицу».
– Ясно вам? – еще строже добавил начальник.
– Ясно! – ответил Петроний.
Да разве только уездный начальник допекал Петрония!
Но Петроний терпеливо сносил все издевательства и обиды. В уездной канцелярии, где работал Петроний, было еще два практиканта, которые, по сравнению с Петронием, не заслуживали этого звания и могли бы называться просто «перогрызы». Один из них – бывший актер какого-то бродячего театра, а другой – разжалованный капрал. Они так сели ему на шею со своими глупостями, что уже не было никакого терпения выносить все это. Они смеялись Петронию в лицо и подстраивали ему всякие каверзы. Воткнут, например, ему в стул иголку, ни в чем не повинный Петроний сядет на нее и издаст такой душераздирающий вопль, что все жандармы сбегутся. Или спрячут документы, или будто бы нечаянно зальют чернилами бумагу, на переписку которой он истратил столько труда, или пристроят громоздкую папку с бумагами на край шкафа над его головой, и только Петроний прислонится к шкафу, как папка срывается и с грохотом валит практиканта на пол. Однажды они вымазали его сажей, когда он по слабости человеческой немного вздремнул после обеда, а потом пустили его в таком виде снимать дознание с одной молодой вдовушки; в другой раз они будто бы нечаянно заперли его во время перерыва в канцелярии и унесли ключ с собою, а Петроний остался без обеда.
Но все это Петроний терпеливо сносил, он только пожимал плечами, а иногда даже и сам смеялся. Одно только постоянно грызло и мучило его: двадцать один год прослужил он в практикантах, а указа о производстве его в штатные чиновники все не было и не было. А у него было одно-единственное желание в жизни: получить чин и гордо пройти по городку, здороваясь со всеми встречными:
– Здравствуй, газда Миялко, как дела? Доброе утро, газда Трифун, как поживаешь?
А газда Миялко, газда Трифун и все остальные чтобы ему отвечали:
– Слава богу, господин Петроний, а как вы? Поздравляем, поздравляем!
Вот и все, о чем мечтал Петроний Евремович. После этого он мог прийти с базара домой и… умереть. Так умереть ему было совсем не жалко. Однако все мечты его были напрасны.
* * *
И вот чем можно объяснить такую судьбу Петрония Евремовича.
Прежде всего. Петроний Евремович был тринадцатым ребенком у своей матери. Оно, конечно, не всегда счастье быть и первым ребенком, но быть тринадцатым – это значит наверняка быть лишним. Мать его проклинала, и, хотя все другие дети умерли, в семье его никогда не любили. С тех пор он всегда чувствовал, что его не любят ни люди, ни судьба, одним словом, он был тринадцатым и в жизни.
Идет он, например, в школу. Учитель составляет список и записывает учеников в алфавитном порядке – Петроний оказывается тринадцатым, и это определяет весь его школьный путь. Если в классе поднимается шум, учитель приходит в ярость, примеривается, с кого начать, – и давай лупить Петрония длинной линейкой по ушам да по пальцам.
– Петроний, негодяй, я тебя в бочку посажу, я из тебя квашеную капусту сделаю!
Петроний заморгает глазами, заплачет, задрожит, чувствуя, как у него начинает щипать тело, словно он уже сидит в рассоле.
Это еще ничего, то ли бывает, когда наступает экзамен. Петрония вызывают тринадцатым.
– Петроний, дорогой, – разливается учитель перед кметами и попечителями, – скажи мне, где находится Валево?
Петроний в ужасе.
– Валево… Валево… Валево…
– Ну, где находится Валево?
– Валево… лево… Валево… находится на карте.
– Петроний, осел чертов! Петроний, ничтожество вонючее! – начинает учитель, забыв о присутствии кметов и попечителей. – Какая тебе карта, какое Валево, щенок! Отвечай, что тебя спрашивают! Отвечай, отвечай, я тебе говорю!..
А Петроний глотает слюну, грустно поднимает глаза к потолку и старательно рассматривает муху.
Так ребенок и проваливается на экзамене. И ведь не потому, что ничего не учил. Боже сохрани! Учил, готовился… и все напрасно… Не дается наука тринадцатому ученику, сколько бы он ни старался.
Бросил он школу и поступил работать в лавку. И хорошо начал работать, обсел было сдое призвание в жизни, да хозяин его выгнал. Выгнал; говорит, что Петроний глуп, не умеет принимать покупателей, не умеет проводить их, не умеет сдачу отсчитать, ничего не умеет. Ладно, поступил он к другому хозяину. Поработал немного, но и этот его выгнал. Переменил он третьего, четвертого, пятого хозяина… Один выгнал его за глупость, другой за непригодность к работе, третий за то, что ничего не знает, и так за пять лет он переменил тринадцать хозяев, причем тринадцатый перед тем как выгнать, хорошенько его отлупил. После этого случая никто в городе уже не хотел брать его. Двоюродная сестра Петрония была замужем за жандармом уездной управы и была знакома с чиновниками, работавшими в канцелярии. Она сказала о Петроний младшему писарю, тот старшему писарю, старший писарь начальнику, и с большим трудом удалось устроить так, что Петрония приняли в уездную канцелярию переписчиком без определенного жалованья.
Так он поступил на службу, где служит и посейчас и где вот уже двадцать один год ожидает указа о производстве в штатные чиновники.
А однажды он даже помышлял о женитьбе, но дьявол направил его помыслы ни больше ни меньше как на лучшую девушку в городе. Девушка была из хорошего дома, и у нее было богатое приданое – двести дукатов, тепелук, расшитый жемчугом, шесть ковров, четыре медных таза и шуба. Многие сватались к ней, но получили отказ. Тогда Петроний сказал себе:
– Лучше меня ей не найти. Я чиновник и, как говорится, неглуп. С этого места я не уйду, а может, не сегодня-завтра с божыей помощью получу повышение, а там мало-помалу медленно, но верно добьюсь и прибавки к жалованью. Чего же ей еще нужно?
Петроний уже представлял себе, как бы он жил, если бы получал большее жалованье и был женат. Имея двести дукатов, он наймет дом, красивый маленький домик, «но с огородом». А какой порядок он наведет в домике; кругом будет чистота, и даже каждую иголку в любой момент можно будет найти на своем месте. Да и не только в домике: он наведет порядок и в самой жизни. Наступит, например, воскресенье, когда на службу идти не надо, он проснется рано поутру и пройдется по комнате: кругом ковры, негде ноге на голый пол ступить; пройдет через коридор и гордо посмотрит на четыре медных таза, которые висят на стене, начищенные до золотого блеска; пойдет к парикмахеру, побреется, подстрижет усы, потом пойдет в церковь и станет с правой стороны, где стоят чиновники. Закончится служба, он возьмет две просфоры – одну для себя, другую для жены. Придет домой, а она ждет его у ворот. Попьют вместе кофе, потом она наденет тепелук и шубу, и они пойдут с визитом к господину начальнику канцелярии. По дороге все, кто встретится, будут им говорить:
– Добрый день! Добрый день! Как поживаете? Что же вы, господин Петроний, к нам с супругой не заходите?
– Придем как-нибудь. Думали как раз сегодня зайти, но, видите ли, госпожа начальница сердится, когда мы к ней редко ходим. Мы к вам придем, обязательно придем!
– Милости просим!
Вот каким прекрасным было будущее в мечтах Петрония Евремовича, и оно действительно было бы таким, если бы он женился. Сваха говорила с самой девушкой, и вот что та ей ответила:
– Господин Петроний прекрасный человек, и мне он очень нравится. Столько человек просило моей руки, и ни один мне не нравился так, как господин Петроний. Но только я почему-то не могу решиться: мне кажется, что мы будем плохо жить. Понимаете, так получилось, что он сватается ко мне как раз тринадцатым, и поэтому я не могу согласиться стать его женой!
Сваха клянется, что девушка ей так и сказала, слово в слово, ну а если она и лжет, то пусть ее накажет бог и постигнет та же участь, что, как известно, уготована и всем другим свахам, живущим на этом свете. С той поры Петроний никогда больше не думал о женитьбе, но зато постоянно думал об указе.
Что он только ни делал, и все напрасно. Писал прошения, получал рекомендации, просил сам, просили за него другие, но все безуспешно.
Однажды, казалось, все уже было хорошо. Ехала из города депутация в Белград, помнится, подавать прошение о выплате уезду компенсации за произведенную реквизицию. Петроний обошел всех членов депутации и каждого просил, чтобы тот «между делом» замолвил за него словечко перед министром. Все дали ему слово и действительно сдержали его. На другой день вместе с другими Петроний вышел далеко за город, чтобы проводить депутацию. Видит Петроний четыре повозки. В первой повозке – трое, во второй – четверо, в третьей – трое и в четвертой – трое. Сложил все это Петроний и получилось у него тринадцать. Тринадцать их было, значит, в депутации. Печально покачал головой Петроний и сказал:
– Эх, ничего не получится, ничего, ничего, ничего!
И действительно, министр всей депутации дал слово и опять не сдержал его. Так Петроний и остался без указа.
А однажды дело зашло еще дальше. Поп обещал написать своей сестре, которая была замужем за одним учителем, а этот учитель живет в Белграде как раз по соседству с госпожой Елкой, а у сына ее, прапорщика, есть друг в академии, тоже прапорщик, который был шафером на свадьбе у почтмейстера, а этот почтмейстер женился на некоей Мице, а мать этой Мицы, госпожа Сара, выкормила первого ребенка господина министра и сейчас еще вхожа в его дом. И так все гладко получилось; началось дело от попа, дошло до госпожи Сары, а госпожа Сара сказала госпоже министерше, госпожа министерша – господину министру, господин министр просьбу записал и, конечно… забыл. Снова садится поп и пишет сестре, которая замужем за учителем, тот говорит госпоже Елке, госпожа Елка сыну, сын-прапорщик своему другу, друг говорит почтмейстерской Мице, Мица говорит матери, госпоже Саре, которая выкормила первого ребенка господина министра, госпожа Сара снова сказала госпоже министерше, а та господину министру, и господин министр записал просьбу во второй раз. И что же, в первый же указ господин министр вписал наряду с другими и Петрония Евремовича. Итак, дело было почти сделано. На совещании у министра указ прошел, так что все было в порядке. Вечером служитель принес домой к господину министру красиво переписанный указ на подпись. В этот вечер у господина министра ужинала его тетка. Господин министр, пережевывая пищу, еще раз просмотрел указ и между прочим сказал:
– Завтра обрадую тринадцать бедняков. Сделаю доброе дело.
Тут тетка господина министра всплеснула руками, а за ней и жена господина министра:
– Неужели тринадцать? И почему именно тринадцать? Умрет один из них в этом году. Впиши ты, бога ради, еще одного, пусть будет четырнадцать. А тринадцать не смей подписывать.
Господин министр сначала был в недоумении. Он было не хотел и слышать женских глупостей, но женщины так пристали к нему, что ему ничего другого не оставалось, как уступить им.
– Но мне некого больше вписывать.
– Тогда вычеркни кого-нибудь, пусть будет двенадцать.
– Ну ладно, так и быть, – сказал господин министр, взял перо и примерился к одному, к другому, поднес перо к одной фамилии, затем к другой, к третьей, и только потом опустил перо на бумагу и – чирк! – начертил длинную линию. И вычеркнул не кого-либо другого, а несчастного Петрония Евремовича, который даже в указе имел несчастье оказаться тринадцатым.
Все надежды рухнули.
1 2 3