Я понимаю, Хаим, что это, должно быть, довольно приятно – чувствовать себя, как у нас говорят, «одним мужчиной на Москве»… Правда, к этому надо иметь склонность, надо располагать известными способностями, чтобы уметь угождать стольким женщинам, не сглазить бы… Но не об этом речь. Ты знаешь, Хаим, что я не так глупа, чтобы ревновать, как иные женщины, как моя сестра Ханця, например, – горе ей, несчастной! Она тоже получает добрые известия из Мариенбада. Друзья не дремлют, им не жалко труда, лишь бы поднести ей сюрприз в виде писем и любовных записок ее сокровища, адресованных разным «душенькам» и «любонькам». Большая радость иметь такого шурина, как наш Марк, и большое удовольствие иметь такого субъекта своим мужем. Был бы ты дома, мы бы вдвоем все же придумали, что делать с этой четой, – мне безумно жалко сестру! Может быть, мы бы развели эту парочку, несмотря на то что Ханця, к несчастью, в него влюблена и не может, как она говорит, жить без него. Ужасная у нее судьба! Ты извини, Хаим, что я морочу тебе голову. Разве могу я требовать от тебя, чтобы ты думал о семейных делах, когда у тебя там столько обязанностей?… Однако возвращаюсь к твоему письму.
Ты жалуешься, Хаим, и сожалеешь, что ты не писатель. Будь ты писателем, ты мог бы писать и писать о Мариенбаде. Думаю, что ты напрасно скромничаешь. Наоборот, я должна сделать тебе комплимент и сказать, что никогда не полагала в своем муже такого писательского таланта. Твои письма, без лести говоря, – подлинные образцы для письмовника. Помимо того что они красиво написаны, они к тому же и разнообразны, каждое письмо в другом тоне и с другим содержанием, несмотря на то что написаны они почти в одно и то же время.
Так, например, твои письма, адресованные жене, не такие, как те, что ты пишешь своим добрым друзьям. В письмах к жене ты жалуешься на «постылый» Мариенбад, на то, что ты ничего не делаешь кроме того, что предписывают врачи. Ты не ешь, не сидишь на одном месте, не притрагиваешься, упаси бог, к картам – словом, ты «лечишься», отбываешь адовы наказания на этом свете и страдаешь в своем мариенбадском «изгнании». Между тем письма, которые ты пишешь другим, гораздо живее, веселее и читаются как фельетоны. Из твоих писем, адресованных другим, видно, во-первых, что врачам ты показываешь кукиш, что ты ешь, не сглазить бы, с отличным аппетитом и играешь, слава богу, по целым дням либо втроем в преферанс, либо в крайнем случае вдвоем в «шестьдесят шесть». Да продлит Господь годы мадам Чапник. Что бы я стала делать, если бы и ее, не дай бог, не было в «постылом» Мариенбаде? С кем бы ты играл в «шестьдесят шесть»?… А во-вторых, из твоих писем, которые ты пишешь чужим, видно, как самоотверженно ты взял на себя наблюдение за теми несчастными женщинами, которые впервые выезжают в большой свет, и как близко ты принимаешь к сердцу то, что эти одинокие женщины гуляют по Мариенбаду не с тем, с кем нужно, ходят в ресторан не с тем, с кем им подобает, и живут не в надлежащей гостинице. Поэтому тебе приходится жертвовать своим здоровьем, и переселять эти заблудшие души в другие гостиницы, и немедленно сообщать об этом их мужьям, дабы эти последние огорчались и не знали покоя… Нет, Хаим, так беззаветно жертвовать собою ради других тоже, пожалуй, не стоит. Ты не должен забывать, что «лечишься», ты не должен так огорчаться, Хаим! Поверь мне, эти одинокие женщины, с Божьей помощью, благополучно вернутся к своим мужьям, которым было так некогда, что они, едва дождавшись тридцатидневного срока после смерти жены, поторопились жениться, а сейчас дрожат от страха, как бы их жены, не дай бог, не оступились… Глупые мужья! Спросили бы меня – они должны были бы дать своим женам полную свободу. На привязи держать можно только корову, да и то случается иной раз, что и корова пропадает…
Но ты не думай, Хаим, что я пишу тебе в таком тоне потому, что мне досадно. Ты отлично знаешь, что я не похожа на мою сестру Ханцю, которая оплакивает свою молодость и проклинает себя. Я только хочу заметить тебе, что «лечение» в Мариенбаде не может быть успешным, если не слушают указаний врача, если играют по целым дням в карты и принимают близко к сердцу интересы чужих жен, за которыми нужно присматривать, чтобы они, не дай бог, не причинили себе вреда…
Читая твои красноречивые и длинные письма, адресованные твоим «добрым друзьям», я вспомнила иные счастливые времена, которые, к сожалению, никогда больше не вернутся… Когда-то, помню, ты и мне писал длинные любовные и сердечные письма. Теперь ты так пишешь другим, а от меня отделываешься несколькими строчками либо молчишь по целым неделям. Но – молчу! Я совсем забыла, что тебе некогда. У тебя, у бедного, столько забот в этом «постылом» Мариенбаде, упаси и помилуй бог!..
Будь здоров, Хаим, и не забывай, однако, и мне кое-когда закинуть письмишко, хотя бы из приличия. Пусть тебе кажется, что и я принадлежу к числу твоих «добрых друзей», которым ты пишешь часто и много – правда, под строжайшим секретом… Желаю тебе успеха в картах, как и во всех прочих делах и предприятиях…
Эстер
21. Ямайчиха из Мариенбада – своему мужу Велвлу Ямайкеру на улицу Налевки в Варшаву
Велвл! Чего ты меня за душу тянешь и требуешь, чтоб я тебе писала и писала? Ведь я, кажется, каждую неделю пишу тебе, что пока писать не о чем, потому что мы в Мариенбаде, а не в Карлсбаде. И пишу я тебе, Велвл, похоже на то, что нам придется зимовать в Мариенбаде, и чтоб враги наши так жили, как удастся мне здесь что-нибудь сделать. А все из-за кого? Из-за тебя с твоим «правильным разумением». Дай мне бог соврать, но оно всех нас заведет черт знает куда. Казалось, что с одним я уже покончила (я имею в виду белосточанина), но не успела я повернуться, как подоспел Базель. В Базеле горячка – конгресс сионистов. И его понесло в Базель вместе с несколькими другими молодыми людьми и холостяками. На мое хваленое счастье, они все почти – сионисты. Хорошо еще, что хоть кишиневец не сионист. Он смеется над сионистами. Он говорит, что все это одно притворство. Вроде тех, что едут лечиться. Главное во всем этом, говорит он, женихи и невесты. А если так, то мне досадно, что я поехала в Мариенбад, а не в Базель. Если бы знать заранее о конгрессе и о Базеле, я бы лучше поехала в Базель, потому что весь мир, говорят, будет в Базеле. Пишу тебе, Велвл, и знаю наперед, что ты мне на это ответишь. Ты ответишь, чтобы я тебе не писала про Базель, потому что по «правильному разумению» всегда получается наоборот, головой книзу, а ногами кверху. Поэтому я ничего тебе не буду писать про Базель, потому что легче перенести Мариенбад на Налевки или Налевки в Мариенбад, чем тебя переспорить. И еще пишу я тебе, Велвл, что ты будешь худшим из худших, если не повидаешься там с нашими Иче-Майерами, то есть с Гиршем Лойферманом, с Калменом Бройхштулом, с Ицхок-Меером Шеренцисом и с Ицхок-Меером Пекелисом, а главное, с Шлоймой Курлендером и не спросишь их, с какой такой радости они услали своих жен на произвол судьбы, а сами остались дома? Почему бы им не пожаловать сюда и не порадоваться, не посмотреть, как их жены занимаются так, что перехватывают чужих женихов и отговаривают молодых людей от женитьбы. Понаехало их сюда! Якобы на «лечение»! Какое там лечение? Когда днем и ночью они только и делают, что ищут кавалеров. Холостой так холостой, вдовец так вдовец, брошенный муж так брошенный, и женатый тоже годится, лишь бы мужчина. Сколько я живу на свете, сколько на ногах стою, ничего подобного я не видела! Чуть дождешься какого-нибудь завалящего мужчинки, как на него, точно мухи, налетают наши налевкинские дамочки и начинают работать сперва язычками, заводят сладкие разговорчики: «Эти-пети-мети-вети», и обязательно по-немецки, иначе им не пристало, а потом ходят парочками якобы кофе пить, но главное – это, конечно, «эти-пети-мети-вети». Долго ли, коротко ли, потом устраивают прогулку куда-нибудь за город, а там либо гуляют в лесу, либо катаются на лодках, либо черт их ведает, что они еще там делают! И пишу я тебе, Велвл, что ты пишешь мне, чтобы я писала тебе насчет кишиневского жениха, который из Кишинева, то пишу я тебе, что я уже тебе писала. Сколько раз надо тебе писать? Зовут его Зайденер, а сам он зубной врач, лицом красив – красавец, можно сказать, – и одевается хорошо, так что удовольствие смотреть, все в нем приятно. И пишу я тебе, Велвл, что сват уже послал два письма в Кишинев, чтобы ему написали, кто он такой, этот Зайденер, и вот ему пишут оттуда, что он действительно зубной врач, и хороший зубной врач, и имеет очень красивый кабинет, и везде очень хорошо принят, и зарабатывает крупные деньги. Да и видать, что деньги для него – трын-трава, он и не заикается о деньгах, как другие, например, белосточанин, который торгуется со мной вот уже две недели, будто вола покупает. То есть торгуется не он, а сват. Сам он будто бы в стороне, не вмешивается якобы в такие дела… И пишу я тебе, Велвл, что кишиневский дантист мне очень нравится. Я думаю после свадьбы отдать к нему нашего Янкла, авось он из него человека сделает. И пишу я тебе, Велвл, что нечего тебе досаждать мне письмами, чтобы я тебе писала, потому что писать пока не о чем. Когда будет о чем писать, я сама тебе напишу или дам телеграмму, чтобы ты приехал на готовое. И пишу я тебе, Велвл, что я привлекла к кишиневскому сватовству нашу Чапниху. Живет она на широкую ногу, а денег у нее нет, вот я и даю ей заработать. С какой стати Свирский, этот мировой сват, о котором я тебе писала, должен снимать все сливки? Не все ли мне равно – пусть и Чапниха кое-чем полакомится. Дал бы только Бог, чтобы вытанцевалось наконец, в добрый час, и чтобы я могла написать тебе новости. И еще пишу я тебе, Велвл, чтобы ты непременно повидался там с Лойферманом и Бройхштулом, а главное, с этим бугаем Курлендером, и раскрыл бы ему глаза на его Бейльцю, и указал бы ему, что полезнее для него присматривать за своей женой, чем за своими домами. Дома черт не возьмет, а Бейльця тут кокетничает с чужими мужьями и женихами, которые дерутся за нее, как за что-нибудь стоящее. И тошно, и стыдно, и больно – все вместе! Потому что, если бы не эти налевкинские вертихвостки, кишиневское дело давно было бы уже сделано. И пишу я тебе, Велвл, что не могу я тебе даже всего описать, и будь здоров, и кланяйся детям, Янклу и Мендлу, от всего сердца.
От меня, твоей жены Перл Ямайкер
22. Хаим Сорокер из Мариенбада – своему другу Шлойме Курлендеру на улицу Шалевки в Варшаву
Друг мой!
Я должен был бы отчитать тебя совсем по-особому. А еще лучше было бы и вовсе тебе не писать, потому что не стоишь ты этого. Такого болвана, у которого нет ни разума, ни чести, жалеть нельзя! Уж если говорят люди, что Курлендеры умны, только когда спят, стало быть, не зря говорят! Весь мир с ума спятил.
Скажи сам, не осел ли ты, хоть тебе уже под шестьдесят! Подумай, если остался у тебя хотя бы обломок клепки в голове, что ты натворил? Ты пишешь мне письмо, так, мол, и так, и умоляешь меня: стряслась у тебя беда, твоя Бейльця едет в Мариенбад впервые в жизни, не знает языка, не знает, куда сунуться, поэтому ты меня умоляешь опекать ее, наблюдать за ней, давать ей деньги и тому подобное. И ты сам кладешь мне палец в рот, прочишь меня присмотреть, чтобы она была подальше от своей родственницы Хавеле Чапник, и тому подобное. И настаиваешь, чтобы это было между нами. А я так глуп, что верю всему, что ты пишешь, и, жалея тебя, пишу тебе письмо и еще письмо, и передаю все со всеми подробностями, и наказываю тебе десять раз, что так же, как ты пишешь по секрету мне, должно быть священной тайной то, что я пишу тебе, что все должно оставаться между нами и ни одна душа не должна знать, что ты пишешь мне и что я пишу тебе. А в конце концов что же делает такой умник, как ты? Ты идешь, курляндский индюк, и относишь мои письма прямо моей Эстер! Не заслужил ли ты после этого, чтобы тебя разложили посреди Налевок и выпороли как следует? Я спрашиваю, сумасшедший растяпа, кто так поступает? Ведь этого не сделает самый последний негодяй из негодяев! Недаром говорят, что дурак в тысячу раз опаснее негодяя. Нет, я спрашиваю: какой черт понес тебя набиваться ко мне со своей Бейльцей? И какое мне дело, едет ли твоя Бейльця в Мариенбад в первый раз или в последний раз? Кто скучал по ней здесь, в Мариенбаде, и кто дожидался ее здесь, кроме моего шурина Меерки-шарлатана? Знай же, курляндский бык, что Бейльця твоя здесь не одинока: кроме моего шурька, этого одесского хрыща, вокруг нее увиваются и другие шарлатаны, а больше всех некий кишиневский франт в белых штанах, дантист, которому предстояло на днях официально объявить себя женихом. Главной свахой была мадам Чапник, она должна была на этом деле крупно заработать, но сватовство расстроилось, и никто не знает, по какой причине. Это держат в секрете. Но твоя Бейльця знает этот секрет, потому что никто так с ним не близок, как твоя Бейльця… Они постоянно гуляют вместе, пьют в одно время воду из источника, едят в ресторане за одним столом… Это, конечно, здорово задело моего шурияка, одессита, и он сцепился с этим кишиневским дантистом, а дантист сообщил ему, что вызывает его на дуэль, и теперь Мариенбад волнуется, и весь мир ходуном ходит! Одни словом, форменный роман, и твоя Бейльця – героиня этого романа, а ты сидишь на Налевках и сторожишь свои дома. Сторожи, сторожи, курляндский теленок, как бы они не убежали! А о своей Бейльце не горюй, она не пропадет. Я слыхал, что она собирается переехать в другой бад. Куда – не знаю. Слыхал, что в Остенде. И правильно делает: «Перемена места – перемена счастья». Во всяком случае, огорчаться тебе нечего. Едет она не одна. А вдвоем… Но какое мне до этого дело? По мне, они могут ехать хотя бы втроем. Потому что, если у тебя хватило совести показать моей Эстер письма, которые я пишу тебе под строгим секретом, то ты пентюх, и старый веник, и балда, пустая голова, и не стоишь того, чтобы земля тебя носила, и не желаю я с тобой иметь никаких дел!
Я мог бы, собственно, сообщить тебе теперь много новостей, как раз о Бейльце и об этом кишиневском фрукте… Но больше я не желаю вмешиваться в такие дела и не хочу даже знаться с тобой!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16