https://wodolei.ru/brands/SensPa/
На другой день после венчания была, как водится, повязана. Правда, она немного побледнела, и выражение лица у нее было слегка задумчивое и невеселое. Но что за беда? Такой, собственно, и должна быть новобрачная на другой день после венчания. Не пуститься же ей в пляс!
А что у нее было на душе? Кто знает! Девичья душа - тайна, сокровенная тайна, сундук за семью замками, и не пристало мужчине заглядывать туда, неприлично!
X
Еще о Рохеле
"Каково-то, должно быть, теперь на душе у Хае-Этл!" Рохеле крепко задумалась над этим вопросом на свадьбе своей подруги. Рохеле ни с кем не поделилась своими мыслями, но она смутно чувствовала и разум ей подсказывал, что Хае-Этл, должно быть, невесело сидеть рядом со своим суженым, совершенно чужим парнем, в то время как ее редной Биньомин теперь где-то далеко со своей женой... Ей, Рохеле, очень хотелось в эту минуту спросить у Хае-Этл, как поживает Биньомин, пишет ли ей. Но, подойдя к подруге, всмотревшись в ее бледное лицо, прислушавшись к ее частым вздохам, - она не решилась завести разговор.
Мы, пожалуй, не ошибемся, если скажем, что Рохеле тогда впервые задумалась над подобными вопросaми... Нередко какое-нибудь потрясающее жизненное событие возбуждает больше мыслей и сильнее действует на воображение, чем десятки прочитанных книг. Правда, Рохеле была девушка простая, ничем особо не выделявшаяся, но умом природа ее не обидела. И этот врожденный ум помогал ей постигнуть многое. Она никогда не читала романов и понятия не имела о книжных героях, но почему бы ее чистому сердцу не почувствовать чужое горе, не понять мук ближнего? Благодаря несчастной любви Хае-Этл Рохеле как-то сразу стала старше на несколько лет.
К тому времени Рохеле уже и сама была невестой. О своем женихе Мойше-Мендле она наслышалась таких похвал, что считала себя самой счастливой девушкой на свете. Со всех сторон ей уши прожужжали:
– Вот так счастье привалило, не сглазитъ бы!
– Золотое дно! Реб Айзик-Нафтоля - человек зажиточный, самый почтенный человек в Мазеповке. А сын у него - единственный, да еще какой сын! Ну и повезло же Рохеле!
И подлинно, Мойше-Мендл был паревь хоть куда и мог понравиться всякому: приятный, живой, искушенный в талмудической премудрости и большой знаток библии. А уж почерк у него! Вся Мазеповка диву давалась. Даже "учитель для девиц" Мотл Шпрайз, напялив очки на багровый нос, долго всматривался в письмо Мойше-Мендла, адресованное Рохеле, и как истый ценитель должен был признать, что у жениха золотые руки и что со временем, когда он достаточно напрактикуется, у него, с божьей помощью, будет почерк на редкость.
До свадьбы Рохеле почти не пришлось беседовать со своим женихом: где жил он и где - она! От Мазеповки до Сквиры расстояние не маленькое. Виделись же они только раз, да и то всего два часа, к тому же в присутствии десятка посторонних, причем жених находился в одной комнате, а невеста - в другой. Зато они в течение целого года, вплоть до самой свадьбы, почти каждую неделю обменивались письмами. Правда, в этой переписке - чего, греха таить! - большое участие принимал учитель Мотл Шпрайз. Так как жених в своих письмах блистал знанием трех языков - древнееврейского, русского и немецкого, - то Мотл Шпрайз должен был приложить все старание, чтобы и невеста не ударяла лицом в грязь. Стараясь наглядно показать всем, что из школы Мотла Шпрайза девушки не выходят неучами, как бывает у других учителей чистописания, он к трем языкам жениха прибавил еще четвертый -французский, - то есть вставлял в каждое письмо французские буквы, в которых "учитель для девиц" был весьма искушен. Вообще можно сказать, что жених и невеста целый год играли в любовную почту. Эта игра оборвалась лишь тогда, когда начали всерьез готовиться к свадьбе.
Свадьба прошла, как все еврейские свадьбы. Родители невесты не совсем угодили семье жениха, показали себя далеко не с лучшей стороны... Родители жениха дулись, подшучивали над отцом невесты и втихомолку - не без основания, правда!-называли его свиньей. Но большой беды в том нет: за стаканчиком вина стороны простили друг другу взаимные обиды и расстались друзьями. Новобрачная попрощалась с родными, ее проводили за город, поплакали, расцеловались в последний раз - и с плеч долой! Дочь уехала к свекру и свекрови жить у них на всем готовом.
XI
Снова Рохеле
Для Рохеле началась новая жизнь. В доме свекра ее любили, души в ней не чаяли. Оно и понятно: как-никaк единственная невестка и к тому же такое сокровище! За ней ухаживали, старались предупредить малейшее ее желание, пылинке не давали сесть на нее. А свекровь Двося-Малка, безмерно счастливая тем, что бог послал ей такое утешение, буквально из кожи лезла вон, чтобы услужить невестке. Только и знала, что Рохеле да Рохеле. Лучший кусок мяса, самое вкусное блюдо, - все для Рохеле. По утрам, едва Рохеле открывала глаза, глядь - на столе уже стоит чашка цикория, а Двося-Малка, женщина, в сущности, очень занятая - она держала лавку на базаре, - вертелась вокруг Рохеле, следя за тем, чтобы невестке все было подано вовремя.
– К чему вам затруднять себя, свекровь?
– Пустое! Пей, Рохеле, ешь, Рохеле!
Нередко Рохеле замечала, что свекровь, едва прибежав с базара, тут же устремлялась в кухню и набрасывалась на кухарку с такими криками и проклятиями, точно ее резали.
– Что случилось, свекровь? - спросит, бывало, Рохеле.
– Я думала, ты уже давно встала, а тут молоко кипит да кипит, чтоб ей в горячем котле кипеть, девке проклятой! Я бросаюсь туда-сюда, сама не знаю, на каком я свете. В лавке - чтоб не сглазить!-теснота такая, что господь спаси и помилуй! А он, кормилец мой, утешение мое, стоит, заложив руки в карманы, точно сват на свадьбе. Я прошу, умоляю: поди домой, отнеси пару свежих бубликов, очень они вкусные! Я всегда покупаю баранки у Лейцихи, у другой не возьму, хоть золотом меня осыпь,-да вознаградит ее господь за ее муки! Сколько она, бедняжка, настрадалась от своего пьянчуги мужа! И как только его земля терпит, не понимаю. Позорит память отца своего, царство ему небесное!.. Да, так что я хотела сказать? Голова, прости господи, так забита... Погоди, вот она, красавица... явилась наконец! Где ты была, девка?
Град проклятий сыплется на голову кухарки за то, что она не позаботилась о молоке для Рохеле, о цикории для Рохеле, о завтраке для Рохеле. Одним словом, Рохеле да Рохеле. Даже свекор, всегда занятый самим собой и своими делами, то и дело справляется о невестке, не оставляет ее своими заботами.
Эта чрезмерная заботливость, по правде говоря, была неприятна Рохеле, тяготила ее. И надо сказать, что Рохеле была привязана к ним несколько меньше, чем они к ней.
Говоря "к ним", мы имеем в виду только свекра и свекровь. Главный герой, Мойше-Мендл, не в счет: между молодыми супругами существовали отношения, которые нельзя назвать ни хорошими, ни дурными. Молодые очень редко беседовали между собой, да и не приходилось как-то: не останется же такой добропорядочный молодой человек, как Мойше-Мендл, среди бела дня дома лишь затем, чтобы поговорить с женой. А если им и случалось иногда по вечерам оставаться наедине, то очень ненадолго: не пройдет и минуты, глядь - то Айзик-Нафтоля зайдет проведать детей, то нелегкая принесет Двосю-Малку с горшочком, кувшинчиком, стаканом или блюдцем.
– Попробуй-ка, Рохеле, это варенье.
– Господи боже мой! Я ведь уж наверно сто раз пробовала это варенье, свекровь!
– Что ты, господь с тобой, дитя мое! И вздумается же сказать такое! Этого варенья ты еще и в глаза не видела.
И бедная Рохеле вынуждена в сто первый раз отведать варенье, которое ей уже осточертело.
– Ой, порази меня гром небесный! Как ты побледнела, Рохеле! Разве можно так мало есть. Не знаю, чем только ты живешь. Если увидит тебя кто-нибудь из Сквиры, проклянет он мою головушку. "Хороша, скажет, свекровь, болячка ей в печенку! Здорово же, скажет, кормит она свою невестку, петлю ей на шею, такой свекрови!" Горе мое горькое! Ну, съешь что-нибудь, Рохеле, хоть для виду.
– Ах, оставьте меня, ради бога, свекровь! Я сыта по горло, дай бог всю жизнь не хуже!
– Ну, сделай это для меня, доченька! Можно же сделать иногда одолжение и свекрови. Вообрази, что я - твоя родная мать. Возьми хоть крошку, не огорчай меня понапрасну.
И Рохеле берет еще крошку, давится еще одним куском. И томительно тягостна ей эта жизнь, хоть она прекрасно знает, что все ее любят, бесконечно ей преданы. Попроси она птичьего молока, ей бы и то добыли: "Раз Рохеле хочет, надо достать. Какой тут может быть разговор!"
Но человек-не вол и не гусь, чтобы находить удовлетворение лишь в том, что его хорошо кормят. Мало радости человеку оттого, что за ним ходят по пятам, не спускают с него глаз, сдувают пыль с того места, где ступала его нога, следят за каждым куском, который он отправляет в рот, вечно стоят за его спиной, склоняются к его изголовью, когда он спит. Короче говоря, человеку мало радости от того, что вся его жизнь, без остатка, отдана в чужие руки.
Именно в таком печальном положении застала Poхеле история, которую мы здесь рассказываем, и ей некому было даже пожаловаться на свою судьбу. Родители считали ее счастливейшей женщиной. Их письма дышали довольством и восторгом, были полны благодарности всевышнему, ниспославшему их дочери такое cчaстье. Ее же письма тоже пестрели такими словечками, как: "радость и благодать", "счастье и удача", "слава богу", "дай бог и дальше не хуже"; заканчивались же они неизменно словами: "в радости и благоденствии... с весельем в сердцах - аминь".
Но в глубинe души Рохеле таила обиду на Мойше-Мендла за то, что он держится в стороне от нее, смотрит на нее как будто сверху вниз, как подобает добропорядочному еврейскому супругу: не может же он держать себя с женой нa равной ноге, это было бы дико, противоестественно. Нельзя сказать, чтобы Мойше-Мендл не любил своей жены. Наоборот, он был ей очень предан, любил искренне и наивно. Когда однажды Рохеле заболела и слегла на несколько дней, Мойше-Мендл ни на шаг не отходил от нее, охал, вздыхал, изводил себя.
– Жалко мне ее! - говорил он матери со слезами на глазах. - Надо позвaть доктора или фельдшера. Больно смотреть, как она, бедненькая, мучается, вся горит. Жалко мне ее!
На третий день болезни, когда Рохеле стало легче, Мойше-Мендл, не отходивший от жены ни на минуту, присел к ее изголовью; казалось, самое подходящее время, чтобы побеседовать по душам с милой, красивой Рохеле. Надо сказать правду: обоим этого очень хотелось. Мойше-Мендл придвинулся к жене так близко, что ее прекрасная головка, лишь наполовину прикрытая белой косынкой, очутилась у него в руках... Рохеле устремила на мужа большие синие глаза и ждала, не заговорит ли он. Мойше-Мендл потупился. Когда она отвела глаза, он стал смотреть на нее; однако как только Рохеле снова взглянула на него, он повернулся лицом к окну. И долго молодые супруги украдкой обменивались беглыми взглядами, не произнося ни слова, За весь год, протекший со дня их свадьбы, им впервые представился случай поговорить наедине. Но никто из них не решался заговорить, не зная, с чего начать. Рохеле как женщина вправе была ожидать, что муж заговорит первый, а Мойше-Мендл как добропорядочный супруг ждал, что начнет жена, И так они оба долго молчали, лишь перебрасываясь взглядами.
– Что такoe, Мойше-Мендл?
– А что?
– Чего ты смотришь на меня?
– Кто смотрит?
– Кто же, как не ты?
– Я смотрю?
– А кто же?
Рохеле повернулась лицом к стене, а Мойше-Мендл, закусив кончик бороды, долго-долго глядел на жену и тяжко вздыхал. Наконец Рохеле повернулась к нему лицом и уловила его упорный взгляд.
– Что с тобой, Мойше-Меидл?
– А что?
– Почему ты вздыхаешь?
– Кто вздыхает?
– Ты, конечно.
– Я вздыхаю?
– А кто же вздыхает?
Молодая чета опять умолкла.
Мойше-Мендл придвинулся еще ближе, откашлялся и, набравшись духу, начал было говорить:
– Понимаешь, Рохеле, по-моему, то, что ты говоришь...
Но тут дверь отворилась, и с шумом и с треском ворвалась в комнату Двося-Малка.
– А что же, не знала я разве, что индюки перебьют мне всю посуду? Индюков ему вдруг захотелось! Как ты чувствуешь себя, Рохеле? Знаешь, что я тебе скажу, доченька? Мне сдается, что у тебя того... как ее... трясовица. Говорила я тебе, Рохеле, не выходи на улицу без платка. Я снова послала за лекарем Екусиелом. Айзик-Нафтоля сам пошел за ним.
– К чему вам беспокоиться, свекровь? Пройдет и так. Простудилась немного.
– Немного... Вот так немного! И не говори, дитя мое! Дай-ка присяду на минутку. - Двося-Малка придвинула стул к кровати и уселась.
– Знаешь что, мама, - неожиданно обратился к ней Мойше-Мендл. - Пошла бы ты лучше в лавку. Я тут сам посижу с Рохеле.
Его глаза встретились с глазами жены, и он прочел в них:
"Ох, и умница же ты, Мойше-Мендл!"
– Скажешь!-ответила Двося-Малка, еще ближе придвигаясь к невестке. - Вот те на - в лавку! Чего я там не видала? И какая теперь, с позволения сказать, торговля? Всем моим врагам желаю такую торговлю, от всей души желаю! Лучше бы ты, Мойше-Мендл, пошел ко мне в спальню, прилег бы на папину кровать,-ты же всю ночь не спал.
Так живут счастливые, по рукам и ногам связанные, молодые, на всем готовом, под постоянной опекой бесконечно преданных родителей, которые не дают им свободно вздохнуть. Но ни муж, ни eго юная жена никогда не ропщут, не жалуются друг другу.
Мойше-Мендлу все же легче переносить эти путы. Он иной раз заглядывает в книгу, принимает некоторое участие в делах отца, встречается со сверстниками, с которыми не прочь поразвлечься при встрече в синагоге или на рынке. Одним словом, Мойше-Мендл как-никак живет своей жизнью.
А Рохеле как бы и не живет вовсе. Она ест и пьет, по двадцать раз в день отведывает варенье, ровно ничего не делает, ни с кем не встречается. Не станет же сноха Айзик-Нафтоли водить знакомство с "первой встречной", а "первая встречная" не станет водить знакомство со снохой Айзик-Нафтоли.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13
А что у нее было на душе? Кто знает! Девичья душа - тайна, сокровенная тайна, сундук за семью замками, и не пристало мужчине заглядывать туда, неприлично!
X
Еще о Рохеле
"Каково-то, должно быть, теперь на душе у Хае-Этл!" Рохеле крепко задумалась над этим вопросом на свадьбе своей подруги. Рохеле ни с кем не поделилась своими мыслями, но она смутно чувствовала и разум ей подсказывал, что Хае-Этл, должно быть, невесело сидеть рядом со своим суженым, совершенно чужим парнем, в то время как ее редной Биньомин теперь где-то далеко со своей женой... Ей, Рохеле, очень хотелось в эту минуту спросить у Хае-Этл, как поживает Биньомин, пишет ли ей. Но, подойдя к подруге, всмотревшись в ее бледное лицо, прислушавшись к ее частым вздохам, - она не решилась завести разговор.
Мы, пожалуй, не ошибемся, если скажем, что Рохеле тогда впервые задумалась над подобными вопросaми... Нередко какое-нибудь потрясающее жизненное событие возбуждает больше мыслей и сильнее действует на воображение, чем десятки прочитанных книг. Правда, Рохеле была девушка простая, ничем особо не выделявшаяся, но умом природа ее не обидела. И этот врожденный ум помогал ей постигнуть многое. Она никогда не читала романов и понятия не имела о книжных героях, но почему бы ее чистому сердцу не почувствовать чужое горе, не понять мук ближнего? Благодаря несчастной любви Хае-Этл Рохеле как-то сразу стала старше на несколько лет.
К тому времени Рохеле уже и сама была невестой. О своем женихе Мойше-Мендле она наслышалась таких похвал, что считала себя самой счастливой девушкой на свете. Со всех сторон ей уши прожужжали:
– Вот так счастье привалило, не сглазитъ бы!
– Золотое дно! Реб Айзик-Нафтоля - человек зажиточный, самый почтенный человек в Мазеповке. А сын у него - единственный, да еще какой сын! Ну и повезло же Рохеле!
И подлинно, Мойше-Мендл был паревь хоть куда и мог понравиться всякому: приятный, живой, искушенный в талмудической премудрости и большой знаток библии. А уж почерк у него! Вся Мазеповка диву давалась. Даже "учитель для девиц" Мотл Шпрайз, напялив очки на багровый нос, долго всматривался в письмо Мойше-Мендла, адресованное Рохеле, и как истый ценитель должен был признать, что у жениха золотые руки и что со временем, когда он достаточно напрактикуется, у него, с божьей помощью, будет почерк на редкость.
До свадьбы Рохеле почти не пришлось беседовать со своим женихом: где жил он и где - она! От Мазеповки до Сквиры расстояние не маленькое. Виделись же они только раз, да и то всего два часа, к тому же в присутствии десятка посторонних, причем жених находился в одной комнате, а невеста - в другой. Зато они в течение целого года, вплоть до самой свадьбы, почти каждую неделю обменивались письмами. Правда, в этой переписке - чего, греха таить! - большое участие принимал учитель Мотл Шпрайз. Так как жених в своих письмах блистал знанием трех языков - древнееврейского, русского и немецкого, - то Мотл Шпрайз должен был приложить все старание, чтобы и невеста не ударяла лицом в грязь. Стараясь наглядно показать всем, что из школы Мотла Шпрайза девушки не выходят неучами, как бывает у других учителей чистописания, он к трем языкам жениха прибавил еще четвертый -французский, - то есть вставлял в каждое письмо французские буквы, в которых "учитель для девиц" был весьма искушен. Вообще можно сказать, что жених и невеста целый год играли в любовную почту. Эта игра оборвалась лишь тогда, когда начали всерьез готовиться к свадьбе.
Свадьба прошла, как все еврейские свадьбы. Родители невесты не совсем угодили семье жениха, показали себя далеко не с лучшей стороны... Родители жениха дулись, подшучивали над отцом невесты и втихомолку - не без основания, правда!-называли его свиньей. Но большой беды в том нет: за стаканчиком вина стороны простили друг другу взаимные обиды и расстались друзьями. Новобрачная попрощалась с родными, ее проводили за город, поплакали, расцеловались в последний раз - и с плеч долой! Дочь уехала к свекру и свекрови жить у них на всем готовом.
XI
Снова Рохеле
Для Рохеле началась новая жизнь. В доме свекра ее любили, души в ней не чаяли. Оно и понятно: как-никaк единственная невестка и к тому же такое сокровище! За ней ухаживали, старались предупредить малейшее ее желание, пылинке не давали сесть на нее. А свекровь Двося-Малка, безмерно счастливая тем, что бог послал ей такое утешение, буквально из кожи лезла вон, чтобы услужить невестке. Только и знала, что Рохеле да Рохеле. Лучший кусок мяса, самое вкусное блюдо, - все для Рохеле. По утрам, едва Рохеле открывала глаза, глядь - на столе уже стоит чашка цикория, а Двося-Малка, женщина, в сущности, очень занятая - она держала лавку на базаре, - вертелась вокруг Рохеле, следя за тем, чтобы невестке все было подано вовремя.
– К чему вам затруднять себя, свекровь?
– Пустое! Пей, Рохеле, ешь, Рохеле!
Нередко Рохеле замечала, что свекровь, едва прибежав с базара, тут же устремлялась в кухню и набрасывалась на кухарку с такими криками и проклятиями, точно ее резали.
– Что случилось, свекровь? - спросит, бывало, Рохеле.
– Я думала, ты уже давно встала, а тут молоко кипит да кипит, чтоб ей в горячем котле кипеть, девке проклятой! Я бросаюсь туда-сюда, сама не знаю, на каком я свете. В лавке - чтоб не сглазить!-теснота такая, что господь спаси и помилуй! А он, кормилец мой, утешение мое, стоит, заложив руки в карманы, точно сват на свадьбе. Я прошу, умоляю: поди домой, отнеси пару свежих бубликов, очень они вкусные! Я всегда покупаю баранки у Лейцихи, у другой не возьму, хоть золотом меня осыпь,-да вознаградит ее господь за ее муки! Сколько она, бедняжка, настрадалась от своего пьянчуги мужа! И как только его земля терпит, не понимаю. Позорит память отца своего, царство ему небесное!.. Да, так что я хотела сказать? Голова, прости господи, так забита... Погоди, вот она, красавица... явилась наконец! Где ты была, девка?
Град проклятий сыплется на голову кухарки за то, что она не позаботилась о молоке для Рохеле, о цикории для Рохеле, о завтраке для Рохеле. Одним словом, Рохеле да Рохеле. Даже свекор, всегда занятый самим собой и своими делами, то и дело справляется о невестке, не оставляет ее своими заботами.
Эта чрезмерная заботливость, по правде говоря, была неприятна Рохеле, тяготила ее. И надо сказать, что Рохеле была привязана к ним несколько меньше, чем они к ней.
Говоря "к ним", мы имеем в виду только свекра и свекровь. Главный герой, Мойше-Мендл, не в счет: между молодыми супругами существовали отношения, которые нельзя назвать ни хорошими, ни дурными. Молодые очень редко беседовали между собой, да и не приходилось как-то: не останется же такой добропорядочный молодой человек, как Мойше-Мендл, среди бела дня дома лишь затем, чтобы поговорить с женой. А если им и случалось иногда по вечерам оставаться наедине, то очень ненадолго: не пройдет и минуты, глядь - то Айзик-Нафтоля зайдет проведать детей, то нелегкая принесет Двосю-Малку с горшочком, кувшинчиком, стаканом или блюдцем.
– Попробуй-ка, Рохеле, это варенье.
– Господи боже мой! Я ведь уж наверно сто раз пробовала это варенье, свекровь!
– Что ты, господь с тобой, дитя мое! И вздумается же сказать такое! Этого варенья ты еще и в глаза не видела.
И бедная Рохеле вынуждена в сто первый раз отведать варенье, которое ей уже осточертело.
– Ой, порази меня гром небесный! Как ты побледнела, Рохеле! Разве можно так мало есть. Не знаю, чем только ты живешь. Если увидит тебя кто-нибудь из Сквиры, проклянет он мою головушку. "Хороша, скажет, свекровь, болячка ей в печенку! Здорово же, скажет, кормит она свою невестку, петлю ей на шею, такой свекрови!" Горе мое горькое! Ну, съешь что-нибудь, Рохеле, хоть для виду.
– Ах, оставьте меня, ради бога, свекровь! Я сыта по горло, дай бог всю жизнь не хуже!
– Ну, сделай это для меня, доченька! Можно же сделать иногда одолжение и свекрови. Вообрази, что я - твоя родная мать. Возьми хоть крошку, не огорчай меня понапрасну.
И Рохеле берет еще крошку, давится еще одним куском. И томительно тягостна ей эта жизнь, хоть она прекрасно знает, что все ее любят, бесконечно ей преданы. Попроси она птичьего молока, ей бы и то добыли: "Раз Рохеле хочет, надо достать. Какой тут может быть разговор!"
Но человек-не вол и не гусь, чтобы находить удовлетворение лишь в том, что его хорошо кормят. Мало радости человеку оттого, что за ним ходят по пятам, не спускают с него глаз, сдувают пыль с того места, где ступала его нога, следят за каждым куском, который он отправляет в рот, вечно стоят за его спиной, склоняются к его изголовью, когда он спит. Короче говоря, человеку мало радости от того, что вся его жизнь, без остатка, отдана в чужие руки.
Именно в таком печальном положении застала Poхеле история, которую мы здесь рассказываем, и ей некому было даже пожаловаться на свою судьбу. Родители считали ее счастливейшей женщиной. Их письма дышали довольством и восторгом, были полны благодарности всевышнему, ниспославшему их дочери такое cчaстье. Ее же письма тоже пестрели такими словечками, как: "радость и благодать", "счастье и удача", "слава богу", "дай бог и дальше не хуже"; заканчивались же они неизменно словами: "в радости и благоденствии... с весельем в сердцах - аминь".
Но в глубинe души Рохеле таила обиду на Мойше-Мендла за то, что он держится в стороне от нее, смотрит на нее как будто сверху вниз, как подобает добропорядочному еврейскому супругу: не может же он держать себя с женой нa равной ноге, это было бы дико, противоестественно. Нельзя сказать, чтобы Мойше-Мендл не любил своей жены. Наоборот, он был ей очень предан, любил искренне и наивно. Когда однажды Рохеле заболела и слегла на несколько дней, Мойше-Мендл ни на шаг не отходил от нее, охал, вздыхал, изводил себя.
– Жалко мне ее! - говорил он матери со слезами на глазах. - Надо позвaть доктора или фельдшера. Больно смотреть, как она, бедненькая, мучается, вся горит. Жалко мне ее!
На третий день болезни, когда Рохеле стало легче, Мойше-Мендл, не отходивший от жены ни на минуту, присел к ее изголовью; казалось, самое подходящее время, чтобы побеседовать по душам с милой, красивой Рохеле. Надо сказать правду: обоим этого очень хотелось. Мойше-Мендл придвинулся к жене так близко, что ее прекрасная головка, лишь наполовину прикрытая белой косынкой, очутилась у него в руках... Рохеле устремила на мужа большие синие глаза и ждала, не заговорит ли он. Мойше-Мендл потупился. Когда она отвела глаза, он стал смотреть на нее; однако как только Рохеле снова взглянула на него, он повернулся лицом к окну. И долго молодые супруги украдкой обменивались беглыми взглядами, не произнося ни слова, За весь год, протекший со дня их свадьбы, им впервые представился случай поговорить наедине. Но никто из них не решался заговорить, не зная, с чего начать. Рохеле как женщина вправе была ожидать, что муж заговорит первый, а Мойше-Мендл как добропорядочный супруг ждал, что начнет жена, И так они оба долго молчали, лишь перебрасываясь взглядами.
– Что такoe, Мойше-Мендл?
– А что?
– Чего ты смотришь на меня?
– Кто смотрит?
– Кто же, как не ты?
– Я смотрю?
– А кто же?
Рохеле повернулась лицом к стене, а Мойше-Мендл, закусив кончик бороды, долго-долго глядел на жену и тяжко вздыхал. Наконец Рохеле повернулась к нему лицом и уловила его упорный взгляд.
– Что с тобой, Мойше-Меидл?
– А что?
– Почему ты вздыхаешь?
– Кто вздыхает?
– Ты, конечно.
– Я вздыхаю?
– А кто же вздыхает?
Молодая чета опять умолкла.
Мойше-Мендл придвинулся еще ближе, откашлялся и, набравшись духу, начал было говорить:
– Понимаешь, Рохеле, по-моему, то, что ты говоришь...
Но тут дверь отворилась, и с шумом и с треском ворвалась в комнату Двося-Малка.
– А что же, не знала я разве, что индюки перебьют мне всю посуду? Индюков ему вдруг захотелось! Как ты чувствуешь себя, Рохеле? Знаешь, что я тебе скажу, доченька? Мне сдается, что у тебя того... как ее... трясовица. Говорила я тебе, Рохеле, не выходи на улицу без платка. Я снова послала за лекарем Екусиелом. Айзик-Нафтоля сам пошел за ним.
– К чему вам беспокоиться, свекровь? Пройдет и так. Простудилась немного.
– Немного... Вот так немного! И не говори, дитя мое! Дай-ка присяду на минутку. - Двося-Малка придвинула стул к кровати и уселась.
– Знаешь что, мама, - неожиданно обратился к ней Мойше-Мендл. - Пошла бы ты лучше в лавку. Я тут сам посижу с Рохеле.
Его глаза встретились с глазами жены, и он прочел в них:
"Ох, и умница же ты, Мойше-Мендл!"
– Скажешь!-ответила Двося-Малка, еще ближе придвигаясь к невестке. - Вот те на - в лавку! Чего я там не видала? И какая теперь, с позволения сказать, торговля? Всем моим врагам желаю такую торговлю, от всей души желаю! Лучше бы ты, Мойше-Мендл, пошел ко мне в спальню, прилег бы на папину кровать,-ты же всю ночь не спал.
Так живут счастливые, по рукам и ногам связанные, молодые, на всем готовом, под постоянной опекой бесконечно преданных родителей, которые не дают им свободно вздохнуть. Но ни муж, ни eго юная жена никогда не ропщут, не жалуются друг другу.
Мойше-Мендлу все же легче переносить эти путы. Он иной раз заглядывает в книгу, принимает некоторое участие в делах отца, встречается со сверстниками, с которыми не прочь поразвлечься при встрече в синагоге или на рынке. Одним словом, Мойше-Мендл как-никак живет своей жизнью.
А Рохеле как бы и не живет вовсе. Она ест и пьет, по двадцать раз в день отведывает варенье, ровно ничего не делает, ни с кем не встречается. Не станет же сноха Айзик-Нафтоли водить знакомство с "первой встречной", а "первая встречная" не станет водить знакомство со снохой Айзик-Нафтоли.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13