"с ходу" вы уже получили несколько ударов по черепу, причем один нам
порядком докучал. Чем меньше вы будете получать их теперь, тем лучше.
Он улыбнулся, медленно протянул руку, осторожно, не нажимая на
секунду положил ее на мое плечо.
- Не терзайтесь, мумия. Все образуется. Через некоторое время ваши
воспоминания вернутся к вам, одно за другим, потихонечку, чтобы вам не
было больно. Есть много видов амнезии, почти столько же, сколько больных
ею. А у вас очень, очень симпатичная амнезия. Ретроградная, частичная, без
потери речи, без малейшего даже заикания, но при этом с таким широким и
мощным кругом действия, что теперь этот зияющий провал непременно будет
зарастать. И останется от него только вот этакая, совсем-совсем махонькая
щелка.
Он показал пальцами, сблизив большой с указательным, - какая
малюсенькая останется щелка. улыбаясь, он намеренно медленно встал, чтобы
я не слишком быстро повернула глаза.
- будьте умницей, мумия.
Он пришел как-то, когда я была настолько "умницей", что меня
перестали глушить трижды в день пилюлями снотворного - их давали мне в
бульоне. это было в конце сентября, спустя примерно три месяца после моей
катастрофы. Я могла притворяться спящей, а моя память - вдоволь биться о
прутья своей клетки.
Где-то были залитые солнцем улицы, пальмы у моря, школа, класс,
учительница с гладко причесанными волосами, купальный костюм (красный
шерстяной), ночи, озаренные огнями иллюминации, военный оркестр, шоколад,
который протягивает американский солдат, и сразу - провал.
затем - вспышка яркого света, руки сиделки, лицо доктора Дулена.
Временами я очень ясно, с гнетущей и пугающей ясностью видела перед
собою толстые руки мясника, топорные как будто, а все же ловкие, и
одутловатое мужское лицо, бритую голову. то были руки и лицо доктора
Шавера, видела я их между двумя погружениями в забытье, между двумя
комами. Воспоминание о Шавере относилось, должно быть, к июлю, когда он
вернул меня в этот мир - белый, равнодушный, непонятный. умостив больной
затылок на подушке, закрыв глаза я подсчитала в уме. подсчеты эти
складывались передо мною столбиками на грифельной доске. Мне двадцать лет.
американские солдаты, по словам доктора Дулена, раздавали шоколад детям в
1944 или в 1945 году. Предел моей памяти - первые пять-шесть лет моей
жизни. пятнадцать лет как резинкой стерло.
Я привязалась к именам собственным, цепляясь за них, потому что это
были слова, ничего во мне не вызывавшие, никак не связанные с этой новой
жизнью, которой меня заставляли жить. Жорж Изоля, мой отец. Флоренция,
Рим, Неаполь, Лек, мыс Каде. Но тщетно я их твердила. Потом я узнала от
доктора Дулена, что это как об стенку горох.
- Я же говорил вам, мумия, лежите смирно. Если имя вашего отца ничего
вам не напоминает, то, следовательно, вы забыли отца вместе со всем
прочим. это еще ничего не значит, что вы не помните его имя.
- Но я знаю, когда говорю "река", "лисица", о чем я говорю. А разве я
после несчастья видела реку, лисицу?
- Слушайте, цыпушка, когда вы встанете на ноги, у нас с вами обо всем
этом будет длинный разговор, обещаю вам! а сейчас мне бы хотелось, чтобы
вы были умницей. Но одно вам надо усвоить: Вы замкнуты в рамках
определенного, изученного, можно сказать, почти "нормального" процесса. Я
вижу каждое утро десять стариков, которые не разбили себе голову, однако
испытывают почти в точности то же самое. Пяти- или шестилетний возраст -
таков, примерно, предел их памяти. Они помнят свою школьную учительницу, а
вот собственных детей или внуков не помнят. это не мешает им
перебрасываться иной раз в картишки. Они забыли почти что все, а карточные
ходы и как скрутить цигарку - помнят. Вот так-то. Вы наделали нам хлопот
своей амнезией, которая носит старческий характер. будь вам сто лет, я бы
сказал: "желаю здравствовать" и сбросил бы вас со счетов. Но вам двадцать.
Поэтому нет и одного шанса на миллион, что вы останетесь такой, как
сейчас. Поняли?
- Когда мне можно будет увидеть отца?
- Скоро. Через несколько дней с вашего лица снимут это средневековое
украшение.
- Я бы хотела знать, что было.
- Немного погодя, мумия. Есть вещи, в которых я хочу быть вполне
уверен, а если я слишком долго буду сидеть у вас, вы устанете. Ну-ка,
номер вашей машины?
- 66-43-13 "TT-X".
- Вы нарочно называет номер в обратном порядке?
- Да, нарочно! хватит с меня! я хочу двигать руками! хочу видеть
отца! хочу отсюда выйти! вы каждый день заставляете меня повторять всякую
чушь! хватит с меня!
- Смирно, мумия.
- Не называйте меня так!
- Прошу вас, успокойтесь!
Я подняла руку - огромный гипсовый кулак. В этот вечер со мной было
то, что врачи назвали "кризисом". Пришла сиделка. мне снова привязали руки
к кровати. Доктор Дулен стоял передо мной у стены, пристально глядя на
меня злым, полным обиды взглядом.
Я бешено выла, не ведая, на кого я злюсь, - на него или на себя. Мне
сделали укол. Я заметила, что пришли еще сиделки, еще врачи. Именно тогда,
кажется, я впервые ясно представила себе свой физический облик. у меня
было такое ощущение, словно я вижу себя со стороны, глазами тех, кто на
меня в эту минуту смотрел. Бесформенное существо с тремя отверстиями,
уродливое, постыдное, воющее. Я выла от омерзения.
Доктор Дулен не навещал меня целую неделю. Я сама много раз просила
вызвать его. Моя сиделка, которой, должно быть, сделали выговор после
моего "кризиса", отвечала на вопросы нехотя. Руки мне она отвязывала
только на два часа в день и эти два часа не спускала с меня глаз,
подозрительно и напряженно следя за мною.
- Это вы дежурите при мне, когда я сплю?
- Нет.
- А кто?
- Другая.
- Я хотела бы видеть отца.
- Нельзя.
- Я хотела бы видеть доктора Дулена.
- Доктор Динн не позволяет.
- Скажите мне что-нибудь.
- Что?
- Что угодно. Поговорите со мной.
- Запрещено.
Я смотрела на ее большие руки, они казались мне такими красивыми и
надежными. Наконец она почувствовала мой взгляд, он ее стеснял.
- Нечего следить за мной, перестаньте.
- Да ведь это вы следите за мною.
- Приходится, - отвечала она.
- Сколько вам лет?
- Сорок шесть.
- Сколько времени я здесь?
- Семь недель.
- Это вы ходили за мной все семь недель?
- Я. теперь уж хватит.
- А какая я была в первые дни?
- лежали неподвижно.
- бредила?
- Случалось.
- А что я говорила?
- Ничего интересного.
- Ну что, например?
- Не помню.
К концу второй недели, второй вечности доктор Дулен зашел в мою
комнату с каким-то свертком под мышкой. На нем был непромокаемый плащ,
забрызганный грязью. В оконные стекла барабанил дождь.
Он подошел ко мне, очень быстро, не нажимая, чуть-чуть прикоснулся к
моему плечу, сказал:
- Здравствуйте, мумия.
- Долго же я ждала вас.
- Знаю, - ответил он.- А я зато получил подарок.
Он рассказал мне, что кто-то, кто живет за стенами клиники, прислал
ему после моего "кризиса" цветы. Букет из георгин, потому что это любимые
цветы госпожи Дулен, а к букету был приложен брелок с кольцом для ключей
от машины. Дулен показал мне эту вещицу. Она была золотая, круглая,
похожая на висячий замочек, заводилась как будильник. "это очень удобно,
когда стоишь в "голубой зоне"", - сказал Дулен и объяснил, что такое
"голубая зона" (голубая зона - район внутри города, где установлены особые
правила уличного движения, в частности, ограничивающие время стоянки
автомобиля).
- Это вам мой отец подарил?
- Нет. Одна дама, она взяла вас на свое попечение после кончины вашей
тетушки.в последние годы вы встречались с ней гораздо чаще, чем с отцом.
Зовут ее Жанна Мюрно. Она поехала вслед за вами в Париж, когда вас сюда
перевезли. Справляется о вас три раза в день.
Я ответила, что это имя ничего мне не говорит. Дулен взял стул,
подсел ко мне, завел свой будильничек-брелок и положил его у моего плеча
на кровать.
- Через четверть часа он зазвонит. И мне надо будет уходить. Вы
хорошо себя чувствуете, мумия?
- Мне не хочется, чтобы вы меня так называли.
- Завтра я перестану вас так называть. утром вас повезут в
операционную. С вас снимут повязки. Доктор Динн думает, что все хорошо
зарубцевалось.
Он развернул сверток. В нем оказались фотографии, на них была снята
я. Он показывал мне их по одной, следя за моим взглядом. Кажется, он и не
ждал, что они пробудят во мне хоть какое-нибудь воспоминание. Впрочем, я
ничего и не вспомнила. Я увидела черноволосую девушку: на одной фотографии
- лет шестнадцати, на других - лет восемнадцати, и нашла, что она
прехорошенькая; она охотно и много улыбалась, у нее были длинные ноги и
тонкая талия.
Снимки были блестящие, обворожительные, но при взгляде на них меня
охватывал ужас. Я даже не пыталась вспоминать. Напрасный труд - я поняла
это сразу, едва взглянула на первое фото. Я жадно разглядывала себя и была
счастлива и несчастна; такой несчастной я еще ни разу не чувствовала себя
с тех пор, как открыла глаза под белым светом лампы. Мне хотелось и
смеяться и плакать. В конце концов я заревела.
- Ну-ну, цыпушка. Не глупите.
Он убрал фотографии.
- Завтра я покажу вам другие снимки, где вы не одна, а с Жанной
Мюрно, с тетушкой, отцом, с друзьями, - ведь всего три месяца назад у вас
были друзья. Не надо особенно надеяться, что это вернет вам прошлое. Но
это вам поможет.
Я сказала: "да, я вам доверяю".
Будильничек с кольцом для ключей зазвонил у моего плеча.
Из операционной я пришла на собственных ногах, но меня поддерживали
сиделка и ассистент доктора Динна. Тридцать шагов по коридору; правда,
из-под полотенца, которым закутали мне голову, я видела перед собой только
каменный пол в черную и белую клетку. Меня снова уложили в постель. руки
мои устали больше, чем ноги, потому что кисти еще не освободили от тяжелых
шин, вложенных в повязки.
Меня усадили, подложив под спину подушку. Доктор Динн, в пиджаке, без
халата, пришел вслед за нами в мою комнату. по-видимому, он был доволен.
смотрел он на меня как-то странно, внимательно следя за каждым моим
движением. Мое голое лицо казалось мне холодным как лед.
- Я бы хотела себя увидеть.
Доктор Динн кивнул сиделке. Он был низенький, тучный, лысоватый.
Сиделка подошла к моей кровати с тем самым зеркалом, в котором я две
недели назад увидела себя в своей маске.
Мое лицо. Мои глаза, смотрящие мне в глаза. Короткий прямой нос.
Гладкие, выдающиеся скулы. Пухлые губы, приоткрывшиеся в тревожной, чуть
жалобной улыбке. Кожа не мертвенно-бледная, как я ожидала, а розовая,
словно свежевымытая. лицо, в общем, приятное, но неподвижное - я еще
боялась напрягать мускулы под его новой кожей и мне показалось, оно
приобрело ярко выраженный азиатский облик, который придавали ему
выдающиеся скулы и раскосые глаза с уголками, подтянутыми к вискам. Мое
неподвижное и ошеломляющее лицо... По нему скатились две теплые слезы, а
вдогонку за ними еще, и еще, и еще... Мое собственное лицо заволоклось
туманом и стало неразличимо.

- Волосы у вас отрастут быстро, - сказала сиделка, - поглядите, как
они погустели за три месяца под повязкой. Ресницы у вас тоже станут
длинней.
В больнице ее звали сестрой Раймондой. Она прилагала все свое
старание, пытаясь сделать мне "прическу": мои жалкие волосенки,
прикрывавшие шрамы на голове, она начесывала прядку за прядкой, чтобы они
выглядели гуще. Протирала ватой мне лицо и шею, приглаживала щеточкой
брови. Должно быть, она больше не сердилась на меня за "кризис". Каждый
день она наводила на меня такой лоск, словно собиралась выдать замуж. Иной
раз она говорила:
- Вы похожи на китайского божка, а еще на Жанну д'Арк. вы знаете, кто
такая Жанна д'Арк?
По моей просьбе она принесла откуда-то большое зеркало, и оно висело
на спинке кровати, у меня в ногах. Я не отрывала от него глаз, разве
только когда засыпала.
Сиделка стала разговорчивее, болтала со мною в долгие послеобеденные
часы. Она вязала, покуривала и сидела так близко ко мне, что я могла,
чуть-чуть нагнув голову, увидеть в зеркале и ее, и свое лицо.
- Давно вы работаете сиделкой?
- Двадцать пять лет. А здесь-десять.
- У вас бывали такие больные, как я?
- есть много людей, которым хочется переделать себе нос.
- Я же не о таких говорю.
- За больной, потерявшей память, я однажды ухаживала. это было давно.
- Она выздоровела?
- Она была очень старая.
- Покажите мне еще раз фотографии.
Она брала с комода коробку, оставленную нам доктором дуленом. Один за
другим показывала мне кадры, которые так ничего и не воскрешали в моей
памяти, и даже не доставляли мне удовольствия, как в первые минуты, когда,
казалось, я вот-вот припомню, что было потом, после сцены, запечатленной
на куске глянцевитой бумаги размером 9 х 13.
В двадцатый раз я разглядывала эту незнакомку - ту, кем прежде была
я, - и теперь она нравилась мне меньше, чем девушка с короткими волосами,
поселившаяся в ногах моей кровати.
рассматривала я и тучную женщину в пенсне, с обвислыми щеками. это
была моя тетя Мидоля. Она никогда не улыбалась, носила вязаный платок на
плечах и всегда снималась сидя в кресле.
Я изучала Жанну Мюрно, которая пятнадцать лет преданно служила моей
тетке, а последние шесть-семь лет не разлучалась со мной и поехала вслед
за мною в Париж, когда меня перевезли сюда после операции в Ницце. А
пересадка кожи? ведь квадратный лоскут кожи-двадцать пять сантиметров на
двадцать пять - я получила от нее. И свежие цветы ежедневно, и ночные
рубашки (правда, я пока только любовалась ими), и всякая косметика (ею мне
еще не разрешили пользоваться), и бутылки шампанского, стоявшие в ряд у
стены, и сладости, которые сестра Раймонда раздавала в коридоре своим
товаркам, - всем этим я тоже обязана Жанне Мюрно.

Это ознакомительный отрывок книги. Данная книга защищена авторским правом. Для получения полной версии книги обратитесь к нашему партнеру - распространителю легального контента "ЛитРес":


1 2 3