– У вас сдобные булки есть? – серьезно спросил Кирш.
– Есть, – ответил булочник.
– И белый хлеб?
– И белый хлеб.
– И слоеные булки?
– Соленые? – переспросил немец-булочник, не расслышав.
– Нет, слоеные.
– Есть и слоеные.
– А белый хлеб хороший?
– Очень хороший.
– Ну вот, а у многих и дурного черного нет! Спокойной ночи! Спите в свое удовольствие, если у вас столько хлеба! – и Кирш, вежливо приподняв шляпу, повернулся к своей таратайке.
Булочник сердито заворчал и захлопнул форточку.
– А ведь гроза будет, – заметил Варгин, глядя на небо, которое действительно заволакивало тучами, – ишь, и ветер какой поднялся.
Ветер, по мере того как ехали они, дул сильнее и сильнее. Дул он порывисто, и его порывы становились все чаще и неистовее.
– Да, такой ветер непременно тучи нагонит, – подтвердил и Елчанинов.
– И все ты врешь, – сказал Кирш. – Это так бабы только говорят: «Ветер нагнал тучи» и «Ветер разогнал тучи», смотря по тому, что им хочется. Почему ты знаешь, что он нагонит их, а не разгонит?
– А ты не придирайся к словам, – остановил его Варгин, – лишь бы нам добраться сухими до места, а там в грозу даже лучше будет – страшнее. Привидения-то в непогоду главные балы свои и дают.
Сумерки петербургской летней ночи становились все гуще и гуще, так что дорогу можно было различить только благодаря черным пятнам росших по ее сторонам деревьев.
Было совсем темно, и появились уже крупные капли дождя, когда друзья подъехали к освещенному трактиру. Тут торговали всю ночь, в особенности в такую, какая выдалась на этот раз. Можно было ждать, что проезжие завернут сюда, чтобы укрыться от непогоды, и потому трактир был освещен сверху донизу.
Когда три приятеля поднимались по узкой скрипучей деревянной лестнице в верхнюю горницу, служившую чистой половиной и предназначенную для благородных гостей, блеснула молния и раздался первый удар грома. Хозяин, показывавший с фонарем дорогу гостям, вздрогнул и перекрестился. Дождь вдруг полил ручьем и захлестал в маленькие окна чистой горницы, куда хозяин, ввел приезжих.
Эта горница была чистой только по названию, на самом же деле спертый ее воздух и грязь по стенам, лавкам и столам свидетельствовали о совершенно противоположном.
– Вовремя доехали! – сказал Кирш, прислушиваясь к звукам грозы. – Ну, вот что, борода, – обратился он к хозяину, – ты приготовь нам, во-первых, водки, потом пива английского, потом самовар поставь да закусить что-нибудь сделай: яичницу-глазунью, что ли.
– Это можно, – согласился хозяин, – сию минуту все подадим.
– Нет, ты не торопись, – остановил его Кирш, – подашь все это впоследствии. Мы сейчас пойдем, а потом вернемся и будем закусывать.
Хозяин поглядел на него, вытаращив глаза, и отшатнулся даже, недоумевая, куда можно было идти в такую погоду.
– Тут, говорят, есть поблизости усадьба князя Верхотурова, – заговорил Варгин, – так вот ты нам расскажи, как попасть в нее.
– С нами крестная сила! – произнес хозяин и опять перекрестился. – Вы хотите идти туда?
– Вот именно! – сказал Кирш.
– В такую-то ночь?
– Это не твое дело; отвечай на то, о чем у тебя спрашивают.
Хозяин снова закрестился и замахал руками.
– И говорить не хочу про это проклятое место. Виданное ли дело, чтобы кто-нибудь ночью туда идти посмел? Да и дороги-то в такую темень не найдете.
Новый блеск молнии и раздавшийся без перерыва вслед за нею удар грома заставили на этот раз вздрогнуть всех. Удар был такой оглушительный, что молния должна была упасть где-то очень близко.
– Ишь его как! – сказал Кирш, оглядываясь на окно. – Ну, так что ж, борода, в какую сторону усадьба? А?..
– Отпустите, господа добрые! – взмолился хозяин. – Не пугайте! Мне и говорить-то об этом страшно!
– Да что ты дурака ломаешь? – начал было до сих пор молчавший Елчанинов, но остановился, потому что в это время сквозь стоны грозы послышались отчаянные крики нескольких голосов.
– Там случилось что-то! – сказал Варгин и бросился к двери.
Хозяин юркнул впереди него, внизу послышались тяжелые шаги, и несколько людей, с трудом переступая с ноги на ногу, стали подниматься по лестнице, неся на руках человека с окровавленным лицом, по-видимому, лишившегося сознания.
ГЛАВА V
Оказалось, что почти перед самым трактиром опрокинулся на ухабе огромный дормез, следовавший на почтовых. Лошади испугались громового удара, ямщик не справился с ними, они рванули в сторону и опрокинули попавший в это время в ухаб экипаж. Ямщик и лакей, сидевшие на козлах, угодили в грязь и отделались легкими ушибами, а бывший в дормезе господин не обошелся так счастливо. При падении тяжелая шкатулка ударила его углом в голову, так что его вынули из дормеза окровавленного и в бесчувственном состоянии. Это был иностранец, французский эмигрант, покинувший, как объяснил его лакей, родину ввиду тех неприятностей, которые чинила там дворянам народившаяся республика. Лакей был поляк, живший в Париже и говоривший по-французски. Он все всплескивал руками и жалобно стонал, повторяя: «Jesus, Maria».
Раненого уложили на тюфяке на скамейку в чистой горнице, и Кирш, Елчанинов и Варгин, забыв уже о первоначальной цели своего приезда сюда, стали ухаживать за ним.
Рана оказалась серьезной, крови вышло слишком много, и можно было опасаться сотрясения мозга.
Сделали перевязку, положили лед на голову; распоряжался всем Кирш, но больше всех хлопотал Варгин.
Часа через полтора раненый очнулся, открыл глаза и повел ими вокруг, как бы спрашивая, где он и что с ним произошло.
Лакей нагнулся над ним и, называя его маркизом, стал спрашивать, где у него болит и как он себя чувствует. Маркиз узнал своего слугу, улыбнулся ему и пристально уставился на Кирша.
Тот, свободно владевший французским языком, назвал себя и своих двух товарищей, объяснив, что они рады служить, чем могут, иностранному гостю и помочь ему в его несчастье.
– Где я? – спросил маркиз, закрыв глаза и снова открывая их.
Ему объяснили.
Веки француза опять опустились, он стал тяжело, но ровно дышать, словно погрузился в глубокий сон.
– А как фамилия маркиза? – шепотом спросил Варгин у его лакея.
– Маркиз де Трамвиль! – значительно произнес тот, подымая брови.
– Он французский дворянин?
– Аристократ, – сказал лакей.
– В первый раз в России?
– В первый!
– Никогда не был тут?
– Никогда!
– И не говорит по-русски?
– Ни слова!
– Вы давно у него служите?
– Нет, недавно. Пан нанял меня в Познани за то, что я говорю по-русски.
По-русски говорил он очень плохо, с сильным акцентом и часто вставлял в свою речь польские слова.
– А вы не знаете, – продолжал расспрашивать Варгин, – где маркиз должен был остановиться в Петербурге?
– Того совсем не знаю! – покачал головой лакей.
– Есть у него, по крайней мере, здесь кто-нибудь, кому можно было бы дать знать о случившемся с ним?
– И того не знаю!
– Как же быть? – обратился Варгин к товарищам. – Ведь нельзя же оставлять его здесь, на перепутье!
– Да и везти никуда нельзя, – сказал Кирш, – пожалуй, не выживет. Похоже на то, что дай Бог, чтобы до завтра дожил.
– Вот жизнь-то человеческая! – философски заметил Варгин, глядя на молодое, нежное и красивое лицо маркиза, – ведь какой молодец, подумаешь! Если бы ему сегодня утром сказали, что вечером он будет накануне смерти, он, конечно, не поверил бы, а теперь...
Маркиз вдруг поднял глаза и, словно в ответ на слова Варгина, произнес ясно и отчетливо на французском языке:
– Я умру!
Эти два слова Трамвиль произнес так неожиданно, что никто в первую минуту не нашелся, что ответить ему, и водворилось неловкое и долгое молчание.
– Я умру, – повторил маркиз, – я это чувствую. Станислав! – позвал он, не поворачивая головы, двинуть которую был не в силах, и только глазами ища своего слугу.
Станислав, стоявший у изголовья, подошел и стал так, чтобы его было видно больному.
– Шкат... шк... – невнятно пробормотал тот заплетающимся уже языком.
Сделанные им усилия, чтобы проговорить несколько слов, заставили его снова ослабеть.
– Шкатулку? – подсказал Станислав, видимо научившийся уже понимать барина с полуслова.
Трамвиль закрыл глаза, как бы сказав этим: «Да!». Станислав взял со стола тяжелую, окованную скобами шкатулку и поднес ее.
– Открыть?
Маркиз опять показал глазами, что «да».
Шкатулка была та самая, которая при падении экипажа причинила все несчастья, ударив углом в голову бедного Трамвиля.
Станислав открыл ее.
Там стоял в бархатных гнездах ряд пузырьков и флаконов, так надежно помещенных, что ни один из них не разбился. Правда, они были сделаны из прочного, граненого, очень толстого хрусталя.
– Крайний... в... левом... углу... – напрягая все свои силы, выговорил маркиз.
Тут на помощь Станиславу пришел Кирш. Он скорее поляка распознал, какой угол считать левым, достал флакон, показал его Трамвилю и спросил:
– Этот?
Трамвиль закрыл глаза.
– Сколько капель?
– Три.
– Три капли только, на стакан воды? – переспросил Кирш.
– Да!
Кирш налил воды в стакан, капнул три раза из флакона ярко-красной, цвета чистого рубина, жидкости, отчего вода не порозовела, а приняла только перламутровый оттенок, и снова спросил:
– Дать вам это выпить?
– Да, да!.. – показал глазами маркиз.
Кирш осторожно поднес к его губам стакан со странным лекарством и бережно почти вылил ему в рот его содержимое.
Через несколько минут глаза Трамвиля широко открылись, он улыбнулся и заговорил бодро и свободно. Три капли сделали чудо, вернув ему, полуживому, жизнь.
– Чем ушибся, тем и лечись, – заметил Варгин. – Шкатулка ушибла, в ней же и лекарство оказалось.
– По всей вероятности, удар, полученный мной в голову, не обойдется без серьезных последствий, – заговорил маркиз. – Рана, вероятно, не опасна, но по тому состоянию, в котором я только что находился, можно судить, что существуют несомненные признаки мозговой горячки.
Тогда почти всякую болезнь называли «горячкой».
– Светлый промежуток, который позволил мне очнуться, – продолжал маркиз, – и который я решился поддержать и продолжить приемом сильного средства, скрытого в каплях этого эликсира, – не что иное, как вспышка угасающей лампы, которая вдруг блеснет, перед тем как окончательно потухнуть. – Трамвиль приостановился, как бы испугавшись, не слишком ли он говорит многословно и поспеет ли договорить то, что ему было нужно. – Силы скоро снова оставят меня, – сказал он, – и, может быть, не вернутся. Но я не могу умереть, не исполнив до конца того, зачем приехал сюда. Надеяться на выздоровление трудно.
– Отчего же? – начал было Кирш. – Может быть, и обойдется?
– Дайте мне договорить, пока я могу это сделать, – перебил его Трамвиль. – Я вижу, вас трое возле меня добрых людей, принявших во мне участие. Судьба, пославшая мне, может быть, последнее испытание, столкнула меня при этом с вами, точно желая все-таки оказать мне помощь. Дайте же мне слово, что вы исполните мою просьбу...
– Что он говорит? – спросил Варгин, не понимавший по-французски.
Елчанинов понимал, хотя говорил плохо.
– Он просит нас что-то исполнить для него, – пояснил Кирш.
– Ну, конечно, мы согласны! – решил Варгин.
– Говорите, – сказал Кирш Трамвилю, – мы готовы служить вам.
– И даете слово, что все сделаете так, как я скажу?
– Даем.
– Немедленно, то есть сегодня же на рассвете?
– Когда угодно, хоть сегодня на рассвете.
– Тогда слушайте, – проговорил Трамвиль и начал объяснять, в чем состояла его просьба.
Он лежал, неподвижно вытянувшись на скамейке, с обвязанной головой, не шевелясь, но говорил отчетливо, словно владел всеми своими силами. Эта бодрость его голоса составляла странную и резкую противоположность с полным бессилием его тела. Казалось, на скамейке лежал не живой человек, а покойник, который вдруг заговорил, и речь его жутко звучала в освещенной сальными свечами закопченной «чистой» горнице придорожного трактира.
Гроза на дворе унялась, и только изредка раздавались раскаты удалявшегося грома.
– Я не могу двинуться, – сказал Трамвиль, – боюсь, что всякое лишнее усилие скорее заставит наступить забытье. У меня на груди надета замшевая сумка на тесемках; снимите ее!
Кирш распахнул ему ворот рубашки и достал сумку. Трудно было, не беспокоя больного, снять ее ему через голову. Кирш обрезал тесемки.
– Так, – одобрил маркиз. – В этой сумке лежит письмо. Вы возьмете его и сегодня же на рассвете отправитесь в Зимний дворец.
– В Зимний дворец? – переспросил Кирш.
– Да, и если государь император сегодня там...
– Это письмо к государю? – удивился Кирш.
– Я забыл попросить вас еще об одном, – сказал Трамвиль, – не расспрашивайте меня ни о чем, потому что большего, чем я скажу вам, я не могу сказать, и отправляйтесь в Зимний дворец, и если государь император там, то спросите придворного арапа Мустафу и отдайте ему письмо. Не рассказывайте ничего о том, как и откуда очутилось оно у вас. Если Мустафа будет спрашивать, отвечайте ему только: «Он жив в сыне». Тогда он замолчит, пойдет и передаст письмо, кому следует. Подождите. Он принесет ответ. Этот ответ немедля привезете сюда, ко мне.
Кирш выслушал очень внимательно и, казалось, все отлично запомнил.
– Все-таки я должен спросить вас, – проговорил он, – если государя нет в Петербурге, а он, что вероятнее всего, теперь в Петергофе, то как мне поступить?
– Государь здесь, в Петербурге, – уверенно произнес Трамвиль, – будьте спокойны. Если его даже вчера утром не было, вечером он приехал наверняка и почивал в Зимнем дворце. Поезжайте туда смело и сделайте все, как говорят вам.
«Вот так штука! – думал Кирш, внутренне улыбаясь. – Ехали, чтобы встретиться с привидениями, и вдруг маркиз, Зимний дворец, арап Мустафа... Странные случаются на свете положения!»
– Теперь, – продолжал между тем Трамвиль, – выньте верхнее отделение шкатулки с флаконами... Станислав!..
Лакей поспешил исполнить приказание. Под флаконами шкатулка была разделена надвое. С одной стороны были насыпаны золотые монеты, с другой – лежало несколько связок писем и бумаг.
1 2 3 4 5