Гладкие места (или по-самоедски - "ерсеи") летом также просочены водой и местами были бы непроходимы, если бы внизу под ними не было оледенелого мерзлого слоя, растопить который не в силах теплые летние лучи. Ерсеи обыкновенно узки и извилисты и часто напоминают долины исчезнувших рек, которые вьются среди торфяных берегов.
Один из таких ерсеев проходил мимо совиных бугров. В густом ивовом кустарнике, разросшемся здесь на добрые два километра, раздавались звуки, к которым прислушивались птицы. Слышались шорох, шум, треск сучьев и крики испуганных куликов. Прошло немного времени, и вот всеобщая тревога стала еще яснее и заметнее. Видно было, как шевелились ветви и как над ними с жалобным писком метались птицы.
Еще через несколько минут не только совиный, но и человеческий глаз разглядел бы в густой еще неолиственной ере (5) волнистый поток серых и белых оленей, которые с треском ломились по ивняку, вскидывая и колебля шерстистые рога, похожие на качающиеся ветви.
Вот уже близко тяжкое дыхание напряженных звериных морд, шлепанье широких копыт, густое похрапывание важенок (самок), окрики самоедов и позвякивание бубенчика. Семь или восемь лохматых собак скакали по сторонам каравана, пугая куликов, коньков и других птичек и поднимая куропаток, которые с шумом разлетались вокруг.
Это двигался длинный обоз оленевода Бобрикова, стадо которого считали в несколько тысяч оленей. Когда его спрашивали, как велико его стадо, он говорил всегда одно и то же: "А кто знает-то? Никто не считал, сколько оленей. Есть мало-мало".
Все, что имело крылья, разлеталось кто куда при виде этой лавины живых серых тел. Только белые улуни сидели неподвижно и спокойно. Издали они были похожи на мраморные изваяния таинственных существ. С высоты своего холма они невозмутимо следили круглыми желтыми глазами за стадом и прислушивались к треску кустарников и щелканью тысяч оленьих ног.
VI
Молодой парень без шапки, с длинными черными волосами, ехал на передних нартах. Он то и дело вставал на сани и вглядывался вперед, куда идет "ворга". "Воргой" самоеды зовут след от полозьев. По ним кочевники узнают свои проторенные пути.
Но след в тундре не всегда легко распознать. Весной прошлогодние колеи заливаются водой и легко заплывают торфом, а потом зарастают мохом и травами. Иногда в одном и том же месте сходятся следы разных путей, и отыскать нужную дорогу бывает нелегко и опытному глазу.
На минуту передовой остановил нарты и огляделся кругом. Налево за поворотом, у подножия сопок, сверкнуло озеро и две белые совы на вершинах округлых бугров.
И озеро, и сопки, и даже белые тела улуней были знакомы ему. Таким же все это было и прошлой весной, когда после зимнего кочевья самоеды возвращались этою воргой на свое летнее приволье.
Он потыкал "хореем" (шестом, которым погоняют оленей) в спины оленей своей пятерки и погнал ее к берегу озера, где в прошлом году они ставили три чума.
Здесь стали и на этот раз. Тут было сухо, было много ивняка для костров, светлела чистая вода, а стадо могло найти сколько угодно корма по берегам озера.
Самоеды прошли недалеко от оцепенелых улуней и расположились станом не далее километра от них. Пока ставили чум, распрягали оленей, разводили костры, принимались за повседневные заботы, птицы продолжали сидеть все с тем же изумительным спокойствием, не шевелясь ни одним пером, ни одним членом.
А вместе с ними также внимательно следили за прибывшими людьми еще несколько пар сов, недвижно сидевших на более далеких возвышенностях. Их огромные золотые глаза не упускали ни одного движения, которое делали люди на своем становище.
Молодой самоед с черными волосами пристально поглядывал на сов. Самоеды считают улуней лакомым блюдом, но редко охотятся на них с ружьем. Ловушки и силки - вот их любимое орудие. Ружейные снаряды дороги в тундре, а улуни зорки и осторожны, и тратить на них порох - плохой расчет.
Но черноволосый считался хорошим стрелком. Издалека бил он свинцовою пулей казарок, гусей и мягкоперых гаг, нацелив на них из кустов свою ржавую "огневицу".
Когда в дедовском чуме угомонились и собаки, и люди, Черноволосый взял ружье и тихонько вышел наружу.
Было близко к полуночи. Солнце спустилось на самую тундру, и нижний край его коснулся далеких бугров, поросших корявою ерой. Оно было большое и красное. Сквозь затуманенный воздух можно было смотреть на него прямо, как будто это было не великое светило, а совсем темный красный шар. Казалось, оно зацепилось за землю и напрягало все силы, чтобы подняться. Так бывает, когда белохвостый орел застигнет в речной ловушке тяжелую нельму (6) и, запустив ей в спину свои железные когти, машет крыльями, хочет улететь с добычей и не может.
Внимательно обвел черными, как уголь, глазами равнину Черноволосый, сжимая холодное ружье.
Тихо спала кругом солнечная июльская полночь. Как белый пар, безмолвно дымились там и сям сонные озера, и неподвижный воздух не приносил ни откуда ни шума, ни шороха. Вечная тишина тундры глубокою ночью становится еще глубже, и кажется, что все на земле и на небе затаило дыхание и ждет нового восхождения незашедшего солнца. И когда солнце действительно стало приподниматься, оторвавшись от земли, как будто колыхнулись тихие туманы, ветер прошуршал по ере, земля очнулась и дохнула свободнее.
Черноволосый еще раз огляделся и стал спускаться с бугра, на котором спало становище. По-прежнему поодаль от него на двух соседних вершинах виднелись две белые фигуры улуней. Более четверти суток миновало с тех пор, как близко от них прошел самоедский обоз, а они все еще сидели неподвижно, как будто и впрямь оборотились в мертвые камни.
Черноволосый знал, что прямиком подойти к совам на выстрел нет никакой надежды. Потому не спеша направился в другую сторону, даже не поворачивая к ним головы. Он лишь косил глазами так, чтобы не упускать их из виду. Зайти за песчаную сопку, которая тянулась позади совиных бугров, и под ее укрытием подойти сзади к улуням на ружейный выстрел вот хитрость, которую он придумал. Место, где шагал самоед, летом было почти непроходимо. Об этом говорил зеленовато-желтый торфяной мох, хлюпающий под ногами. Но пока жидкая трясина успела растаять только сверху. На глубине семнадцати сантиметров еще держался лед, по которому можно было ступать безопасно. Только там, где сочился ручей, трясина оттаяла глубже, и самоед прыгнул через него.
После полуночи стало холоднее, хотя солнце уже потянулось вверх. Кое-где вода в лужах покрылась ледяными иглами, а мох и трава в низинах поседели от инея. Ряд холмиков спрятал Черноволосого от улуней, и он мог направить свои шаги так, чтобы забраться на северную сторону песчаной сопки. Здесь еще лежал глубокий снег.
Тихо крался Черноволосый, чтобы не спугнуть чуткую добычу, карабкаясь по снеговым скатам. Кое-где на них проступали кровавые пятна красного снега (7).
Когда, наконец, он выглянул из-за гребня сопки, обе белые птицы сидели на вершинах тех самых бугров, где были и раньше.
Заметив его, они разом распустили крылья, но было уже поздно: ударил выстрел с огнем и дымом, и белые перья улуня-самца закружились в воздухе.
Когда ветер отмахнул дым в сторону, пух еще летал, а обе совы уже махали снежно-белыми крыльями, распластавшись над самым болотом. Полет их был так спокоен, взмахи крыльев так плавны, как будто ничего не случилось особенного, и им просто пришло в голову переменить место.
Черноволосый стоял и с досадой глядел на улетающих птиц. Ему жаль было заряда, жаль неудачного выстрела, даром разбудившего тишину тундры.
"Ишь, крепкие, - бормотал он себе под нос, - словно камень".
Его ружье было заряжено крупной гусиною дробью. Немало казарок и уток достала ему эта дробь, а сова осталась невредимой, хотя промаха не было и было не слишком далеко. Улуни недаром похожи на белые комки ваты. Их пуховая шуба так толста, стволы перьев так крепки, что даже крупная дробь не пробивает ее, а вязнет, как в глубокой перине.
"Ну, погодите, - грозился Черноволосый, сжимая кулак. - Я еще доберусь до вас!.."
Но добраться ему не пришлось. Улуни были далеко, а темные чумы Бобрикова через день снялись и вместе со стадом, людьми, санями и собаками ушли дальше на север.
На месте чумов осталась черная обожженная земля, кучи серой золы, черепки, обломки палок, бесчисленные оленьи следы да черные шарики помета, рассыпанные всюду по тундре.
Когда все стихло и устоялся потревоженный воздух, на прежнем холме, на вершинах рядом стоящих бугров, снова уселись две белые птицы. Усевшись, они еще долго смотрели в ту сторону, куда ушли олени и люди.
VII
Прошло два-три дня, и теперь на вершине холма была видна только одна белая птица. Она сидела все так же неподвижно, но иногда вдруг кидалась с холма и где-нибудь, на миг припав к земле, поднималась на воздух с пеструшкой или водяной крысой в когтях. Всякий раз, изловив добычу, она возвращалась к своим любимым буграм. Но теперь большею частью она не садилась на вершину, а спускалась в ложбинку между буграми. Тут среди кустиков приземистой ивы и карликовой березы находила она свою белую подругу, неподвижно припавшую к земле. Большая сова начала уже класть и насиживать яйца. Сюда приносил улунь-самец свою теплую поживу, которой всегда делился с самкой. По временам после короткой трапезы совиха вдруг сходила с гнезда и открывала два крупных белых яйца, на которые спешил присесть самец, сменявший на некоторое время самку.
Совиха развертывала белые крылья, потягивалась и вдруг поднималась на воздух, чтобы развлечься немного охотой.
Так проходили их дни, полные мирных забот.
Был теплый июньский день. Ясное небо голубело вверху. Тундра грелась под горячими солнечными лучами. В согревшихся лужицах уже начали выводиться комары-кровопийцы.
В этот день рано утром совиха положила в гнездо третье горячее яйцо. Наседка-мать казалась утомленной. Она чувствовала себя голодной и с жадностью глотала все, что приносил самец. Как нарочно, супруг приносил ей сегодня все очень мелкую добычу. Наконец терпение ее истощилось, и она сама отправилась на поиски.
Она сделала несколько больших кругов, как вдруг в одном месте перед ней с кваканьем выпорхнула испуганная белая куропатка. Этого только и ждала хищная птица. Стрелой упала она сверху на жирную дичь и сбила ее на землю.
Вернувшись на свой бугор, она съела принесенную добычу, и, когда, тяжелая и довольная, слетела опять на гнездо, самец, вспорхнувший на вершину холма, почти не нашел съедобных остатков.
VIII
Между тем зачиналось короткое полярное лето. Зазеленела ера неясными светло-зелеными листьями. Поднялась осока по болотам. Пушица на мокрых местах забелела пуховыми султанами. Всюду на кочках засверкали белые розетки распустившейся морошки. Тысячи ярких цветов покрыли тундру. Высокая чемерица выгнала вверх могучие цветочные стрелки. Большие крупные листья ее красивыми пучками выглянули из травы. На сухих буграх было беднее, но и там цвела морошка и раскидывал зеленые ветви ароматный багульник. Только там, где раньше рос серый ягель (8), вытоптанный и выгрязненный оленями, теперь зиял обнажившийся бурый торф, похожий цветом на черный хлеб.
Улуни могли быть довольны охотой. Они постоянно ловили куропаток. Серые самочки турухтанов порой попадали им в лапы. Иногда птицы слетали на озеро, чтобы поживиться рыбою. Недалеко от берега из воды выставлялся плоский гранитный валун, лишь слегка поднимавшийся над водяной гладью. На него любила прилетать совиха в те часы, когда она сдавала самцу свою утомительную службу наседки. Тут она опускалась на камень и сидела, не шевелясь, так тихо, как могут это делать только совы. Казалось, она умерла или спит, но золотые глаза ее были широко раскрыты и зорко пронизывали зеркальную глубь. По временам она внезапно совала в воду длинную лапу и вытаскивала из нее какую-нибудь извивающуюся рыбину.
Но, конечно, больше всего поедала она разных маленьких грызунов пеструшек и мышей, которыми так богата тундра. В этом году их было особенно много.
Совиха была сыта и оттого клала яйцо за яйцом. Когда в гнезде было положено уже восьмое, из самого первого выклюнулся птенец.
Скорлупа одного из яиц треснула, и мать осторожно стала помогать клювом своему первенцу выбраться на свет. Когда скорлупа развалилась, птенец встал, качаясь на лапках, и запищал. До чего, однако, он был жалок и безобразен! Как дрожало его маленькое тельце! Как широко раскрывался его желтый рот!..
Мать прикрыла его скорее теплою грудью, и он затих. Теперь к прежним заботам прибавилась новая. Птенец был необычайно прожорлив и постоянно пищал от голода. Чтобы его накормить, самец таскал пеструшек или ящериц, рвал на куски и клал их осторожно в разинутый рот птенца.
Зато и рос он, как в сказке, не по дням, а по часам. Быстро покрылся теплым и густым пухом. Через несколько дней вслед за первым вылупился другой птенец.
С тех пор как появились совята, отец и мать стали очень осторожными. Они перестали есть на том бугре, у подножия которого притаилось гнездо. Они садились поодаль на песчаную сопку, чтобы еще дальше видеть все кругом и не выдавать близости детей.
Отсюда высматривали они теперь добычу, отсюда же самец подавал сигнал, если замечал в тундре что-нибудь подозрительное.
IX
Однажды, когда совиха сидела на гнезде, она услышала с вершины громкое щелканье клювом, что обозначало и сильную ярость и сильную тревогу. Вслед за этим самец промчался над ее головой с гневно горящими глазами. Почуяв недоброе, совиха вспорхнула сперва на бугор, а потом пустилась вдогонку за своим супругом.
На другом берегу озера было видно что-то серое. Это серое существо быстро двигалось среди осоки и кочек и понемногу приближалось к совиному гнездовищу. Там, где человеческий глаз не различил бы ничего ясного, удивительные глаза совы видели отлично. Это был молодой волк. Он был еще далеко, но если он будет бежать тем же путем, то рано или поздно его острое волчье чутье откроет ему близость гнездовища.
1 2 3 4