Глава четвертая
В общей комнате тетя Софи привольно расположилась у окошка и занялась починкой поврежденного лица распорядителя пира на «Браке в Кане» – ей нелегко было привести в первоначальный вид черты лица распорядителя пира, чтобы не было заметно штопки. Рядом с домашними уроками устроились Маргарита и Рейнгольд.
Под окном подрались две маленькие нищенки. Маленькая Маргарита наклонилась, достала из кармана полученные от отца конфеты и высыпала их в подставленные фартучки нищенок.
– Умница, Гретель! – сказала тетя Софи. – Вы в последнее время слишком много едите сладкого, а бедным детям это большая радость!
Относительно того, что дети ели в последнее время слишком много лакомств, тетя была совершенно права. Им даже опротивели сладости.
Как переменился папа! Раньше они проводили целые часы у него наверху; он катал их на спине, показывал и объяснял картинки, рассказывал сказки, делал бумажные кораблики, а теперь? Теперь, когда они приходили, он все бегал взад и вперед по комнате, часто смотрел на них сердито, говорил, что они ему мешают, и отправлял вниз. Иногда он забывал о присутствии детей, хватался за голову, топал ногами, потом, опомнившись, совал им в руки и карманы сласти и приказывал уходить, так как ему надо писать, много писать. Глупое писание, уж от этого одного оно всякому опротивеет! Вследствие этих неприятных мыслей и особенно полного ненависти заключения перо было глубоко всажено в чернильницу, и на бумаге очутилась громадная клякса.
– Ах ты, несчастная! – бранила ее, поспешно подходя, тетя Софи.
Пропускная бумага была под рукой, но когда стали искать перочинный ножик, и прежде чем тетя Софи успела что-либо сообразить, девочка уже выбежала из комнаты, чтобы попросить у папы его ножик.
Через несколько мгновений она стояла в сильном смущении наверху около его комнаты.
Дверь была заперта, ключ вынут, и через замочную скважину она могла видеть, что никто не сидел на стуле за письменным столом. Что же это такое? Значит, папа сказал неправду, что ему надо много писать, – он вовсе не писал, его даже не было дома!
Девочка осмотрелась в обширной галерее; она была ей хорошо знакома, но в эту минуту казалась новой, другой. Как часто бегала и играла она тут с Рейнгольдом, но никогда не бывала здесь одна.
Теперь она была здесь в одиночестве, около нее не было маленького брата, который оттаскивал ее назад за юбку или испуганно кричал, чтобы она вернулась.
Она шла все дальше по коридору и только хотела остановиться перед одним из шкафов, как вдруг явственно услышала, будто кто-то поворачивает дверную ручку совсем около нее. Малютка прислушалась, с радостным удивлением приподняла плечи, тихонько рассмеялась и скользнула в темное место между двумя шкафами, откуда наискосок была видна дверь в противоположной стене. Интересно будет посмотреть, какие глаза сделает тетя Софи, когда она ей расскажет, что это было вовсе не солнце. Тогда, наконец, она поверит Гретель, что-то была Эмма; как она ни притворяется, что боится, а все ж таки это она была там, в комнате. Ее надо напугать, да хорошенько, будет ей поделом.
В эту минуту дверь неслышно отворилась, и с ее высокого порога ступила на пол коридора маленькая ножка, потом кто-то весь в белом скользнул в узкое отверстие приотворенной двери.
Правда, не было видно ни белого фартука с нагрудником, ни кокетливо подобранного платья с оборками горничной – фигура была с головы до ног окутана густой вуалью, обшитый кружевом край которой волочился даже по полу. Но это все же была Эмма, хотевшая всех напугать, у нее были такие же маленькие ножки в хорошеньких башмачках с высокими каблуками и бантиками. Броситься на нее! Вот будет славно!
Ловко, как котенок, прыгнула девочка из своей засады, помчалась за поспешно удаляющейся фигурой, набросилась на нее сзади всей тяжестью своего тела, и обхватила обеими руками, причем правая ручка сквозь отверстие в вуали попала в мягкие волны падающих ниже талии волос – Маргарита крепко вцепилась в них, и так грубо дернула в наказание за «глупую шутку», что закутанная голова пригнулась к спине.
Раздался испуганный крик и вслед за тем жалобный крик боли. Все, что случилось потом, произошло с такой поразительной быстротой, что малютка никогда впоследствии не могла дать себе в этом отчета. Она почувствовала только, что ее схватили, резко встряхнули, потом ее маленькое тело было отброшено, как мячик, на довольно большое расстояние, почти к началу коридора, и упало на пол.
Здесь она лежала некоторое время, ошеломленная, с открытыми глазами, и когда, наконец, подняла веки, то увидела перед собой смотревшего на нее отца. Но она едва узнала его, испугалась и опять невольно закрыла глаза, инстинктивно чувствуя, что должно совершиться нечто ужасное; вид у отца был такой, как будто он хотел задушить или растоптать ее.
– Встань! Что ты тут делаешь? – заговорил он с ней не своим голосом, грубо схватив и поставив на ноги.
Она молчала, страх и неслыханно грубое обращение сковали ее уста.
– Ты поняла меня, Грета? – спросил он, несколько овладев собой. – Я хочу знать, что ты тут делала?
– Я пошла сначала к тебе, папа, но дверь была заперта, и тебя не было дома.
– Не было дома? Что за вздор! – сердито сказал он, направляя ее к выходу. – Дверь вовсе не была заперта, ты не сумела ее открыть. Я был здесь, в красной гостиной, – он показал на дверь, мимо которой тащил ее, – когда услышал твой крик.
– Но ведь я не кричала, папа, – сказала Маргарита, подняв на отца широко открытые удивленные глаза.
– Не ты? Так кто же мог кричать? Не будешь же ты меня уверять, что здесь был еще кто-нибудь, кроме тебя!
Он сильно покраснел, как всегда от гнева и нетерпения, и смотрел на нее с угрозой. Он думал, что она солгала! Правдивую девочку до глубины души оскорбило подобное предположение.
– Я ни в чем не желаю уверять тебя, папа. Я говорю правду! – храбро заявила она, прямо глядя в его пылающие гневом глаза. – Это правда, что здесь наверху кто-то был, какая-то девушка, она вышла из той комнаты, знаешь, где я видела в окне голову со светлыми волосами. Да, она вышла из той комнаты, и на ней были башмачки с бантиками, и я слышала, как стучали ее каблуки по полу, когда она убегала.
– Такое безумие!
Он опять шагнул по коридору. Розовое вечернее облачко уплыло дальше, и в высокое маленькое окошко смотрело только побледневшее небо, серые сумерки спустились в длинный коридор.
– Видишь ли ты там что-нибудь, Грета? – спросил он, стоя сзади нее и тяжело надавливая обеими руками на плечи ребенка. – Нет? Опомнись же, дитя. Ведь девушка, о которой ты говоришь, не могла убежать через галерею – мы сами загораживали ей дорогу; все двери заперты – я это хорошо знаю, потому что у меня от них ключи, ей оставалось только вылететь через окошко там наверху, но разве это возможно?
Видимо успокоившись, он взял дочь за руку, подвел к одному из окон галереи и, вынув носовой платок, стал вытирать с ее лица слезы, вызванные предшествующим ужасным испугом. При этом взгляд его вдруг выразил сострадание к ней.
– Понимаешь ли ты теперь, какая ты была дурочка? – спросил он, улыбаясь, и, наклонившись, заглядывал ей в глаза.
Она порывисто обвила его шею своими маленькими ручками.
– Я так люблю тебя, так люблю, папа! – уверяла она со всем жаром горячего детского сердца, прижавшись худеньким загорелым личиком к его щеке. – Но не думай, что я солгала. Я не кричала – это она! Я думала, что это Эмма, и хотела напугать ее за глупую шутку. Но у Эммы не такие длинные волосы, я только сейчас сообразила это, рука моя еще пахнет розами от косы, которую я держала, – от девушки пахло, как от чудной розы. Да, это была не Эмма, папа! Через маленькое окошко, конечно, никто не может вылететь, но может быть, дверь на лесенку, знаешь, которая ведет на чердак пакгауза, была не заперта.
– Упрямая девочка! – воскликнул отец в сердцах, его лицо становилось все мрачнее. – Бабушка права, говоря, что тебя плохо воспитывают. Чтобы настоять на своем, ты выдумываешь всякие небылицы. Кому нужно прятаться в полном крыс и мышей чулане только для того, чтобы напугать и подразнить такую маленькую девочку, как ты? Я знаю, ты проводишь слишком много времени с прислугой, и она забила тебе голову своими бабьими сказками, о которых ты потом грезишь целый день. При этом ты становишься каким-то сорванцом, а тетя Софи слишком мягка и снисходительна. Бабушка давно просила меня положить этому конец, и я теперь же исполню ее просьбу. Года два под чужим руководством сделают тебя кроткой и воспитанной.
– Я должна уехать? – воскликнула девочка.
– Только на два года, Грета, – сказал он мягче. – Будь благоразумна! Я не могу тебя воспитывать; бабушка при ее расстроенных нервах не может быть постоянно с тобой и выносить твой буйный нрав, а тетя Софи, ну на ней лежит все хозяйство, и ей некогда заниматься тобой как следует.
– Не делай этого, папа! – перебила она его с твердой решимостью, удивительной в ребенке. – Да это и не поможет – я вернусь!
– Увидим!
– Ах, ты не знаешь, как я могу бегать! Помнишь, ты подарил господину в Лейпциге нашего Волчка, и однажды утром добрый старый пес очутился у нас перед дверями, полумертвый от усталости и страшно голодный? Он истосковался, перегрыз веревку и убежал – я сделаю то же.
Надрывающая сердце улыбка мелькнула на дрожащих губах девочки.
– От тебя всего можно ожидать, настолько ты необузданна. Но ты должна будешь покориться, с такими упрямицами расправа коротка, – сказал отец строго, а сам отвернулся и, делая вид, что смотрит во двор, беспокойно взглядывал искоса на личико, на котором отражалось страшное душевное волнение.
Вдруг, как бы повинуясь какой-то непреодолимой силе, он быстро наклонился и нежно погладил мягкую, лихорадочно пылающую щечку ребенка.
– Будь моей доброй девочкой! – уговаривал он ее. – Я сам отвезу тебя, мы поедем вместе. У тебя будут красивые платья, как у принцесс.
– Ах, подари их лучше какой-нибудь другой девочке, папа! – возразила малютка упавшим голосом. – Я не умею их беречь, запачкаю или разорву, Бэрбэ всегда так говорит: «На этого бесенка жаль что-нибудь надеть», и она говорит правду. Да я и не хочу быть такой, как девочки в замке, – она вызывающе подняла голову и перестала теребить свои пальцы, – я их терпеть не могу, потому что бабушка всегда так перед ними приседает.
По лицу Лампрехта скользнула саркастическая улыбка, тем неменее он сказал строгим тоном:
– Видишь, Грета, вот такими-то словами ты и приводишь в отчаяние бабушку! Ты невоспитанная девочка, с дурными манерами, тебя приходится стыдиться. Как раз пора увезти тебя отсюда!
Девочка подняла на него свои блестящие от слез выразительные глаза.
– Маму тоже увозили, когда она была маленькой? – спросила она, с трудом удерживаясь, чтобы не плакать.
Вся кровь бросилась ему в лицо.
– Мама всегда была благонравным, послушным ребенком – ее не надо было увозить. – Он говорил, понизив голос, как будто, кроме него и ребенка, здесь был еще кто-то, кто мог их слышать.
– Как было бы хорошо, если бы мама не умирала. Она брала, правда, Гольдхена на колени чаще, чем меня, но никто не говорил тогда, что меня надо куда-нибудь отправить. Мамы всегда лучше бабушек. Когда бабушка уезжает на морские купания, она всегда так радуется, что даже забывает хорошенько проститься с нами. Она же не знает, как дети любят всех и все – и наш дом, и Дамбах.
Девочка остановилась, ее маленькое сердце готово было разорваться при мысли о разлуке. Прижавшись головкой к стеклам окна, она с мольбой заглядывала в глаза высокого мужчины, барабанившего пальцами по подоконнику и, видимо, старавшегося побороть свое волнение.
Тот не отвечал ни слова на красноречивую жалобу ребенка, бесцельно блуждая взором по открывающемуся перед ним далекому ландшафту; отведя от него глаза, он вздрогнул и перестал барабанить. Папа испугался, но чего?
Малютка подняла на него глаза с настойчивой мольбой:
– Ты еще любишь меня, папа?
– Да, Грета. – Но он не взглянул на нее, по-прежнему устремив взгляд на какую-то точку в пространстве.
– Так же, как ты любишь Рейнгольда? Да, папа?
– Ну да, дитя мое!
– Ах, как я рада! Так ты меня оставишь здесь? Кто же будет играть с Гольдхеном? Кто будет его лошадью, когда меня не будет? Другие дети не захотят, потому что он так больно бьет кнутом. Ты несерьезно говорил это?
Лампрехт точно пробудился от мучительного сна, вздрогнув при прикосновении маленькой ручки, которая трясла его за руку.
– У тебя ложное представление, Гретхен, – сказал он, наконец, более мягким тоном. – Там, куда я хочу тебя отвезти, у тебя будет много веселых подруг, маленьких девочек, которые станут любить тебя, как сестры. Я знаю детей, которые горько плачут, возвращаясь, домой. Впрочем, мы уже давно решили с бабушкой отдать тебя в пансион, только время еще не было назначено, потому что не знали, когда ты сможешь поступить. Я принял решение и не изменю его. Сейчас пойду к тете Софи, и сделаю необходимые распоряжения.
С последними словами он направился к двери на лестницу.
– Пойдем, Грета, ты не должна оставаться здесь наверху, – крикнул он неподвижно стоявшей у окна девочке. Она медленно, с опущенной головкой пошла по галерее. Пропустив ее вперед, он запер дверь, вынул ключ и стал спускаться с лестницы.
Глава пятая
Господин Лампрехт не обратил внимания на то, следовала ли за ним девочка. Он уже давно был внизу, а она все еще стояла на верху лестницы; услыхав, что он вошел в общую комнату, она медленно стала спускаться со ступеньки на ступеньку, держась за перила. Через отворенную дверь комнаты раздавался сильный, громкий голос Лампрехта, и Маргарита слышала, как он рассказывал тете Софи о крике и беготне в коридоре бокового флигеля, о воображаемых видениях среди бела дня, когда он сам был в красной гостиной. Он остался при своем мнении, что девочка вообразила себе эти видения в темном коридоре, в чем были виноваты россказни прислуги, и поэтому желал как можно скорее отвезти Маргариту в пансион.

Это ознакомительный отрывок книги. Данная книга защищена авторским правом. Для получения полной версии книги обратитесь к нашему партнеру - распространителю легального контента "ЛитРес":


1 2 3 4 5