Вот с какими вестями Сальвато был послан к неаполитанским патриотам — ему поручили рассказать о бедственном положении Римской республики, о том, как она нуждается в помощи, заботе и бескорыстии. Шампионне начал с того, что выгнал из Рима всех налоговых чиновников и взял на себя ответственность за передачу на нужды города и армии всех денежных средств, откуда бы они ни поступали на имя Директории.
Кроме того, Сальвато должен был передать некоторые сведения насчет французской армии: положение ее было не лучше дел в Римской республике.
Римская армия, возглавляемая Шампионне, по расчетам Директории, должна была состоять из тридцати двух тысяч человек, в действительности же она насчитывала лишь восемь тысяч. Эти восемь тысяч, не получавшие ни одного су уже в течение трех месяцев, испытывали острую нужду в обуви, одежде, хлебе и находились как бы в окружении армии неаполитанского короля, состоявшей из шестидесяти тысяч солдат, хорошо обутых, хорошо одетых, сытых и получающих жалованье ежедневно. Все боеприпасы французской армии состояли из ста восьмидесяти тысяч патронов, то есть на человека приходилось по пятнадцать зарядов. В крепостях недоставало не только провианта, но даже пороха; его нехватка доходила до того, что солдаты из Чивитавеккья не смогли помешать берберийскому судну захватить рыбацкий баркас вблизи крепости на половине расстояния пушечного выстрела. Имелось всего-навсего девять пушек. Все орудия были переплавлены на медную монету. В некоторых крепостях, правда, пушки имелись, но вследствие то ли предательства, то ли небрежности нигде калибр ядер не соответствовал калибру орудий, а кое-где ядер и вовсе не было.
Арсеналы были также пусты: не удалось снабдить ружьями даже два батальона национальной гвардии — и это в стране, где не встретишь пешего без ружья на плече, а всадника — без ружья поперек седла.
Но Шампионне обратился за помощью к Жуберу, и ему должны были доставить из Алессандрии и Милана миллион патронов и десять пушек с их парком.
Что же касается ядер, то Шампионне построил печи, и в них отливалось по четыре-пять тысяч ядер в день. Одного только просил он у патриотов — не торопиться, так как ему требовалось еще около месяца, и не для того чтобы наступать, а чтобы выстоять.
Сальвато должен был также передать письмо генерала французскому посланнику в Неаполе; в нем Шампионне объяснял Гара положение и просил принять все меры к тому, чтобы отсрочить разрыв между двумя правительствами. К счастью, письмо это, вложенное в плотно закрытый сафьяновый бумажник, не пострадало от воды.
Впрочем, Сальвато знал его наизусть, и если бы уже нельзя было прочитать ни строчки, он передал бы содержание письма слово в слово; но в таком случае Гара не знал бы, в какой мере можно доверять посланцу.
Когда все это было сообщено заговорщикам, воцарилось молчание: они переглядывались вопросительно и тревожно.
— Как же быть? — спросил граф ди Руво, самый нетерпеливый из всех.
— Надо следовать указаниям генерала, — ответил Чирилло.
— А чтобы точнее следовать им, я немедленно поспешу к французскому посланнику.
— Ехать — так поскорее! — раздался с верха лестницы голос, от которого все заговорщики, в том числе и Сальвато, содрогнулись, ибо этого голоса они в тот вечер еще не слышали. — Посланник, говорят, сегодня ночью или завтра утром отправится в Париж.
— Веласко! — в один голос воскликнули Николино и Мантонне.
Потом Николино добавил:
— Не тревожьтесь, синьор Пальмиери, — это шестой наш друг, которого мы ожидали; по моей вине — вине непростительной — он прошел по доске, которую я забыл убрать, причем забыл дважды: в первый раз — когда принес канат, во второй — когда принес одежду.
— Николино! Николино! Из-за тебя нас повесят, — заметил Мантонне.
— Я еще прежде тебя сказал, что повесят, — беспечно возразил Николино. — Зачем же вы приняли в заговор сумасшедшего?
XII. ПОЦЕЛУЙ МУЖА
Если слова Веласко соответствовали истине, нельзя было медлить ни минуты, ибо, с точки зрения Шампионне, отъезд посланника, означавший объявление войны, должен был повлечь за собою великие бедствия, прибытие же Сальвато могло задержать гражданина Гара и убедить его в необходимости повременить.
Каждому хотелось проводить Сальвато до посольства, но он, благодаря собственной памяти и плану отлично знавший топографию Неаполя, наотрез отказался от такой услуги. Когда цель его приезда станет всем очевидна, всякому, кого увидят вместе с ним, может грозить гибель; такой человек стал бы жертвой неаполитанской полиции или пал бы от кинжала королевских сбиров.
К тому же, Сальвато надо было идти только вдоль побережья, оставляя море вправо от себя, — так он должен был добраться до французского посольства, занимавшего второй этаж дворца Караманико; следовательно, заблудиться он никак не мог, ориентиром ему служили трехцветный флаг и фасция, увенчанная красным колпаком.
Но все же он в знак дружбы, да и ради предосторожности обменял свои намокшие пистолеты на пистолеты Николино Караччоло, потом пристегнул под плащом саблю, спасенную им во время гибели лодки, и подвесил ее на крючок, чтобы ее бряцание по каменным плитам не выдало его.
Было решено, что он уйдет первым, а минут десять спустя один за другим выберутся из подвала остальные и каждый отправится к себе, петляя по переулочкам, чтобы сбить с толку возможных соглядатаев, а это нетрудно сделать в городе-лабиринте, именуемом Неаполь и превосходящем в этом отношении даже Критский лабиринт.
Николино проводил молодого адъютанта до выхода на улицу и сказал, указывая на склон Позиллипо и редкие огоньки, еще мерцавшие в Мерджеллине:
— Идите вот так. И не позволяйте никому ни следовать за вами, ни подходить к вам.
Молодые люди обменялись рукопожатием и разошлись.
Сальвато осмотрелся вокруг: нигде не было ни души, к тому же ураган еще не совсем стих; дождь прекратился, но молнии, сопровождаемые громом, еще часто сверкали, освещая все небо.
Когда Сальвато проходил мимо самого темного угла дворца королевы Джованны, ему показалось, будто на фоне стены вырисовывается силуэт мужчины; юноша рассудил, что из-за этого останавливаться не стоит: он хорошо вооружен, да и что может сделать ему незнакомец?
Однако шагов через двадцать он все-таки обернулся: тот человек переходил улицу и, по-видимому, собирался направиться по ее левой стороне.
Еще через десяток шагов Сальвато показалось, будто над стенкой, что тянется вдоль моря и служит парапетом дороги, показалась голова, а при его приближении она поспешила спрятаться; он склонился над парапетом и огляделся, но обнаружил лишь сад с пышными деревьями, листва которых поднималась до самого парапета.
Тем временем другой мужчина уже успел догнать его и шел рядом; Сальвато сделал вид, будто хочет подойти к нему, но в то же время не спускал глаз с того места, где исчезла голова.
Тут он при вспышке молнии увидел позади себя человека, который перелезал через стену, а потом, как и он, направился в сторону Мерджеллины.
Сальвато пощупал свой пояс и, убедившись, что пистолеты можно легко вынуть, продолжал путь.
Двое незнакомцев по-прежнему шли по дороге: один — чуть впереди и слева о г него, другой — чуть позади, справа.
Возле королевского особняка посреди улицы двое каких-то мужчин ссорились, без конца размахивая руками и крича во все горло, как это свойственно неаполитанскому простонародью.
Сальвато взвел под плащом курки пистолетов. Он сразу заметил, что спорщики не собираются посторониться, и у него возникло подозрение, что ему готовят ловушку, а потому он направился прямо к ним.
— Ну-ка, дорогу! — сказал он по-неаполитански.
— Это почему же такое? — насмешливо возразил один из них, тотчас позабыв о ссоре.
— Потому, — отвечал Сальвато, — что середина мостовых его величества короля Фердинанда предназначена для дворян, а не для таких проходимцев, как вы.
— А если вам дорогу не уступят? — продолжал другой спорщик. — Что вы тогда скажете?
— Сказать ничего не скажу, а уступить заставлю.
И, вытащив из-за пояса два пистолета, он двинулся прямо на них.
Они посторонились и пропустили его.
Сальвато слышал, как один из них, по-видимому главарь, сказал:
— Да, конечно, это он!
Как читатель помнит, Николино советовал Сальвато не только не подпускать к себе никого, но и не позволять за собою следовать; к тому же фраза, услышанная им, предупреждала о том, что ему грозит опасность.
Он остановился. Заметив это, неизвестные тоже замерли.
Они находились шагах в десяти от него.
Место было пустынное.
Слева стоял дом, все его ставни были затворены, а дальше шла стена сада, над которой высились верхушки апельсиновых деревьев и колышущиеся ветви великолепной пальмы.
Справа — море.
Сальвато прошел еще десять шагов и опять остановился.
Незнакомцы, следовавшие за ним, увидев это, тоже остановились.
Тогда Сальвато пошел назад; четверо неизвестных, которые теперь соединились и были явно из одной шайки, ожидали его.
— Я не только не допущу, чтобы мне преграждали путь, но не позволю кому бы то ни было выслеживать меня, — сказал он, когда между ними оставалось шага четыре.
Двое из шайки уже выхватили ножи и держали их наготове.
— Подождите, — сказал главарь, — мы еще, может быть, столкуемся; ведь судя по тому, как вы говорите по-неаполитански, вас не примешь за француза.
— А что тебе до того — француз я или неаполитанец?
— Это уж мое дело. Отвечайте откровенно.
— Ты, кажется, позволяешь себе допрашивать меня, негодяй?
— Ах, господин дворянин, я же делаю это для вашей пользы, а не для своей. Скажите, вы тот человек, что приехал из Капуа верхом, во французском мундире, нанял в Поццуоли лодку и заставил двух моряков везти себя, несмотря на шторм, ко дворцу королевы Джованны?
Сальвато мог бы отпереться, воспользоваться своим знанием неаполитанского наречия, и тем самым подкрепить сомнения того, кто его расспрашивал, но ему показалось, что лгать, даже сбиру, все же значит лгать, то есть совершать нечто унижающее человеческое достоинство.
— А будь это я, что тогда? — спросил Сальвато.
— Будь это вы, тогда я был бы обязан убить вас, — мрачно ответил тот. — Разве что вы согласились бы по доброй воле отдать мне документы, которые везете при себе.
— Тогда вам, мерзавцы, следовало, набрать человек двадцать, а не четверых: этого недостаточно, чтобы убить или даже обокрасть адъютанта генерала Шампионне.
— Ну, точно, это он! — воскликнул предводитель. — Хватит пререкаться! Беккайо, ко мне!
В ответ на его зов из темной дверцы в стене сада выскочили двое и стремительно бросились к Сальвато, намереваясь напасть на него сзади
Но при первом же их движении Сальвато выстрелил из двух пистолетов в тех, кто был с ножами: одного он убил, другого ранил.
Потом, отстегнув плащ и отбросив его прочь, он обернулся, выхватил саблю и полоснул по лицу того, кого предводитель назвал Беккайо, а следующим ударом нанес тяжкую рану его соратнику.
Сальвато уже думал, что избавился от нападающих — четверо из них выбыли из строя; теперь ему оставалось только справиться с предводителем и со сбиром, который благоразумно держался от него шагах в десяти. Казалось, он легко одолеет обоих, как вдруг, в тот миг, когда он повернулся, чтобы броситься на них, что-то со свистом вылетело из руки предводителя, блеснув как молния, и он почувствовал резкую боль в правой стороне груди. Убийца, не решаясь приблизиться, метнул в него нож; лезвие вонзилось между плечом и ключицей, а рукоятка торчала, раскачиваясь.
Сальвато схватил нож левой рукой, вырвал его, попятился назад — ему показалось, что почва уходит из-под ног, — в поисках опоры натолкнулся на стену и прислонился к ней. Почти тотчас все закружилось перед ним, и последним его ощущением было, что стена ускользает от него, как ускользнула земля.
Молния, прорезавшая все небо, показалась ему уже не голубоватой, а красной, как кровь; он раскинул руки, выронил саблю и упал без чувств.
При последнем проблеске сознания Сальвато почудилось, что двое неизвестных склонились к нему. Он сделал усилие, чтобы оттолкнуть их, но тут сознание его померкло и, казалось, жизнь покинула его навсегда.
Все это произошло за несколько мгновений до того, как в ответ на выстрелы окно Луизы распахнулось и на испуганный возглас Микеле: «Это Паскуале Де Симоне, сбир королевы!» — молодая женщина воскликнула: «Так, значит, спасать его придется мне!»
От будуара до крыльца и от крыльца до садовой калитки было совсем близко, но, когда Луиза дрожащей рукой отворила калитку, убийцы уже скрылись, тело же молодого человека, прислонявшегося к калитке, рухнуло наземь, как только Сан Феличе распахнула ее.
Тут молодая женщина, собрав все силы, оттащила раненого поглубже в сад, заперла калитку не только на ключ, но и на засов и, вся в слезах, позвала на помощь Нину, Микеле и Нанно.
Все трое тотчас прибежали. Микеле из окна видел, как убегали злодеи; теперь же послышались медленные, мерные шаги патруля, который, вероятно, подберет убитых и раненых, а следы молодого офицера будут потеряны даже для самых зорких глаз; поэтому тем, кто пришел ему на помощь, уже нечего было опасаться.
Микеле приподнял тело юноши. Нина взялась за ноги, Луиза поддерживала голову, и так осторожно, как только женщины умеют обращаться с больными и ранеными, его перенесли в дом.
Нанно оставалась позади. Склоняясь к земле, она шептала заклинания и искала какие-то известные ей травы среди тех, что в изобилии росли в саду и в расщелинах каменной ограды.
Когда дошли до будуара, Микеле задумался; потом вдруг, встряхнув головой, сказал:
— Сестрица, скоро вернется кавалер. Что он скажет, увидев, что в его отсутствие и не спросясь его ты внесла этого красавца в дом?
— Он его пожалеет, Микеле, и похвалит меня, — ответила молодая женщина, и ясный взгляд ее засветился нежностью.
— Да, само собой разумеется, будь это обыкновенное убийство, все так бы и вышло. Но когда кавалер узнает, что нападал не кто иной, как Паскуале Де Симоне, он, чего доброго, спросит себя, пристало ли ему как приближенному принца Франческо давать приют человеку, раненному сбиром королевы?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22