Судья устремил на неё задумчивый взгляд, затем тихо произнес:
— Вы меня растрогали. Я готов все сделать, чтобы вы не горевали.
— Все, правда, все? — воскликнула Брискетта.
— Тише, тише… Благодарность можно передать и без слов…
— Молчу. Итак?
— Эта девушка поступает к графине де Монлюсон на место внезапно заболевшей горничной. Я подпишу нужную ей бумагу. Остальное меня не касается…
Брискетта бросилась на шею судье, на этот раз не спрашивая разрешения.
— Подпишите скорей, — прошептала она.
Судья не без сожаления освободил руку и подписал. Затем освободил вторую и позвонил.
— Введите девушку, — сказал он приставу.
Вошел пристав с девушкой. Затем он вышел, девушка осталась в комнате. Судья, сидевший за столом, шелестел бумагами. Затем шепнул на ухо Брискетте:
— Можете говорить, комната достаточно велика.
Брискетта подошла к девушке.
— Милая моя, — сказала она, подавая той в одной руке подписанную бумагу, а в другой — кольцо с бриллиантом, — вот ваше разрешение. Но если вы не желаете запереться в ваши молодые годы в скучном монастыре, есть кое-кто, кто охотно предложит вам это украшение.
— Что ж, пожалуй, есть о чем поговорить, — ответила та, — я выйду…
— Милостивый государь, — произнесла Брискетта, низко кланяясь судье, — две особы, очень вам благодарные, имеют честь только вам так кланяться.
Когда она вышла на набережную, к ней подошла девушка.
— Вы предлагаете мне кольцо. Будет ли ещё что-нибудь?
— Во-первых, удовольствие сделать доброе дело, во-вторых, — вот кошелек с полусотней луидоров.
— Ради доброго дела я согласна, — ответила девушка, отдала бумагу и взяла ещё кошелек.
Придя домой, актриса разыскала себе ситцевое платьице и коленкоровый чепчик. Надев все это, она вышла на улицу и села в дорожную карету, ходившую между Парижем и Линьи. В руках у неё был маленький узелок. Доехав до аббатства, она предъявила привратнице бумагу, назвавшись Жюстеной Форбен. Через несколько минут с разрешения игуменьи она уже была в комнате, где она встретилась с Монлюсон. Орфиза, бледная, с воспаленными глазами, полулежала в кресле.
— Вам придется иметь дело только с моим бельем, — тихо проговорила она, — о платьях заботиться нечего. Я больше не одеваюсь.
Брискетта решительно подошла к двери, заперла её и обернулась к Орфизе.
— Я не Жюстена, я Брискетта, я от графа де Монтестрюка. Вам надо его спасать.
— Боже! — вскричала Орфиза. — Что же я должна делать? Говорите, я готова.
— Я была уверена. Вы настоящая женщина. Слушайте же.
Брискетта изложила все дело с подробностями. Орфиза выслушала её, едва дыша.
— Вы сможете показать перед судом, что граф приходил к вам?
— Неужели вы сомневаетесь в этом? Но как я смогу добраться до суда? Я же не свободна.
— Вы сможете выйти.
— У вас для меня есть разрешение?
— Нет, но у меня есть вместо него способ. Мы с вами почти одного роста… Понимаете? Я останусь здесь и притворюсь больной.
— Я-то с радостью пойду на это, но вы как же?
— Да что мне сделается? Я же актриса, я всегда выпутаюсь.
К Орфизе вернулась прежняя живость и решительность. Переодевшись, она постаралась перенять манеры и походку Брискетты. Радость охватила её.
— Чем я могу отблагодарить вас?
— Спасите графа де Монтестрюка, мне больше ничего от вас не нужно.
Брискетта в платье Орфизы прошлась с «Жюстеной» по саду, чтобы их заметили монахини. Затем она направилась в павильон, в то время как Орфиза к калитке. Привратница выслушала её объяснение («Иду купить кое-что для графини») и выпустила её. Выйдя на улицу, Орфиза быстро наняла возчика.
— Луидор, если поедешь скоро, три — если очень скоро. Ну?
— Да за одни ваши хорошенькие глазки я помчусь, как ветер! — Возчик, конечно, был французом, им оставался и сейчас.
Орфиза примчалась к Шатле, когда там шло судебное заседание. В зале было много народу. Все дивились, как это такой молодой человек благородной наружности смог совершить тягчайшие государственные преступления. Как раз выступал королевский обвинитель, требовавший смертной казни.
Вдруг в глубине зала послышался шум, и все увидели, как из толпы вышла женщина ослепительной красоты и с гордым видом прошла прямо к Монтестрюку.
— Орфиза! — воскликнул Югэ.
Судьи в немом изумлении взирали на смелую красавицу.
— Я графиня де Монлюсон, герцогиня д'Авранш, — сказала Орфиза, — свидетельствую, что этот дворянин был в саду Шельского аббатства только ради меня и только потому, что я его позвала к себе. Признаюсь в этом без всякого страха и сожаления, потому что в своем сердце давно уже назвала его своим женихом.
Она сняла с пальца кольцо и надела его на палец Монтестрюка.
— Перед всеми вами, — продолжала Орфиза, — я отдаю вам, граф де Монтестрюк, свою руку и обещаю вечную верность. Оправдают вас или осудят, в моих глазах вы всегда будете невиновны. Вот вам моя рука, возьмите её.
Толпа зааплодировала, дамы помоложе окружили Монлюсон. Судьи в смятении начали совещаться. К Монтестрюку подошли некоторые из дворян, чтобы пожать ему руку. Королевский обвинитель, поразмыслив, заявил, что следует прервать заседание вследствие открывшихся обстоятельств и доложить обо всем его величеству. Возможно, королю будет угодно приказать продолжить следствие или самому вынести окончательное решение
Радостный шум приветствовал это решение. Часть толпы проводила Орфизу до отеля, а дворяне сопроводили Монтестрюка до тюрьмы.
Но мы чуть не забыли про Коклико. Ведь он же с Угренком отправился к «Крысе-пряхе». Они нашли, что это всего лишь плохонький трактир, на окнах которого висели красные когда-то занавески, а на вывеске была нарисована крыса, с невозмутимой мордочкой прявшая лен. Похоже, этот лен чудодейственно превращался в барыши, от которых физиономия хозяйки трактира раздулась, покраснела и приготовилась лопнуть.
— Мсье Пенпренель? Знаю, — ответила она на вопрос Коклико почему-то с улыбкой. — Я передам ему бумагу.
— Потрудитесь сообщить ему, сударыня, что мы придем за ответом завтра в полдень.
Когда Коклико с Угренком пришли на другой день, хозяйка отвела их в чистенькую комнатку. В ней они нашли Пенпренеля, лежавшего в кровати, который, зевая, тер глаза кулаками: он только что проснулся. Хозяйка с умиленным видом налила ему стакан вина, который он осушил залпом, щелкнул языком и произнес наконец:
— Вот теперь все в порядке. Что вам угодно, господа?
— Узнаете ли вы меня? — спросил Коклико.
— Черт побери! — вскричал Пенпренель, вглядевшись в Коклико. — Да разве я могу забыть того, кто дал воды несчастному, ожидавшему удара кинжалом? Руку!
Он так пожал руку Коклико, что тот сразу удостоверился в его здоровье.
— Дело серьезное? — спросил Пенпренель.
— Серьезное.
— Минутку. — Пенпренель стукнул в стенку. Хозяйка, перед тем скромно удалившаяся, снова появилась, спрашивая:
— Что вам угодно, друг мой?
— Да пустяки, Кокотта. Бутылок пять-шесть.
— Что? Сейчас? — воскликнул Коклико со страхом.
— Ну-ну, спокойно, — добродушно улыбнулся Пенпренель, если я не промочу горло с утра, я ничего не пойму.
— Он прав, — ответила с хитрецой хозяйка, — вино — ключ, которым он отпирает свой шкаф с мыслями.
Кокотта с проворством, неожиданным для её фигуры, сбегала и вернулась с бутылками и стаканами.
Пенпренель, наконец, встал и наскоро оделся. В присутствии Кокотты, в любом ракурсе выглядевшей, как в анфас, он всегда выглядел как бы в профиль. Закончив одевание, он быстро осушил первую бутылку.
— Вот теперь начнем, — произнес он, — только не упускайте подробностей, прошу вас. Без них все темно, как без свечек.
Коклико рассказал ему все, начиная с момента, как они встретили Криктена в Эльзасе, и кончая тем, как Монтестрюка схватили под стенами Шельского аббатства.
— Я кое-что уже слышал об этом деле, — произнес Пенпренель. — Дело сработано на славу, ничего не скажешь. Некий Сангвинетти, мой собутыльник, рассказывал мне о нем. Да, тут не обошлось и без участия капитана д'Арпальера.
— Вы уверены?
— Еще как! Наверняка он, да с ним ещё итальянец Карпилло, служивший раньше у графини де Суассон.
Пока он говорил, третья бутылка приказала долго жить. Вскоре четвертая оказалась полуживой, а мысли Пенпренеля приобрели ещё большую ясность, как и предсказывала Кокотта.
— Раз есть капитан д'Арпальер, значит, есть и шевалье де Лудеак, а с ним — и граф де Шиврю. Пожалуй, вот что надо сделать, — подумав после очередного стакана, сказал он, — мне надо побывать в доме этого Шиврю. Я знаю, как делается обыск в комнате, где есть шкафы с ящиками. Мой вежливый визит будет носить лишь ответный характер: ведь он хватил меня шпагой по голове в Зальцбурге, а я дам ему ответ в Париже.
— Нам бы поскорей, — ввернул Коклико.
— Ладно, поторопимся.
— Прекрасно, — заметил Коклико, — ну, а как же мы все-таки договоримся? То-есть, — торопливо добавил он, заметив, что лицо Пенпренеля приняло чересчур сердитый вид, а глаза неподвижно остановились на физиономии Коклико, — конечно, вы мне обещали… Но, возможно, будут и расходы… Нет, нет, я не настаиваю. — Коклико почувствовал себя в глупом положении.
— Я не только попытаюсь этим хоть как-то вас отблагодарить, — внушительно заговорил Пенпренель, — но я, наоборот, извлеку прибыль из этого дела.
— Каким образом?
— С помощью мести. Ведь если Шиврю окажется виноватым, это было бы славно! А если он должен быть виноватым, значит, он и виноват. Вас это удивляет? Но у меня такая логика. Ведь он уже давно промотал свое родовое состояние, да ещё два-три наследства в придачу: аппетит у него волчий, скажу я вам. Половину унесли карты, а остальное — дьявольские страсти. А когда он вернулся из Венгрии и принялся колотить палкой ростовщиков, пришедших к нему за долгом, либо, наоборот, откровенно сыпать деньгами, мне сразу ударило в голову, что тут дело нечисто. Теперь же я вижу, что мы с вами попали в точку.
После такой весьма убедительной речи Пенпренель принялся долго пить медленными глотками, с глубокомысленным видом заглядывая в стакан, как философ в книгу.
— Короче: он дрянь и за ним к тому же мой ответ на удар шпагой.
21. Мина и контрмина
Пока Брискетта и Коклико хлопотали вокруг дела Монтестрюка, во дворце у короля произошло немало событий. Принцесса Мамьяни, узнав, что герцогиня Лавальер находится в Шельском аббатстве, снова поехала туда, уже для встречи с нею. Орфиза так и не узнал, что жила вместе с Лавальер в одном монастыре: настолько фаворитка короля заботилась о своем инкогнито.
Впрочем, это не составило тайны для Брискетты. И именно она передала принцессе Мамьяни нужную весть. Со своей стороны принцесса не замедлила встретиться с той, которая впоследствии скрылась от света под именем Луизы Милосердной. Она заговорила с ней языком, который не мог не тронуть пылкую и кроткую душу этой женщины. Разумеется, Леонора в неясных, о рассчитанных выражениях намекнула Лавальер о появлении при дворе баронессы фон Штейнфельд и о впечатлении, произведенном ею на короля. Лавальер уточнила имя баронессы. Принцесса, ответив ей, поскорее свела разговор к рассказу о Монтестрюке. Она подчеркнула, что скорое заступничество за него вернуло бы королю верного слугу, невинно оклеветанного, а графине Монлюсон — жениха, преследуемого ненавистью графини Суассон.
— А! Здесь же и графиня де Суассон, — заметила с досадой герцогиня.
Результатом этого разговора, ведшегося с истинно женским искусством, явилось решение Лавальер немедленно вернуться в Париж с обещанием полной поддержки графу Монтестрюку.
А в Париже фон Штейнфельд после своего балетного выступления, где она танцевала с королем, уже вся была в мечтах о своем наступающем могуществе фаворитки. Сходным мечтам предавалась и Суассон, уверенная, что новая фаворитка всегда будет к её услугам. В этих мечтах не оставалось лишь места для пределов её честолюбия. И вдруг она узнала о возвращении Лавальер.
— Что же, — поразмыслив, решила она, — тем лучше. Я увижу, как эта Лавальер испытает унижение.
— Как знать, — возразил на это Шиврю (естественно, он обсуждал эту проблему с графиней), — может быть, вместо унижения получится торжество.
Олимпия улыбнулась. Указывая на проходившую мимо фон Штейнфельд, она произнесла:
— Вот весна, а то — осень. Весна всегда идет впереди.
Но к несчастью для Суассон баронесса была чересчур вспыльчива и не годилась для борьбы, где надо было расточать улыбки и кокетничать и где нельзя было побеждать без хитрых ходов. Захваченная врасплох возвращением соперницы, она не сумела совладать с собой, когда увидела, как толпа придворных вдруг почтительно расступилась на вечере у короля. Появилась Лавальер, взволнованная, но красивая, с беспокойством в глазах, но и с ненавистью во взоре.
Король почти инстинктивно двинулся навстречу той, вокруг которой слышался шепот одобрения. За исключением партии Олимпии Манчини, все любили Луизу Лавальер за её скромность и доброту.
Она поклонилась королю и произнесла дрожащим голосом:
— Я не могла устоять против желания возвратиться. Но мне достаточно одного взгляда вашего величества, и я уйду оплакивать свою судьбу…
Вздох прервал её слова. Она кротко взглянула на короля. Стало ясно: её власть была восстановлена.
— Мне постоянно было неприятно, — ответил король, подавая ей руку, — что вас долгое время не было среди этого окружения, где все о вас только и напоминало.
— Ах, государь, что вы! — прошептала она.
Улыбка осветила её лицо. Сердце короля дрогнуло: этот эгоист почувствовал, что он действительно любим. Он отвел герцогиню к окну и оживленно с ней заговорил. Придворные отошли вглубь зала. Вне себя от гнева баронесса горделиво вышла из зала.
— Ну, — шепнул Шиврю на ухо Олимпии Суассон, — не прав ли был я в своих предположениях?
— Эта Луиза так и лезет в святые… Но король, может быть, потом подойдет к баронессе.
— Разве вы не видели, что она ушла?
— Военная хитрость. Она это сделала, чтобы привлечь внимание короля.
В этот момент оркестр из двадцати четырех скрипок заиграл менуэт.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22