Он отличался от моего белизной, большим размахом крыльев и неубирающимися колесами. Некоторое время мы летели рядом, парой. Ни он, ни я в течение этих секунд не пытались ни отстать, ни отвернуться. Каждый искал лучший способ обмануть «соседа», чтобы зайти к нему в хвост. Я хорошо мог разглядеть голову японского летчика. На ней была сетка с вделанными наушниками — радио, важное преимущество, которым мы не располагали.
Пытаясь обмануть противника, я плавно начал сбавлять газ, чтобы отстать и оказаться позади, но самурай разгадал это нехитрое намерение и спокойно повернул лицо в мою сторону. Наши взгляды встретились.
Вместо испуга, злобы или решительности, ожидаемых мною, на небольшом смуглом лице с усиками я увидел хладнокровную снисходительную усмешку. Мне стало не по себе. «Рубану крылом по кабине!» — решил я. И может быть, мы оба разлетелись бы от удара на кусочки, если бы в тот момент японец не был пронизан пулеметной очередью. Его кабина мгновенно обволоклась огнем и дымом.
«И-16», уничтоживший вражеский самолет, помахал мне крыльями, приказывая этим сигналом пристраиваться к нему. Но летчик не видел, что сзади у него сидит другой японец. Я поспешил на помощь. Враг оказался прямо перед моим носом, и я в упор нажал на гашетки. От вражеского истребителя, точно это был какой-то старый мешок, полетела труха и пыль. Я резко взял вверх, чтобы пристроиться к нашему самолету, уже мчавшемуся в атаку на звено противника.
Летчик стрелял мастерски. Короткая очередь — и еще один японский истребитель пошел вниз. И вдруг от этого напористого «И-16», стремительно уничтожившего двух японцев, потянулись струйки черного дыма. Командир, борясь с пожаром, швырнул машину в сторону. Огонь вырвался наружу. Хозяин самолета выпрыгнул с парашютом.
Бой был в самом разгаре, воздух кипел от огня, но вид яркого купола, выросшего над летчиком, вызвал у меня приступ бурного восторга. Жив! Два японских истребителя сделали попытку расстрелять беззащитного. Несколько наших истребителей бросились им наперерез, но в следующий момент произошло нечто ужасное: горящий «И-16» падал прямо на парашютиста. Дальше я уже ничего не мог видеть — по мне словно плетью хлестнула пулеметная очередь, в глазах что-то блеснуло. Уходя из-под огня, я без колебаний отдал ручку управления до отказа от себя и мгновенно провалился вниз.
Перевод машины в пикирование был так груб и резок, что меня наполовину вытащило из кабины, а управление вырвало из рук. Оглушенный толчком, ослепленный встречным потоком воздуха, который стал плотным, как вода, я ничего не видел. Страшный скоростной напор ревел в ушах, бил в лицо, проникал в легкие и ломал поясницу. Я был парализован; руки распластаны и прижаты к фюзеляжу, голова запрокинута назад, глаза ослеплены. И только где-то в глубине тлела неясная мысль: «Что это, сон или явь?»
Внезапно близко выросла земля. Конец всему. Как глупо! Опасность заставила очнуться. Я напрягся и ухватился за борта кабины. Мне удалось уцепиться правой рукой за ручку управления и втянуться в кабину.
Самолет снова в моей власти" Я немедленно устремился вверх, к солнцу, к товарищам. О привязных ремнях, которые удлинил перед взлетом, я и не подумал. А из-за них меня чуть было не выбросило из самолета.
Воздух по-прежнему бурлил огнем. Носились тупоносые «И-16», изредка попадались крутящиеся бипланы «И-15». Количество японских истребителей «И-97» увеличилось. Кроме внешних отличий, у них и движения были не такие быстрые, как у наших истребителей, а плавные, мягкие, похожие на ястребиные.
Я рвался в самую гущу боя. Все делал с каким-то остервенением и носился до тех пор, пока не заметил, что ураган боя ослаб. Я как бы притормозил себя, осмотрелся.
Даже мой глаз, глаз новичка, не мог теперь не заметить, что бой кончается преследованием врага.
Мы возвращались домой.
Степь теперь уже не выглядела такой чистой и свежей, как прежде. Она полыхала кострами и пеленалась дымом. Местами виднелись пятна разлетевшихся вдребезги самолетов.
* * *
Машина еще не закончила пробег после посадки, а навстречу мне уже бежал техник. Он поднял руки и указывал направление на стоянку. Это был мой техник Васильев. Все существо мое находилось там, в раскаленном небе, среди рева и грохота боя. Я не чувствовал под собой земли и, конечно, не замечал, на какой огромной скорости рулит мой самолет. Бедняга Васильев, схватившись за крыло, моментами повисал в воздухе. И только когда выключил мотор, я как бы спустился на землю и почувствовал значимость прошедшего вылета.
Вылезать из кабины не торопился. Все делал с торжественной и приятной медлительностью. Особенно тщательно подогнал привязные ремни. Теперь в бою при любом рывке они надежно удержат меня в сиденье. С той же деловой степенностью расправил лямки парашюта, чтобы удобнее было их накинуть при следующем сигнале ракеты. Всем существом я теперь понимал, что такие «мелочи» могут стоить жизни.
Сделал шаг, другой, вздохнул полной грудью. Как приятно чувствовать под собой твердую землю!
Разгоряченный прошедшим боем, я не испытывал ни тени усталости. Наслаждаясь тишиной, степным простором, торжествовал свое возвращение в эту жизнь.
— Ну, — сказал я Васильеву, не скрывая радости, но не находя подходящих, значительных слов, — теперь мы получили настоящее боевое крещение!
Техник что-то говорил мне, но расслышать его я не мог, потому что уши у меня заложило. Я зажал нос и начал с усилием в него дуть. В ушах зашипело, затрещало. На меня хлынули все звуки аэродромной жизни, а вместе с ними голос Васильева:
— Пробоины…
Пробоины в моем самолете!
С вниманием, с почтительностью, с долей острого сострадания, словно это касалось живого существа, стал я рассматривать пулевые пробоины, полученные машиной.
— Да-а… порядочно всадили, а с самолетом хоть бы что!.. — не без гордости заявил я.
— Двенадцать штук, — сказал Васильев. — Цифра «двенадцать», говорят, счастливая. Я их скоро залатаю. Да и крыло правое немного помято.
Я вспомнил столкновение с японским парашютистом. И вот результат. А Васильев продолжал:
— Наши сбили много японских самолетов. Около аэродрома выпрыгнули на парашютах три самурая. Один сделал себе харакири, второй… второго мы прикончили: он отстреливался. Третьего удалось пленить. С трудом, но пленили. Он кинжалом зарезал нашего техника… Сейчас этого японца отвезли на соседнюю точку,
И только теперь я заметил, как поредела наша самолетная стоянка,
— Васильев, что же ты молчишь? Где остальные? Вид осиротевшего аэродрома действовал удручающе. Я заспешил на командный пункт.
У палатки уже собрались летчики и оживленно беседовали о прошедшем бое. Командир эскадрильи капитан Гугашин, рослый, с русой шевелюрой, изрядно поредевшей на макушке, шел мне навстречу:
— Ну, комиссар, здорово у нас получилось…
— А где остальные летчики? — перебил я его.
— Не волнуйся. Все сели нормально на других аэродромах: не хватило бензина долететь до своего. А теперь, пока готовятся самолеты к новому вылету, давай быстренько съездим и посмотрим на пленного самурая.
Пленного окружили летчики и техники и с любопытством разглядывали его. Рубашки на японце не было. Тело в ссадинах. Руки связаны за спиной.
В Монголии полно было комаров. Они много приносили нам неприятностей. Мы их звали «самураи» или «враг номер два». И сейчас, хотя у пленного и связаны руки, он ловко работал ногами: сидя на земле, пятками давил комаров на спине и на голове.
— Здорово! — вырвалось у Василия Васильевича, когда он увидел, как свободно орудует ногами японец.
— Развязать! — раздались голоса.
Развязали. Плотный, коренастый, мускулистый парень. Смотрит как загнанный зверек, готовый броситься на нас. Один из летчиков, предупреждая его, показал на свой пистолет. Посыпались вопросы. Пленный ни слова.
— Да самурай ни бельмеса не понимает по-русски! — сказал кто-то из летчиков.
Самурай — это рыцарь. По рыцарским законам он не должен сдаваться в плен. Оказавшись в плену, обязан сделать харакири — вспороть себе живот. Для этого каждый имел холодное оружие.
— Дать ему нож, пускай выполнит свой последний долг, — предложил кто-то и пояснил: — Этот мерзавец своим кинжалом зарезал техника, когда тот делал ему перевязку.
Кинжал снова оказался у японца. Он с любовью разглядывал сверкающее лезвие. Но эта любовь у него быстро исчезла. Самурай на полный голос выругался по-русски и с каким-то остервенением отбросил кинжал.
Несколько секунд пленный стоял в задумчивой растерянности. Потом с вызывающей улыбкой посмотрел на нас и заговорил на чистейшем русском языке;
— Вы думаете, что я дурак и кончу жизнь самоубийством? Я знаю ваши законы. Вы должны сохранить мне жизнь. Я вам пригожусь. Я бывал в Москве, во Владивостоке, в Харькове… Летал на вашем истребителе «И-15». Самолет неважный, но «И-16» хорош! Знаю, что у вас из военных школ выпускают летчиков — слабачков. Чтобы стать полноценным истребителем, нужно прослужить в строевой части не меньше двух-трех лет, а здесь у вас больше половины второго года службы…
О военных школах пленный сказал правду, тогда курсанты со стрельбами и воздушными боями только знакомились, да и летали в школах на старых самолётах, а в строевых частях шло перевооружение на новые. Поэтому летчику после школы требовалось освоить новый самолет и овладеть его боевым применением.
— Смотри, как у японцев разведка хорошо работает, — шепнул мне Василий Васильевич. Японец продолжал:
— …Знаю, что здесь у вас нет ни одного летчика с боевым опытом. А я воевал в Китае. Сбивал там ваши самолеты. И здесь уже двух завалил. Таких, как я, микадо сюда прислал больше двухсот. И скоро они с вами расправятся. А раз со мной случилось несчастье, то я к вашим услугам. Используйте меня инструктором…
— Какой нахал! — возмутился Василий Васильевич и взял меня за руку: — Поедем, комиссар! Обойдемся без этого «учителя».
Ты прав. Однако полезно посмотреть, с каким опытным врагом имеем дело. А насчет того, что у нас здесь нет летчиков с боевым опытом, — японская разведка дала осечку.
* * *
Техник Васильев ремонтировал самолет, а я лежал под крылом в тени и думал о прошедшем сражении.
Первый бой, первый бой!.. Какой ты бурный, стремительный, опьяняющий. Что главное в тебе? Кажется, все, потому что все памятно, и памятно навсегда.
Первая схватка с противником, первый бой — и я подбит! А ведь об этом всерьез я никогда не думал. Такое положение было чуждо моему сознанию. Я видел себя только нападающим. А если иной раз и приходила на ум черная смерть, то выступала она как предмет раздумий, лично ко мне не относящихся. О своей гибели я мог думать только как о героической, громкой, торжественной.
На деле же получалось совсем не так.
С трезвой, отчетливой ясностью представил я, как мог сегодня, абсолютно никем не замеченный, оказаться похороненным под обломками своего самолета.
От такой картины ледяные мурашки прошли по спине. Естественный инстинкт боязни смерти, заглушенный нервным напряжением, заговорил только сейчас, в спокойной обстановке. Видно, и страх может опаздывать. Это хорошо, что он жжет позднее. Ой, так ли?
Страх… Только сейчас я понял, что в бою не ощущал никакого страха. А что это, хорошо или плохо? Я сравнил себя с ребенком, который не опасался огня, потому что не знал, что огонь жжет и от этого бывает больно.
Человек, впервые бухнувшийся в бассейн, закрывает глаза и ничего не видит, а только ощущает воду. Так и летчик в первом воздушном бою. Он чувствует и схватывает лишь то, с чем непосредственно соприкасается, не проникая вглубь, не охватывая общей картины.
Отдельные мгновения схватки вспыхивали в памяти одно за другим, рождая множество вопросов. Но эти вопросы и отрывочные картины проносились в голове без всякого порядка, вихрем: уж очень все было необычным. Я мог приходить в восторг, изумляться, испытывать жгучую боль и гнев — анализу события не поддавались.
Уже было известно о гибели командира полка майора Николая Георгиевича Глазыкина. Его труп, без единой пулевой царапины, но сильно разбитый тупым ударом, опустился на парашюте рядом с упавшим самолетом. Я вспомнил, как напористый «И-16», сбивший двух японских истребителей, вдруг вспыхнул и летчик, выбросившийся на парашюте, был накрыт во время спуска своим же падающим самолетом…
Привязные ремни…
Я снова с большей силой, острее, глубже переживал отчаянные секунды. Видимо, такое положение в бою, когда летчик короткое время не в состоянии управлять самолетом, может возникнуть и в будущем. Причин много: потеря сознания из-за большой перегрузки, ранение, сплошные облака… Причин много, а исход один — неуправляемый самолет быстро врежется в землю. Как это предотвратить? Мне пришла мысль сделать так, чтобы самолет, переставший чувствовать летчика, сам набирал высоту. Для этого надо его отрегулировать, чтобы он не сваливался на крыло, а сам уходил ввысь.
А лобовая атака! Ее таинственная грозность, посильная якобы лишь выдающимся воздушным бойцам, перестала для меня существовать. Но главное то, что после этого боя я стал не таким, каким был еще сегодня утром. Понюхал пороха в бою, глянул смерти, в глаза. А встреча со смертью, какой бы быстротечной она ни была, опаляет человека. После такого свидания он либо становится крепче, либо сдает, слабеет. Все зависит от того, как он морально подготовлен к такому испытанию.
Над аэродромом опустились сумерки. Разорвались и погасли зеленые ракеты, возвещая конец первого дня нашей боевой жизни.
После разбора первого нашего боевого дня мы пошли на ужин.
Столовая находилась недалеко от стоянки самолетов. Палатка с продовольствием и посудой, две походные кухни и разостланные на земле скатерти — вот и все ее убранство. Усаживаясь на земле, летчики подгибали ноги калачиком. Комарья было так много, что казалось, это гудят вражеские самолеты.
За ужином мы узнали, что в прошедшем бою с японской стороны участвовало 120 истребителей, с нашей — 95.
1 2 3 4 5 6 7 8 9