Повести и рассказы –

OCR Busya
«Б. Нушич. Избранные сочинения в четырех томах. Том 4»: Нолит; Белград; 1968
Бранислав Нушич
Дела кикандонские
Сердце радовалось, глядя на то, как хорошо все шло в Майдан-пеке до недавнего времени. Как у райских дверей, собрались тут все народы: и итальянец с острой бородкой и гармоникой за пазухой, и влах с большой головой и украденной краюшкой в котомке, и немец с голубыми глазами и молитвенником подмышкой, и словак со вздернутым носом и бутылкой ракии в кармане, и кого-кого только тут не было! И все жили весело и хорошо, словно дети одной матери.
А с чего бы им и ссориться? О вере они не спорили, а политика даже не заглядывала в окна Майдан-пека. Они не знали, что делается в Сербии, не получали газет и никого не выбирали – ни депутата в Скупщину, ни старосту общины, да и общины-то у них не было. Из-за чего же в таком случае ссориться?
Да и вообще это прекрасные и добропорядочные люди; целыми днями они сидят у своих окон и трудятся, как кроты, а ночи напролет пьют, как рыбы. Что же касается отцов города, то, положа руку на сердце, можно сказать, что и отцы города у них прекрасные люди.
Вот взять хотя бы отца Перу! Правда, у него несколько другие привычки: он весь день пьет, как рыба, а всю ночь роется в перине, как крот, но тем не менее все жители Майдан-пека уважают и любят его, как брата, ибо о вере он всегда говорит: «Что француз, что итальянец, что серб – все одно. Бог один для всех. А если итальянец, прости господи, носит острую бородку, а серб ее не носит, так что ж тут особенного? Все равно он такой же человек, как и все».
Что касается начальника полиции, то можно также сказать, что и он был прекрасный человек. А уж какой добрый! Если иной раз и рассердится и вспомнит чью-нибудь мать, то это так, к слову, а если и проявит строгость и арестует кого-нибудь, то разве лишь для удовлетворения закона. Случится иногда, чтобы руки размять, залепит кому-нибудь пощечину, но после сам же и раскаивается, да так, знаете, искренне, как только может каяться человек с добрым сердцем. «Уж если, говорит, бог дал мне такое доброе сердце, то вовсе незачем было ему мне давать такие добрые кулаки».
И понятно, что такие хорошие люди и между собою должны были жить хорошо. Редко где что-нибудь произойдет, и то уж не бог знает что. Например, полгода назад вот что вышло: пили люди, пили, да и подрались. Подрался серб и влах, а убитым оказался какой-то немец, то ли Фердинанд, то ли Роберт – не знаю, только знаю, что его убили. Правда, это ведь не бог весть что. Ну, пошутили люди – мало ли что бывает. Вскоре после этого выбили одному итальянцу глаз, ну и немного голову размозжили. Может быть, он и выздоровел бы, да часа три спустя умер естественной смертью, наверное, от какой-нибудь внутренней болезни.
Так вот и шло, но, сохрани бог, чтоб это как-то повлияло на установившийся строй жизни или вызвало раздоры и неприязнь. Уж если и случится какая-нибудь серьезная ссора, то так и знай – женщины повздорили. И ведь было бы о чем, а то так – сплетни одни.
Один итальянец (тот покойник, которому вышибли глаз) сказал однажды отцу Пере: «Неправда, будто бог выгнал Еву из рая за то, что она откусила от яблока, точно богу жаль одного яблока! Нет, он выгнал ее за то, что она начала про него сплетничать».
Но и женские ссоры не могли подорвать общего согласия и любви, потому что женщины поссорятся, разругаются, наплюют друг другу в глаза, а потом опять помирятся. Полиция никогда и не вмешивается в эти женские дела. Только раз начальник полиции попытался было вмешаться в дела одной очаровательной итальянки, когда ее мужа не было дома, но она его так отчитала, словно он был ее законным мужем Чуть кипятком не обварила; но он ничего, притворился, будто ничего не знает, и она сделала вид, что ничего не знает. И опять наступил мир, словно начальник полиции никогда и не пытался вмешаться в дела очаровательной итальянки.
Что же касается отца Перы и окружного начальника, то они тоже хорошо жили. За все четыре года братской жизни только раз и подрались, да и то, разумеется, не на улице на глазах у всех, а как образованные люди – в канцелярии. Можно сказать, что и здесь не было никакой причины для ссоры. Просто однажды на торжественную службу по случаю славы батюшка принес револьвер, так как в церкви не было прангии. И вот, когда пришло время провозглашать здравицу, батюшка пропел перед алтарем первую строфу, а потом отбежал к окну, положил пистолет на руку и – «бум!» После праздника окружной начальник возьми да упрекни батюшку: не следовало, мол, из церкви стрелять. И ведь упрекнул-то по-человечески, благопристойно: «Батюшка, говорит, ты все ж свинья, разве из церкви стреляют?»
А батюшка обиделся и какими только именами не назвал окружного начальника! Тогда и окружной начальник вскипел и сказал батюшке что-то еще более обидное, видно, обругал и славу отца Перы и попадью.
А батюшка – человек разумный – понял, чем все это может кончиться и, чтоб как-нибудь замять ссору, говорит: «Ну, бог дал, будет, будет, разошелся. Ну, ругаешь мою попадью, так у меня ее и нет. Но славу мою ты зачем трогаешь, осел ты этакий…» Ну, и еще что-то в том же духе. Тогда окружной начальник схватил батюшку за бороду, а батюшка схватил чернильницу да на окружного. Запутались оба в батюшкиной рясе, рухнули на пол, но, как образованные люди, не стали доводить дело до крайности и разошлись по-хорошему. Так все и кончилось. У батюшки только слегка поредела борода с левой стороны, а у окружного начальника один зуб начал шататься.
Вот как это было. И все прошло, как будто ничего и не было. И живут они сейчас очень хорошо, в полном согласии, дружно.
Все бы было великолепно и дальше, и никто бы никому на мозоль не наступал, если бы доброго начальника полиции не перевели в другой округ. Все очень жалели, когда он уходил, да и ему, по правде сказать, жаль было расставаться.
Через некоторое время приехал новый начальник полиции, молодой человек с редкой бородкой и толстыми губами. Пожалуй, и о нем нельзя сказать ничего плохого, но у него каждое третье слово – «закон», и Есе ему не так да не этак. Кричать не кричит, а все твердит о каком-то «порядке». А уж лучшего порядка, что он застал, кажется, и желать нельзя. Часто и в канцелярию стал вызывать. «А это что такое, а это зачем?» Изобьют кого-нибудь, так, шутки ради, просто чтоб поразмяться, а он сейчас же садится составлять громадные протоколы, следствие ведет, допрашивает и все записывает и на каждую бумажку номер ставит. Чуть ли не из-за каждой мелочи заводит номер и вызывает по ней человека.
Однажды даже отца Перу вызвал. Но отец Пера – человек ученый, у него на каждый вопрос готовый ответ под языком лежит. Начальник говорит: «Слушай, батюшка, я не хочу оппозиции».
А батюшка: «Бог свидетель, и я ее не хочу».
Начальник: «Слышишь, батюшка, необходимо, чтоб поддерживалась нравственность…»
А батюшка: «Ну так что ж, пускай себе держится!»
Начальник говорит: «Нравственность – основа порядка, а порядок – основа закона!»
А батюшка: «Ладно…»
Вообще, странный какой-то начальник полиции. Все разнюхивает, бегает, копается, все ищет чего-то, а чего – бог его знает.
Собственно догадаться, конечно, нетрудно. Он был начальником полиции в округе, где, выполняя распоряжения господина министра, нужно было все время бегать, вынюхивать, высматривать, вызывать к себе в канцелярию, чтоб между делом, вскользь намекнуть, что он, мол, не потерпит оппозиции, ну и припугнуть немного накануне выборов. И так это вошло человеку в кровь, что отвыкнуть совсем нелегко. Приехал в Майдан-пек, а тут нет ни политики, ни общины, ни выборов, ни партий, горе да и только. Сколько раз, бывало, стукнет себя по лбу и глубоко вздохнет: «Не знаю, говорит, за каким дьяволом меня сюда прислали, что я тут буду делать. Люди как овечки. Неужели нельзя было прислать сюда кого-нибудь другого?!»
Вот так однажды сидят они с отцом Перой в беседке, стаканы с ракией поставили в таз с холодной водой, чтоб охладить, а сами разговаривают обо всем на свете. Отец Пера рассказывал начальнику о том, что нет ничего слаще, как утром натощак съесть солененький огурчик и запить ракией. «Это, говорит, лучше какого угодно ананаса». Затем начальник рассказывал батюшке, что у него была собака, которой только скажи «гоп» – и она перепрыгивает через два стула.
– Прекрасная собака, – соглашается батюшка и рассказывает капитану, что у него была жена, которая его бросила, влюбившись в какого-то фельдфебеля артиллериста, он погиб на войне, а попадья (и тому есть свидетели) будто бы сказала: «Есть еще на свете фельдфебели!» – и так далее и тому подобное.
Рассказывал он длинно и нудно. Начальник слушал, слушал, а потом, предоставив попу рассказывать дальше, задумался о чем-то совсем другом и, барабаня пальцами по столу, в мыслях унесся куда-то далеко, далеко. Но вот он, словно очнувшись от сна, прерывает отца Перу:
– Так ты говоришь, батюшка, народ здесь смирный, как овечки, а?
– Да, – отвечает батюшка.
– Да, – повторяет начальник, задумывается ненадолго и, отхлебнув глотка два, продолжает, – ну, а что ты скажешь, батюшка, насчет наших позиций на предстоящих выборах?
– Каких выборах? – удивляется батюшка.
– Ах, да, – вспоминает начальник, стукнув себя по лбу. – Я все забываю, что у вас…
Батюшка, молча поглаживая бороду, исподлобья наблюдает за ним.
– Ах, мать честная, – не унимается начальник, – неужели вы так никого и не выбираете?
– А кого нам выбирать? Депутата в Скупщину не посылаем, потому что не принадлежим ни к какому округу; общины нет, старосты тоже нет…
– Да это же остров… политический оазис! – кричит начальник полиции. – И за каким дьяволом меня сюда прислали – не понимаю!
Отец Пера не совсем понял, чего хочет господин начальник, однако смутился и замолчал.
Молчали оба довольно долго. Наконец, батюшка не выдержал и заговорил, но так, словно сомневался, стоит ли говорить или нет.
– Собственно, кое-кого и мы выбираем. Конечно, не бог весть что… Ну вот, скажем, каждый год в день святого Дмитрия мы выбираем это… пастуха, который пасет наше стадо, но…
– Как выбираете? – прервал начальник.
– Да так, просто – созовем людей, один скажет: «Давайте этого», мы скажем; «Давайте!» Ну и все. Это ведь не бог весть что…
– Пастуха? – снова переспросил начальник.
– Да!
Начальник засмеялся и махнул рукой, словно желая сказать: «Пустяки!», а выходя с батюшкой из беседки, чтобы пройтись, перевел разговор на другую тему.
Ходят они так, ходят, а начальник вдруг задумается, пробормочет: «Пастуха, пастуха!» – и махнет рукой, как прежде.
Разумеется, пастух Иона и не подозревал, что новый господин начальник думает о нем. Впрочем, какое ему до этого дело? Он честно и добросовестно исполняет свои обязанности, пасет чужое стадо, как свое собственное, со всеми живет хорошо, все его любят, и вот уже двенадцать лет подряд выбирают в пастухи. Придет день выборов, кто-нибудь заикнется о другом, люди потолкуют, поспорят немножко, а пастухом опять останется Иона.
Прошло несколько дней после того, как начальник и батюшка сидели в беседке, а несколько дней для Майдан-пека – это что один день. Ремесленники занимаются своим делом, отец Пера занимается своим делом, учитель занимается своим делом. И только начальник полиции нет-нет да и оторвется от своих дел, чтобы пройтись по канцелярии. Идет и бормочет про себя: «Пастух… Гм… Пастух…»
Наконец, однажды он звонит в колокольчик так же, как это сделал бы и любой другой начальник. Появляется жандарм, и он посылает его за лавочником Елисеем, тем самым, который был очень похож на прежнего господина начальника: так же брился и так же ходил больше в домашних туфлях, чем в сапогах. Смотришь, бывало, и не знаешь, то ли это лавочник Елисей, то ли господин начальник полиции.
Ну вот приходит Елисей, встречает его господин начальник, как встретил бы и всякого другого, закрывает дверь, предлагает кофе и начинает с ним шептаться. Затем позвонил и вызвал отца Перу и с ним тоже шептался. А потом, люди добрые, шептался он и с пекарем Станко, и с булочником Самойлой, прямо можно сказать, со многими шептался.
Не шептался, кажется, только с господином Драголюбом – учителем. Недаром по Майдан-пеку уже давно шла молва, будто новый господин начальник как-то косо смотрит на учителя Драголюба. Может быть, отец Пера что-нибудь про него насплетничал (ведь он, прости меня боже, от нечего делать любит посплетничать). Во всяком случае батюшка безусловно принял грех на свою душу, если сказал про учителя что-нибудь плохое, потому что он человек неплохой. Правда, он не любит толкаться среди людей, но свое дело знает. Целыми днями плетет корзины или собирает улиток и раковины и мастерит рамки для портретов, а то заберется в сад или в лес, ляжет на живот и читает часов пять-шесть подряд. В школе с детьми он разговаривает так, словно они ему родные, а не чужие. Даже наказывает их как-то по-своему, не палкой, а словами да уговорами. Впрочем, каков ни есть учитель, главное, что господин начальник с ним не шептался.
Мало-помалу приближался и день св. Дмитрия. Люди нет-нет да и заведут разговор: кого в этом году выберем пастухом. Оно бы можно, конечно, и вовсе не говорить об этом, что тут толковать, двенадцать лет Иона ходит в пастухах. Бывало, сойдутся люди на сбор, если есть за что, поругают Иону, а потом опять его же и изберут. О чем же тут особенно толковать-то, да еще заранее.
Это-то так, но теперь такого рода разговоры заводили пекарь Станко и булочник Самойло. Чего уж им вздумалось, бог их знает. Ну, поговорили бы и ладно, а то ведь ходят из дома в дом, секретничают, шепчутся, листочки какие-то в карманах таскают и людям их суют, а то, бог ты мой, как начнут на пло-шади кричать. И никак не разберешь, чего им нужно. Но вот однажды в кафане отец Пера поднял кулак и закричал: «Не хотим больше Иону, знаем мы, чей это кандидат!» Люди в кафане разволновались и долго об этом говорили. А лавочник Елисей опять бегал к ремесленникам, которые у него брали в долг, и рассказывал им о каких-то «агитаторах, которые вот уже двенадцать, лет злоупотребляют доверием народа», и тоже кричал:
1 2