Как же можно будет, унизившись до такой степени, исполнять приказы правительства? Нет уж, уволь, я лучше повторю вслед за графом Монте-Кристо из отвратительной книги, которую написал кто-то из твоих знакомых: «Безусловно, человек — премерзкое создание!»
— И все же, дружище, ты видишь, что этот священник тоже человек.
— Да, но скорее исключение среди людей, редкая разновидность, вроде черного тюльпана, который пытаются вывести голландцы, или голубого георгина, над которым бьются бретонцы. Как сказал бы поэт, наш кюре расцвел в маленькой нормандской деревушке благодаря удачному сочетанию света и тени, но такие растения не дают ни семян, ни всходов. Давай лучше поговорим об охоте; значит, завтра господин де Шамбле открывает сезон?
— Да. Ты хочешь что-то сказать мне по этому поводу?
— Я? Нет, разве лишь, что охота будет прекрасная. Господин де Шамбле — отъявленный собственник, ревностно оберегающий свою дичь.
— Ты же сам видишь, что это не так, раз он пригласил нас пострелять.
— Голубчик, Красе одолжил Цезарю то ли тринадцать, то ли четырнадцать миллионов — я не помню точно, — когда тот отправился в Испанию в качестве претора, а Красе был жутким скрягой. Просто-напросто некоторые скупцы умеют выгодно вкладывать деньги: благодаря этим тринадцати миллионам Красе стал одним из членов триумвирата и возглавил Парфянский поход. Правда, этот поход обернулся для него скверно, но это уже детали: тем не менее, за свои тринадцать миллионов Красе получил то, к чему он стремился.
— Что ты хочешь этим сказать? — спросил я.
— Ничего, черт возьми! Я лишь совершаю экскурс в древнюю историю, ведь это позволено тому, кто учился в коллеже Святой Варвары, черт побери!
— Да… Но твой экскурс в древнюю историю как-то связан с господином де Шамбле.
— Это так. Он тоже недавно отправился на экскурсию, правда, всего лишь в Париж. Тебе это известно?
— Я встретил его у своего нотариуса господина Лубона.
— Да, он зашел к нему, выйдя от другого нотариуса, господина Бурдо. Впрочем, ничего удивительного: оба юриста живут на Паромной улице, почти напротив друг друга.
— Так тебе и это известно?
— Господин Лубон обслуживает трех моих тетушек; я получил вчера или позавчера от него письмо.
— Где речь идет обо мне?
— Правильно… Он пишет, что ты хочешь купить поместье в Берне, но считаешь себя недостаточно богатым для этого. Знаешь, если тебе потребуются триста-четыреста тысяч франков, мои деньги — к твоим услугам: сто тысяч из моих кровных, как сказал бы нотариус, и по сто тысяч от каждой тетушки — это меня отнюдь не разорит.
Ты уже приобрел имение в Жювиньи, а теперь станешь владельцем усадьбы в Берне. Таким образом, когда господин де Шамбле проиграет свой последний клочок земли и застрелится, ты сможешь жениться на его вдове — третий муж вернет графине то, что отнял у нее второй.
— Друг мой, — серьезно сказал я Альфреду, державшему меня под руку, и положил свою ладонь поверх его руки, — умоляю тебя, никогда не смейся над госпожой де Шамбле.
— Боже упаси смеяться над такой женщиной, дорогой Макс! — воскликнул мой друг, перестав улыбаться. — У нее такое же доброе сердце и невинная душа, как у нашего умирающего священника; это две безупречно чистые лилии. И вот, видишь, ни она, ни он не оставят потомства. Если бы у нас было больше таких священников, как этот деревенский кюре, на земле не осталось бы безбожников. Если бы все женщины походили на госпожу де Шамбле, на свете перевелись бы холостяки. Послушай же старого холостяка, друг мой, холостяка по складу характера и убеждению: раз ты любишь госпожу де Шамбле и графиня любит тебя, женись на ней, когда ты сможешь это сделать, и в этот день…
— Ну, и что же дальше?
— По-моему, тебя ждет приятный сюрприз.
— Что ты имеешь в виду?
— Ничего… Это опять-таки донесла моя разведка, но на сей раз я не отвечаю за своих шпионов и не хочу торопить события. Давай вернемся к господину де Шамбле: я предупреждаю тебя, что он совсем не в духе.
— Почему?
— Черт возьми! Да потому, что он не смог ни продать имение в Берне, ни заложить его, так как срок доверенности его жены истекает первого сентября. Из-за этого у любезного графа испортилось настроение, но если ты все же решишь купить это имение, да будет тебе известно, что он привез из Парижа чистый бланк купчей, пообещав своему нотариусу вернуть его с подписью графини. Взамен господа Бурдо и Лубон обязались выдать господину де Шамбле шестьсот тысяч франков, из них только триста тысяч наличными — это большое облегчение для покупателя. Вот что я хотел тебе сказать. Очень выгодно купить усадьбу за шестьсот тысяч франков, принимая во внимание, что она стоит восемьсот тысяч наличными. Если еще учесть, что я собираюсь одолжить тебе четыреста тысяч франков, разумеется, под залог поместья в Берне и другой недвижимости, так как мои три тетушки сообща с господином Лубо-ном — их, моим и твоим нотариусом — никогда не поймут, если я одолжу четыреста тысяч просто так даже самому Сиду Кампеадору. Ну, а теперь я тебя покину.
— Почему?
— Чтобы ты побыл наедине с самим собой. Одиночество советует лучше, чем лучший из друзей. Позволь лишь, прежде чем уйти, дать тебе один совет.
— Говори.
— Я уже сказал, что господин де Шамбле сейчас не в духе.
— Да.
— Так вот, такие люди становятся рассеянными, а охотиться рядом с рассеянным человеком опасно. Поэтому держись подальше от графа, ведь неизвестно, куда полетят пули, когда он начнет стрелять.
— Альфред!
— Я не говорю, что граф нарочно попадет в тебя, избави Бог! Напротив, он будет обращаться с тобой бережно, надеясь, что ты купишь его имение, но, видишь ли, рассеянные люди на охоте — это сущая беда. Они даже хуже близоруких: близорукие хоть что-то видят на некотором расстоянии, а рассеянные вообще ничего не видят. Прощай! Когда будешь уезжать, зайди пожать мне руку.
— Хорошенькое напутствие!
— Что поделаешь! Ты тоже страдаешь рассеянностью.
— Как господин де Шамбле?
— Напротив… Он рассеянный неудачник, а ты, баловень судьбы, ты рассеянный счастливчик.
Альфред направился к выходу, но тут же вернулся со словами:
— Я совсем забыл: никогда не говори с господином де Шамбле об эпилепсии и эпилептиках, даже в связи с Евангелием и чудесами, которые творил Христос.
— Почему?
— Ты же знаешь поговорку: «В доме повешенного не говорят о веревке». До свидания!
Я остался один. Признаться, мой друг был прав, когда говорил, что я нуждаюсь в одиночестве.
С тех пор как я повстречал г-жу де Шамбле, во мне произошли странные перемены и моя новая жизнь казалась мне нереальной по сравнению с прежней. Я жил как во сне, двигаясь таинственной дорогой к неведомой цели. В критском лабиринте было меньше поворотов, чем на моем теперешнем пути. Я чувствовал, что в глубине моей души затаилась печаль, не находившая выхода в слезах, а также радость, неспособная выплеснуться в смехе. Вздохи, каждый миг вырывавшиеся из моей груди, нельзя было назвать тяжелыми: Эдмея словно передала мне часть своего дара, и сквозь траурную пелену я смутно видел светлое будущее.
Так или иначе я ощущал, что меня увлекает за собой некая сила, превосходящая своей мощью мою волю; вернее, моя воля даже не пыталась с ней бороться.
Погрузившись в свои мысли, я забыл обо всем, даже о времени, как вдруг рядом послышались чьи-то шаги и шелест листьев — листья уже начали опадать, но не от осенних холодов, а от августовского зноя.
Подняв голову, я увидел сельского кюре.
И тут к обуревавшим меня чувствам добавился религиозный восторг: этот священник, которому предстояло умереть раньше положенного людям срока и который приближался к могиле с ясным челом и чистой душой, продолжая творить добро, внезапно показался мне истинным земным воплощением евангельских заповедей. Не раздумывая, я невольно устремился к нему навстречу, как человек, движимый желанием приблизиться к Богу.
Я снял шляпу и, склонив голову, сказал:
— Отец мой, я оказался на распутье и не знаю, куда иду: к величайшему блаженству или к отчаянию. Благословите же человека, верующего в Бога, чтобы Господь послал ему одного из своих ангелов, который будет хранить его и вести по пути к счастью.
Священник посмотрел на меня с удивлением.
— Сударь, — сказал он, — в наше время редко можно встретить истинно верующего, и мне отрадно слышать столь искренние христианские слова из уст человека вашего возраста. Никто не заслуживает благословения Господа больше, чем вы. Поэтому я благословляю вас от всей души не только от своего имени, но и от лица всех несчастных, которым вы оказали помощь с великодушным состраданием.
Воздев глаза, словно заклиная Бога принять это благословение, кюре мягко положил руку на мою голову, а я тем временем страстно молил про себя:
«Господи! Благослови Эдмею, как благословляет меня твой слуга».
Если бы меня увидел тогда кто-нибудь из светских людей — а Вы, друг мой, для кого я пишу это повествование, Вы знаете, кого я называю светскими людьми, — он, наверное, посмеялся бы над взрослым ребенком тридцати двух лет, неведомо почему и с какой целью обратившимся за благословением к священнику. Но Вы, друг мой, будучи поэтом, поймете меня и не будете смеяться надо мной.
Я встал с сияющим лицом; казалось, сам Бог увенчал мою голову золотым ореолом, как у ангелов. Однако по щекам струились слезы, столь же обильные, как в те дни, когда моя душа изнемогала от горя. .
Мы плачем и от радости, и от скорби — говорит ли это о слабости человека или о могуществе Бога?
Священник удалился, ни о чем меня не спросив. Перед тем как уйти, он оглянулся и снова благословил меня взглядом и жестом.
Никогда еще я не чувствовал себя настолько счастли— вым, даже в тот миг, когда прижимал Эдмею к своей груди.
Я попрощался с Альфредом с улыбкой на устах, мысленно смеясь над его мрачными прогнозами: теперь я был уверен, что благодаря благословению кюре мне обеспечено покровительство Всевышнего.
Через час я уже ехал вместе с Жоржем в Берне.

XXXI

На этот раз, вместо того чтобы остановиться в гостинице «Золотой лев», я направился к усадьбе г-на де Шамбле.
По дороге я остановил тильбюри около дома Грасьена, хотя эта остановка отдаляла момент встречи с Эдмеей.
Еще на пороге я услышал веселую песню столяра; войдя в дом, я застал Грасьена за работой: засучив рукава, он яростно строгал рубанком.
Услышав шелест стружки под моими ногами, молодой человек поднял голову и, узнав меня, издал радостный возглас.
Затем, немного поколебавшись, он отбросил рубанок и устремился ко мне со словами:
— Что ж, вы уже давали мне однажды свою руку и, наверное, дадите еще раз.
И Грасьен протянул мне обе руки. Я с радостью взял его честные натруженные руки и пожал их от всего сердца.
— Ну, как дела в усадьбе и здесь, у вас? — спросил я.
— Слава Богу, господин Макс, — ответил Грасьен, — все в добром здравии, даже госпожа графиня расцвела, как майская роза, и снова стала улыбаться. Поистине, господин Макс, я склоняюсь к мысли, что вы просто Божья благодать в облике человека.
— А как господин де Шамбле? — осведомился я.
— О! Он не цветет и не улыбается. Вчера госпожа позвала меня в усадьбу, чтобы я починил кое-что в обеденной зале, и я встретил графа по дороге к дому. Он прогуливался с аббатом Мореном по большой липовой аллее, той самой, помните, что тянется от входа. Они шептались о чем-то, как заговорщики. Проходя мимо, я услышал, как граф сказал:
«Она наотрез отказалась».
«Ну что вы! — ответил священник. — Женщина всегда хочет того же, чего хочет ее муж».
«Поэтому я не считаю себя побежденным, — сказал граф со злобной улыбкой, — ей все равно придется поставить свою подпись».
Потом мы разошлись в разные стороны, и больше я ничего не слышал. К тому же я пришел в усадьбу, чтобы делать дело, а не подслушивать их разговор.
— А графиня тебе что-нибудь говорила?
— А как же! Она отвела меня в какую-то комнату и сказала:
«Проверь хорошенько, чтобы все было в порядке: здесь будет жить господин де Вилье». Я прошептал:
— Милая Эдмея!
— Стало быть, — продолжал Грасьен, — все в вашей комнате в полном порядке. Пока я там находился, графиня давала Зое распоряжения: «Зоя, погляди сюда!..», «Зоя, посмотри туда!.. Ты не забыла положить сахар? Ты не забыла о флёрдоранже?» Графиня была вне себя, но Зоя ничего не забыла.
— Дорогой Грасьен, — спросил я, — не сочти за бестактность, а где расположена эта комната?
— Рядом со спальней графини; вас будет разделять только туалетная комната.
Слова Грасьена взволновали меня, и мое сердце неистово забилось.
— Графиня сама выбрала эту комнату? — снова спросил я.
— Нет, — ответил молодой человек, — ее выбрал граф. Это самая лучшая комната в доме, и он хотел таким образом оказать вам честь. Граф кое-что задумал.
— Что же именно?
— Вы ведь уже купили имение в Жювиньи? -Да.
— Ну вот, я думаю, что он хочет сосватать вам и поместье в Берне. Вы знаете, что он пытается его продать?
— Да, я знаю.
— Но если граф продаст и эту усадьбу, с чем он останется? Правда, у него есть еще небольшое имение между Ла-Деливрандой и Курсёлем, вот и все. Когда господин де Шамбле избавится и от него, он будет жить под открытым небом, как птицы небесные, и станет беднее Грасьена, который разбогател благодаря вам и не отдаст свой дом даже за сто тысяч франков. Нет, я не продам его ни за какие деньги.
— Ты не прав, Грасьен: за сто тысяч франков ты мог бы купить целую усадьбу.
— А что я буду с ней делать?.. Нет, господин Макс, видите ли, в усадьбе слишком много места, а мне нужен домик всего с одной комнатой, а то мы с Зоей, чего доброго, разделимся и станем жить в разных концах дома, как господин и госпожа де Шамбле;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58