Но вдруг лицо его исказилось от страха; он вскрикнул и мгновенно исчез, спрыгнув с окна. Я инстинктивно оглянулся и увидел странное явление, поразившее меня, впрочем, больше удивлением, чем ужасом.
Темный предмет нашего спора, шапка или ведро, оказавшийся в конце концов горшком, мелькнул в воздухе и на глазах моих скрылся под престолом. Я успел только разглядеть очертания небольшой, как будто детской руки.
Трудно передать мои ощущения в эту минуту. Я не страдал; чувство, которое я испытывал, нельзя даже назвать страхом. Я был на том свете. Откуда-то, точно из другого мира, в течение нескольких секунд доносился до меня быстрою дробью тревожный топот трех пар детских ног. Но вскоре затих и он. Я был один, точно в гробу, в виду каких-то странных и необъяснимых явлений.
Времени для меня не существовало, поэтому я не мог сказать, скоро ли я услышал под престолом сдержанный шопот.
- Почему же он не лезет себе назад?
- Видишь, испугался.
Первый голос показался мне совсем детским; второй мог принадлежать мальчику моего возраста. Мне показалось также, что в щели старого престола сверкнула пара черных глаз.
- Что же он теперь будет делать? - послышался опять шопот.
- А вот погоди,- ответил голос постарше.
Под престолом что-то сильно завозилось, он даже как будто покачнулся, и в то же мгновение из-под него вынырнула фигура.
Это был мальчик лет девяти, больше меня, худощавый и тонкий, как тростинка. Одет он был в грязной рубашонке, руки держал в карманах узких и коротких штанишек. Темные курчавые волосы лохматились над черными задумчивыми глазами.
Хотя незнакомец, явившийся на сцену столь неожиданным и странным образом, подходил ко мне с тем беспечно-задорным видом, с каким всегда на нашем базаре подходили друг к другу мальчишки, готовые вступить в драку, но все же, увидев его, я сильно ободрился. Я ободрился еще более, когда из-под того же престола, или, вернее, из люка в полу часовни, который он покрывал, сзади мальчика показалось еще грязное личико, обрамленное белокурыми волосами и сверкавшее на меня детски-любопытными голубыми глазами.
Я несколько отодвинулся от стены и, согласно рыцарским правилам нашего базара, тоже положил руки в карманы. Это было признаком, что я не боюсь противника и даже отчасти намекаю на мое к нему презрение.
Мы стали друг против друга и обменялись взглядами. Оглядев меня с головы до ног, мальчишка спросил:
- Ты здесь зачем?
- Так,- ответил я.- Тебе какое дело? Мой противник повел плечом, как будто намереваясь вынуть руку из кармана и ударить меня.
Я не моргнул и глазом.
- Я вот тебе покажу! - погрозил он. Я выпятился грудью вперед.
- Ну, ударь... попробуй!..
Мгновение было критическое; от него зависел характер дальнейших отношений. Я ждал, но мой противник, окинув меня тем же испытующим взглядом, не шевелился.
- Я, брат, и сам... тоже...- сказал я, но уж более миролюбиво.
Между тем девочка, упершись маленькими ручонками в пол часовни, старалась тоже выкарабкаться из люка. Она падала, вновь приподымалась и, наконец, направилась нетвердыми шагами к мальчишке. Подойдя вплоть, она крепко ухватилась за него и, прижавшись к нему, поглядела на меня удивленным и отчасти испуганным взглядом.
Это решило исход дела; стало совершенно ясно, что в таком положении мальчишка не мог драться, а я, конечно, был слишком великодушен, чтобы воспользоваться его неудобным положением.
- Как твое имя? - спросил мальчик, гладя рукой белокурую головку девочки.
- Вася. А ты кто такой?
- Я Валек... Я тебя знаю: ты живешь в саду над прудом. У вас большие яблоки.
- Да, это правда, яблоки у нас хорошие... не хочешь ли?
Вынув из кармана два яблока, назначавшиеся для расплаты с моею постыдно бежавшей армией, я подал одно из них Валеку, другое протянул девочке. Но она скрыла свое лицо, прижавшись к Валеку.
- Боится,- сказал тот и сам передал яблоко девочке.
- Зачем ты влез сюда? Разве я когда-нибудь лазал в ваш сад? - спросил он затем.
- Что ж, приходи! Я буду рад,-ответил я радушно. Ответ этот озадачил Валека; он призадумался.
- Я тебе не компания,- сказал он грустно.
- Отчего же? - спросил я, огорченный грустным тоном, каким были сказаны эти слова.
- Твой отец - пан судья.
- Ну так что же? - изумился я чистосердечно.- Ведь ты будешь играть со мной, а не с отцом. Валек покачал головой.
- Тыбурций не пустит,- сказал он, и, как будто это имя напомнило ему что-то, он вдруг спохватился: - Послушай... Ты, кажется, славный хлопец, но все-таки тебе лучше уйти. Если Тыбурций тебя застанет, будет плохо.
Я согласился, что мне, действительно, пора уходить. Последние лучи солнца уходили уже сквозь окна часовни, а до города было не близко.
- Как же мне отсюда выйти?
- Я тебе укажу дорогу. Мы выйдем вместе.
- А она? - ткнул я пальцем в нашу маленькую даму.
- Маруся? Она тоже пойдет с нами.
- Как, в окно? Валек задумался.
- Нет, вот что: я тебе помогу взобраться на окно, а мы выйдем другим ходом.
С помощью моего нового приятеля, я поднялся к окну. Отвязав ремень, я обвил его вокруг рамы и, держась за оба конца, повис в воздухе. Затем, отпустив один конец, я спрыгнул на землю и выдернул ремень. Валек и Маруся ждали меня уже под стеной снаружи.
Солнце недавно еще село за гору. Город утонул в лилово-туманной тени, и только верхушки тополей на острове резко выделялись червонным золотом, разрисованные последними лучами заката. Мне казалось, что с тех пор как я явился сюда, на старое кладбище, прошло не менее суток, что это было вчера.
- Как хорошо! - сказал я, охваченный свежестью наступающего вечера и вдыхая полною грудью влажную прохладу.
- Скучно здесь...- с грустью произнес Валек.
- Вы все здесь живете? - спросил я, когда мы втроем стали спускаться с горы.
- Здесь.
- Где же ваш дом?
Я не мог себе представить, чтобы дети могли жить без "дома".
Валек усмехнулся с обычным грустным видом и ничего не ответил.
Мы миновали крутые обвалы, так как Валек знал более удобную дорогу. Пройдя меж камышей по высохшему болоту и переправившись через ручеек по тонким дощечкам, мы очутились у подножия горы, на равнине.
Тут надо было расстаться. Пожав руку моему новому знакомому, я протянул ее также и девочке. Она ласково подала мне свою крохотную ручонку и, глядя снизу вверх голубыми глазами, спросила:
- Ты придешь к нам опять?
- Приду,- ответил я,- непременно!..
- Что ж,- сказал в раздумьи Валек,- приходи, пожалуй, только в такое время, когда наши будут в городе.
- Кто это "ваши"?
- Да наши... все: Тыбурций, Лавровский, Туркевич. Профессор... тот, пожалуй, не помешает.
- Хорошо. Я посмотрю, когда они будут в городе, и тогда приду. А пока прощайте!
- Эй, послушай-ка,- крикнул мне Валек, когда я отошел несколько шагов.А ты болтать не будешь о том, что был у нас?
- Никому не скажу,- ответил я твердо.
- Ну вот, это хорошо! А этим твоим дуракам, когда станут приставать, скажи, что видел чорта.
- Ладно, скажу.
- Ну, прощай!
- Прощай.
Густые сумерки залегли над Княжьим-Веном, когда я приблизился к забору своего сада. Над замком зарисовался тонкий серп луны, загорелись звезды. Я хотел уже подняться на забор, как кто-то схватил меня за руку.
- Вася, друг,- заговорил взволнованным шопотом мой бежавший товарищ.Как же это ты?.. Голубчик!..
- А вот, как видишь... А вы все меня бросили!.. Он потупился, но любопытство взяло верх над чувством стыда, и он спросил опять:
- Что же там было?
- Что,-ответил я тоном, не допускавшим сомнения,- разумеется, черти... А вы - трусы.
И, отмахнувшись от сконфуженного товарища, я полез на забор.
Через четверть часа я спал уже глубоким сном, и во сне мне виделись действительные черти, весело выскакивавшие из черного люка. Валек гонял их ивовым прутиком, а Маруся, весело сверкая глазками, смеялась и хлопала в ладоши.
V. ЗНАКОМСТВО ПРОДОЛЖАЕТСЯ
С этих пор я весь был поглощен моим новым знакомством. Вечером, ложась в постель, и утром, вставая, я только и думал о предстоящем визите на гору. По улицам города я шатался теперь с исключительною целью - высмотреть, тут ли находится вся компания, которую Януш характеризовал словами "дурное общество"; и если Лавровский валялся в луже, если Туркевич и Тыбурций разглагольствовали перед своими слушателями, а темные личности шныряли по базару, я тотчас же бегом отправлялся через болото, на гору, к часовне, предварительно наполнив карманы яблоками, которые я мог рвать в саду без запрета, и лакомствами, которые я сберегал всегда для своих новых друзей.
Валек, вообще очень солидный и внушавший мне уважение своими манерами взрослого человека, принимал эти приношения просто и по большей части откладывал куда-нибудь, приберегая для сестры, но Маруся всякий раз всплескивала ручонками, и глаза ее загорались огоньком восторга; бледное лицо девочки вспыхивало румянцем, она смеялась, и этот смех нашей маленькой приятельницы отдавался в наших сердцах, вознаграждая за конфеты, которые мы жертвовали в ее пользу.
Это было бледное, крошечное создание, напоминавшее цветок, выросший без лучей солнца. Несмотря на свои четыре года, она ходила еще плохо, неуверенно ступая кривыми ножками и шатаясь, как былинка; руки ее были тонки и прозрачны; головка покачивалась на тонкой шее, как головка полевого колокольчика; глаза смотрели порой так не по-детски грустно, и улыбка так напоминала мне мою мать в последние дни, когда она, бывало, сидела против открытого окна и ветер шевелил ее белокурые волосы, что мне становилось самому грустно, и слезы подступали к глазам.
Я невольно сравнивал ее с моей сестрой; они были В одном возрасте, но моя Соня была кругла, как пышка, и упруга, как мячик. Она так резво бегала, когда, бывало, разыграется, так звонко смеялась, на ней всегда были такие красивые платья, и в темные косы ей каждый день горничная вплетала алую ленту.
А моя маленькая приятельница почти никогда не бегала и смеялась очень редко; когда же смеялась, то Смех ее звучал, как самый маленький серебряный колокольчик, которого на десять шагов уже не слышно. Платье ее было грязно и старо, в косе не было лент, но волосы у нее были гораздо больше и роскошнее, чем у Сони, и Валек, к моему удивлению, очень искусно умел заплетать их, что и исполнял каждое утро.
Я был большой сорванец. "У этого малого,- говорили обо мне старшие,руки и ноги налиты ртутью", чему я и сам верил, хотя не представлял себе ясно, кто и каким образом произвел надо мной эту операцию. В первые же дни я внес свое оживление и в общество моих новых знакомых. Едва ли эхо старой "каплицы" Прим. стр. 39 повторяло когда-нибудь такие громкие крики, как в это время, когда я старался расшевелить и завлечь в свои игры Валека и Марусю. Однако это удавалось плохо. Валек серьезно смотрел на меня и на девочку, и раз, когда я заставил ее бегать со мной взапуски, он сказал:
- Нет, она сейчас заплачет.
Действительно, когда я растормошил ее и заставил бежать, Маруся, заслышав мои шаги за собой, вдруг повернулась ко мне, подняв ручонки над головой, точно для защиты, посмотрела на меня беспомощным взглядом захлопнутой пташки и громко заплакала. Я совсем растерялся.
- Вот, видишь,- сказал Валек,- она не любит играть.
Он усадил ее на траву, нарвал цветов и кинул ей; она перестала плакать и тихо перебирала растения, что-то говорила, обращаясь к золотистым лютикам, и подносила к губам синие колокольчики. Я тоже присмирел и лег рядом с Валеком около девочки.
- Отчего она такая? - спросил я, наконец, указывая глазами на Марусю.
- Невеселая? - переспросил Валек и затем сказал тоном совершенно убежденного человека:-А это, видишь ли, от серого камня.
- Да-а,-повторила девочка, точно слабое эхо,-это от серого камня.
- От какого серого камня? - переспросил я, не понимая.
- Серый камень высосал из нее жизнь,- пояснил Валек, попрежнему смотря на небо.- Так говорит Тыбурций... Тыбурций хорошо знает.
- Да-а,- опять повторила тихим эхо девочка,- Тыбурций все знает.
Я ничего не понимал в этих загадочных словах, которые Валек повторял за Тыбурцием, однако аргумент, что Тыбурций все знает, произвел и на меня свое действие. Я приподнялся на локте и взглянул на Марусю. Она сидела в том же положении, в каком усадил ее Валек, и все так же перебирала цветы; движения ее тонких рук были медленны; глаза выделялись глубокою синевой на бледном лице; длинные ресницы были опущены. При взгляде на эту крохотную грустную фигурку мне стало ясно, что в словах Тыбурция,- хотя я и не понимал их значения,заключается горькая правда. Несомненно, кто-то высасывает жизнь из этой странной девочки, которая плачет тогда, когда другие на ее месте смеются. Но как же может сделать это серый камень?
Это было для меня загадкой, страшнее всех призраков старого замка. Как ни ужасны были турки, томившиеся под землею, как ни грозен старый граф, усмирявший их в бурные ночи, но все они отзывались старою сказкой. А здесь что-то неведомо-страшное было налицо. Что-то бесформенное, неумолимое, твердое и жестокое, как камень, склонялось над маленькою головкой, высасывая из нее румянец, блеск глаз и живость движений. "Должно быть, это бывает по ночам",-думал я, и чувство щемящего до боли сожаления сжимало мне сердце.
Под влиянием этого чувства я тоже умерил свою резвость. Применяясь к тихой солидности нашей дамы, оба мы с Валеком, усадив ее где-нибудь на траве, собирали для нее цветы, разноцветные камешки, ловили бабочек, иногда делали из кирпичей ловушки для воробьев. Иногда же, растянувшись около нее на траве, смотрели в небо, как плывут облака высоко над лохматою крышей старой "каплицы", рассказывали Марусе сказки или беседовали друг с другом.
Эти беседы с каждым днем все больше закрепляли нашу дружбу с Валеком, которая росла, несмотря на резкую противоположность наших характеров. Моей порывистой резвости он противопоставлял грустную солидность и внушал мне почтение своею авторитетностью и независимым тоном, с каким отзывался о старших.
1 2 3 4 5 6 7 8 9