Александр Дюма
Отон-лучник


Pirat
«Отон-лучник; Монсеньор Гастон Феб; Ночь во Флоренции; Сальтеадор; Предсказание»: АРТ-Бизнес-Центр; Москва; 1997
ISBN 5-7287-0046-2
Александр Дюма
Отон-лучник

I

Однажды, ясной холодной ночью на склоне осени 1340 года, по узкой тропинке, что вилась вдоль левого берега Рейна, ехал всадник. Час был поздний, и, судя по тому, как неизвестный путник гнал и без того взмыленного коня, можно было предположить, что за минувший день он уже проделал немалый путь и теперь стремился передохнуть хоть несколько часов в городке Обервинтер, куда он только что въехал. Однако, по-прежнему погоняя своего скакуна, путник ринулся в лабиринт узких и извилистых улочек, который, по всей видимости, был ему прекрасно знаком, и, выиграв таким образом несколько минут, вскоре появился у противоположной городской заставы, проехав городок из конца в конец. И едва за ним опустили решетку ворот, как луна, дотоле скрытая облаками, выглянула из-за туч островком чистого, ясного и мирного света среди бескрайнего моря облаков, причудливыми волнами катившегося по черным небесам. Воспользуемся этим кратким мгновением, чтобы при неверном свете ночного светила получше разглядеть незнакомца.
То был мужчина лет сорока восьми — пятидесяти, среднего роста, но широкоплечий и атлетически сложенный. Он настолько сливался со своим конем в неудержимом стремлении вперед, что оба они — конь и всадник — казались высеченными из одной глыбы камня. Похоже, по этим краям наш герой путешествовал без опаски: шлем его был приторочен к луке седла, а голову его защищал от влажного ночного воздуха лишь узкий кольчужный капюшон на суконной подкладке, который, когда шлем был на своем обычном месте, углом спадал ему на спину. Длинная и густая шевелюра всадника, чуть тронутая сединой, вполне могла защитить от ночной прохлады не хуже самого удобного головного убора — она естественными волнами обрамляла лицо рыцаря, выражавшее серьезность и невозмутимость, присущие царю зверей. Путник принадлежал к знатному роду — это было совершенно бесспорно для любого, кто хоть немного разбирался в геральдике, а в те далекие времена в этой науке знатоком был едва ли не каждый. Достаточно было взглянуть на притороченный к седлу рыцарский шлем, увенчанный графской короной, на гребне которого вздымалась чеканная десница, простирающая к небесам обнаженный меч. По другую сторону седла висел щит, украшенный гербом его владельца: три золотые звезды на алом поле, расположенные перевернутым треугольником — герб графского дома Хомбургов, одного из самых старинных и именитых родов Германии. Дабы удовлетворить законное любопытство читателя, добавим, что граф Карл, чей портрет мы сейчас набросали, возвращался из Фландрии, где, по приказу императора Людвига IV Баварского, сражался на стороне Эдуарда III Английского, полтора года назад получившего титул генерального викария Империи. Благодаря посредничеству мадам Жанны, сестры французского монарха и матери графа Геннегауского, Эдуарду удалось заключить с Филиппом Валуа перемирие сроком на год, и граф Карл обрел на время свободу.
Добравшись до небольшой деревушки Мехлем, путешественник свернул с торной дороги, которой он следовал от самого Кобленца, и пустил коня по тропинке, уходившей прямо в поля. На минуту конь и всадник скрылись из глаз, но вскоре показались уже на другой стороне оврага и продолжали путь, видно хорошо знакомый обоим. В самом деле, минут через пять конь вскинул голову и заржал, словно оповещая кого-то о своем прибытии, а затем сам прибавил ходу, так что всаднику не пришлось ни понукать его, ни пришпоривать. Вскоре они миновали деревню Годесберг, притаившуюся за рощей слева от тропинки, и, свернув с дороги, ведущей из Роландсека в Бонн, всадник снова повернул налево и направил коня к замку, высившемуся на вершине холма. Как и деревня, замок назывался Годесберг, но никто не знал, деревня ли повторяла название замка или замок заимствовал название деревни.
Если до сих пор было очевидно, что граф Карл направлялся в замок Годесберг, то теперь уже было несомненным, что он попал в самый разгар какого-то праздника. Поднимаясь по спиральной дороге, ведущей от подножия холма к главным воротам, граф видел, что окна всех фасадов замка ярко освещены и за занавесями скользят силуэты множества людей. Граф слегка нахмурился: по-видимому, ему не слишком улыбалось после долгой разлуки встречаться с близкими людьми в разгар праздничной суеты, скорее он предпочел бы обойтись без посторонних; как бы то ни было, он продолжил путь и через несколько минут въехал во двор замка.
Как мы уже сказали, в замке Годесберг был праздник, и во дворе, тесно заставленном паланкинами гостей, между верховыми лошадьми сновали оруженосцы и слуги. Едва граф Карл спешился, как целая толпа слуг и лакеев кинулась к нему, чтобы принять у него повод лошади и отвести ее в конюшню. Но рыцарь не собирался так просто расстаться со своим верным товарищем: не доверяя никому заботу о нем, он сам отвел его в отдельное стойло, где помещались лошади ландграфа Годесбергского. Слуги, несколько озадаченные подобной дерзостью, тем не менее, не решились препятствовать ему, ибо рыцарь вел себя столь уверенно, что они интуитивно почувствовали за ним право поступать так, как ему заблагорассудится.
И пока Ганс — как называл граф своего боевого коня — не был водворен в свободное стойло, пока не принесли ему подстилку из свежей соломы, не насыпали в корыто овса и не положили сена в ясли, рыцарь не уходил из конюшни. Наконец, когда все было исполнено, граф приласкал благородное животное, и конь, оторвавшись от еды, тихим ржанием отозвался на ласку хозяина. Лишь после этого рыцарь направился к парадной лестнице, не без труда прокладывая себе дорогу меж толпившихся на ней пажей и оруженосцев. Так он добрался до покоев, где в ту пору собралась вся местная знать.
У дверей парадного зала граф чуть помедлил, залюбовавшись пышным торжеством. В шумном зале, где переливались всеми цветами радуги бархатные и шелковые наряды молодых щеголей и парадные туалеты знатных дам, царило оживление, но никто среди этих блестящих вельмож и благородных дам не мог сравниться красотой с юным Отоном и хозяйкой замка Эммой. То были сын и супруга ландграфа Людвига Годесбергского, владельца замка и соратника нашего славного путешественника.
Между тем появление графа Карла не осталось незамеченным: подобно Вильгельму, представшему перед Ленорой в боевых доспехах, он явился среди разряженных гостей в полном рыцарском вооружении и его стальные латы мрачным темным пятном выделялись среди ярких шелков и бархата. Не мудрено, что взоры всех гостей обратились к нему, один только ландграф Людвиг, стоявший у противоположных дверей и погруженный в глубочайшую задумчивость, не шелохнулся, устремив взор куда-то вдаль. Зато Карл сразу узнал старого друга и, ничуть не встревожившись его видом, боковыми покоями стал пробираться в комнату, где находился ландграф. С трудом, но успешно проложив себе путь сквозь шумную толпу гостей, он добрался до дальней гостиной, в дверях которой неподвижно стоял мрачный, снедаемый какой-то думой ландграф Людвиг.
Карл вновь остановился, пытаясь понять причину этой печали, весьма странной на лице хозяина дома, казалось отдававшего всю радость гостям, оставив себе одни заботы. Затем он двинулся к ландграфу и, видя, что даже звук его шагов не может вывести друга из глубокой сосредоточенности, положил руку ему на плечо.
Вздрогнув, ландграф обернулся. Думы и помыслы его были столь далеки от действительности, что он не сразу узнал человека, явившегося к нему с открытым лицом, хотя некогда, когда тот представал перед ним даже с опущенным забралом, он безошибочно узнавал его среди всех рыцарей императорского двора. Но Карл позвал его по имени, раскрыл ему объятия, и наваждение рассеялось: Людвиг бросился обнимать своего старого соратника, словно искал на его груди забвение или спасение от мучительной боли. Порыв этот мало напоминал радостное объятие двух друзей после долгой разлуки.
Однако неожиданное появление старого друга, казалось, весьма благоприятно повлияло на мрачное настроение хозяина этого веселого празднества. Он увлек Карла на другой конец комнаты, усадил его на дубовую скамью под парчовым балдахином и сам уселся подле него, но постарался устроиться так, чтобы лицо его оставалось в тени. Взяв Карла за руку, ландграф просил его рассказать обо всем, что приключилось с ним за три долгих года, пролетевших со дня их последней встречи.
С той цветистостью и многоречивостью, что так присущи старым воинам, Карл начал свой рассказ и поведал о том, как английские, брабантские и имперские войска под предводительством самого Эдуарда III подошли под стены Камбре и осадили город, предавая все на своем пути огню и мечу; о том, как две армии сошлись под Бюиронфосом, но так и не скрестили мечей: перед самым началом битвы во французский лагерь было доставлено послание сицилийского короля, слывущего весьма искусным астрологом, в котором предсказывалось, что рок обернется против Филиппа Валуа в сражении с англичанами, если вражеским войском будет командовать король Эдуард (и впоследствии это пророчество сбылось в битве при Креси); наконец, о том, как по ходатайству и просьбе мадам Жанны де Валуа, сестры французского короля, было заключено годичное перемирие, скрепленное противоборствующими государями на Эсплешенской равнине.
Ландграф слушал это повествование молча, казалось даже со вниманием, но время от времени вставал и с явным беспокойством подходил к дверям праздничного зала. Однако всякий раз он возвращался на прежнее место, и Карл, прервав себя на мгновение, вновь продолжал свой рассказ, полагая, что такое поведение вполне пристало хозяину, которому надлежит во время празднества самому наблюдать за исполнением своих приказаний и следить за тем, чтобы гости не испытывали недостатка в удовольствиях. Но под конец ландграф, словно забыв о госте, так долго стоял в дверях, что граф Карл, которому наскучило сидеть в ожидании на дубовой скамье, также поднялся с нее и присоединился к другу. На этот раз, когда Карл подошел к двери, через которую в полутемную уединенную комнату лился поток света, ландграф услышал его шаги: не поворачивая головы, хозяин предостерегающе поднял руку. Граф Карл встал на указанное ему место, и рука ландграфа судорожно сжала плечо старого соратника.
В душе Людвига явно происходила какая-то мучительная борьба, но, сколько граф Карл ни всматривался в проносящуюся вихрем перед ним веселую толпу, он не видел ничего, что могло послужить причиной для таких терзаний. Карл, как и подобает истинному другу, обеспокоился: нельзя было не заметить, какую муку претерпевает ландграф. Однако Карл не торопился с расспросами, понимая, что первейший долг дружбы — уважительное отношение к чужим секретам, особенно если с тобой не спешат ими поделиться. Но если людей связывает подлинная искренняя приязнь, то они без слов понимают друг друга. Ландграф, оценив деликатное молчание старого соратника, тяжело вздохнул и, проведя рукой по лбу, после недолгого колебания глухо проговорил, указывая на сына:
— Карл, не кажется ли тебе, что Отон разительно похож на того молодого дворянина, который танцует теперь с его матерью?
Граф Карл содрогнулся. Эти скупые слова ошеломили его подобно молнии, что блеснула в ночном небе прямо над головой путника, заблудившегося в пустыне: лишь на мгновение небесный огонь разрывает ночной мрак, но и этого достаточно, чтобы заметить разверзшуюся впереди пропасть. Как ни любил Карл ландграфа, но сходство юноши и взрослого мужчины было столь велико, что даже понимая всю серьезность своих слов, он не мог не признать:
— В самом деле, Людвиг, они похожи, как родные братья. Чувствуя, что при этих словах его друг затрепетал всем телом, граф поспешил добавить:
— Но ведь это еще ничего не доказывает!
— Ничего, — глухо отозвался ландграф, — однако мне важно было знать твое мнение. А теперь расскажи, чем закончилась ваша кампания.
И он повел Карла к той же дубовой скамье, где началась их беседа, и более не прерывал его рассказа.
Едва граф умолк, как у боковой двери появился какой-то человек. Ландграф мгновенно вскочил со скамьи и подошел к нему. Они о чем-то переговорили, но так тихо, что Карлу не удалось разобрать ни единого слова. Однако по жестам их он понял, что ландграфу принесли какое-то чрезвычайно важное известие, и когда хозяин вновь подошел к скамье, то по его мрачному виду Карл решил: он не ошибся.
— Карл, — обратился к нему ландграф, явно не собираясь садиться, — после столь долгого путешествия ты нуждаешься скорее в отдыхе, чем в праздниках и развлечениях. Я распоряжусь, чтобы тебя проводили в твои покои. Спокойной ночи. Увидимся завтра.
Карл прекрасно понял, что ландграфу хочется побыть одному. Ни слова не говоря, он поднялся, пожал Людвигу руку и лишь напоследок пытливо заглянул в глаза другу; тот только печально улыбнулся в ответ, всем своим видом давая понять, что время для сердечных излияний еще не настало. Карл вновь пожал ему руку в знак того, что в любое время дня и ночи готов быть в его распоряжении, и удалился в комнаты, приготовленные для него в дальнем крыле замка, куда, тем не менее, долетал приглушенный праздничный гул.



Улёгшись в постель, граф некоторое время не мог уснуть: душу его томили печальные раздумья, а в ушах, как нарочно, звенела веселая праздничная музыка. Но телесная усталость поборола душевную тревогу. Мысли его стали путаться, комната поплыла перед глазами, истома навалилась на усталое тело, и наконец глаза закрылись сами собой. Рыцарь задремал, вернее, впал в состояние, возникающее на грани сна и бодрствования подобно сумеркам на стыке дня и ночи. Странное, таинственное забытье, сплетающее действительность с грезами, придает грезам яркость и полноту реальной жизни, после чего наступает покой и глубокий, крепкий сон.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16