Из всей семьи только старый Гаспар, сам уже стоявший на краю могилы, чувствовал, что в дом прокралась смерть. Чудесными летними вечерами старик сидел на пороге своего домика, ожидая возвращения Йонатаса и глядя, как дети играют в лучах заходящего солнца: бегают по лужайке, собирают спрятавшиеся в лесной траве маргаритки, гоняются за насекомыми, жужжащими в вечернем воздухе. Иногда на пороге неожиданно появлялась Вильгельмина. Словно бледный призрак, она бесшумно садилась рядом с отцом и склоняла голову на его дрожащие колени. Не отрывая взгляда от неба, старик гладил дочь по волосам, и Вильгельмина чувствовала, что руки его трясутся. Тогда она еле слышно говорила, будто отвечая на свои мысли:
— Что ж, батюшка, должно быть, это к лучшему, раз так угодно Богу.
Но старик ничего не отвечал, потому что никакой отец не поверит, что Бог может желать смерти его ребенка.
А дети между тем ничего не замечали. Они пели, играли и были счастливы. Наконец Йонатас тоже заметил недомогание Вильгельмины — и страшное подозрение закралось в его душу. Он сказал об этом тестю, и старик признался ему в том, что для него давно уже не было тайной. На следующий день Йонатас будто бы уехал осматривать лесные угодья, а в полдень вернулся в сопровождении врача, привезенного им из Франкфурта. Увидев врача, Вильгельмина поняла, что муж обо всем знает, и ей стало грустно.
Будь Вильгельмина богата, врач скрыл бы от нее страшную правду, обнадежил бы ее родных, чтобы иметь возможность еще раз навестить больную. Но бедняки обладают тем преимуществом, что могут сразу узнать такую истину: врач сказал все.
Сначала Йонатас не поверил, ведь он думал, что речь идет о легком недомогании, не более того. Мысль о том, что его дорогая Вильгельмина может умереть такой молодой, не укладывалась у него в голове. Тогда он сам внимательно осмотрел жену и увидел наконец ужасные следы разрушений, которые оставила болезнь. Тогда, как все сильные люди, привыкшие переносить физические лишения, но не умеющие преодолевать душевных потрясений, Йонатас пришел в отчаяние. Весь день и весь вечер он, не говоря ни слова, смотрел на Вильгельмину, а ночь просидел не сомкнув глаз у дверей ее комнаты. С наступлением утра он, как обычно, взял свое ружье и вышел из дома, но не смог пройти и четырех шагов. Он вернулся, снова повесил ружье на стену. Когда Вильгельмина встала (а она с каждым днем вставала все позднее), она увидела, что муж сидит на скамеечке перед камином, обхватив голову руками. Несчастная женщина подошла к нему.
— Что поделать, Йонатас, — сказала она, — надо быть мужественным. Йонатас хотел что-то ответить, но почувствовал, что к его горлу подкатил комок, и бросился из дома. С этого момента жизнь бедного смотрителя охоты полностью переменилась.
По утрам он все еще выходил из дому с ружьем, но не решался отходить далеко, чтобы не терять хижину из вида. Йонатас прятался, но Вильгельмина часто видела, как он проходит по лесной полянке возле дома, и дети порой возвращались грустные и, держась за руки, спрашивали у Вильгельмины:
— Скажи, мамочка, что случилось с Йонатасом? Мы видели, как он лежал под деревом и плакал.
Пришло время, когда Вильгельмина не смогла больше вставать с постели. Вечером, когда садилось солнце, в ее комнате открывали окна, и умирающая провожала грустной улыбкой последние его лучи. Тогда в комнате собиралась вся семья. Дети приносили огромные букеты цветов и клали их на кровать матери. Йонатас приходил с Библией в руках. Он передавал ее старому Гаспару, и тот читал вслух какую-нибудь священную и возвышенную историю. Вильгельмина молилась, Йонатас плакал, дети, прижавшись друг к другу, молча сидели в кресле у постели больной.
Однажды утром Вильгельмина почувствовала себя хуже, чем всегда, и сама попросила Йонатаса остаться дома. Гаспар и Йонатас просидели возле ее кровати весь день. Дети вели себя как обычно: они входили и выходили, уносили увядшие цветы и приносили свежие. Чем явственнее Вильгельмина чувствовала приближение смерти, тем милее ей были цветы: в последние дни запах цветов, казалось, поддерживал в ней жизнь.
Вечером, по обыкновению, Гаспар стал читать Библию. Вдруг Вильгельмина слегка вздохнула и потеряла сознание. Вскрикнув, Йонатас бросился к жене: он подумал, что она умерла.
От его крика Вильгельмина очнулась и открыла глаза.
— Бедный мой Йонатас, — сказала она, протягивая к нему холодную и влажную руку, — бедный друг мой, поверь, у меня тоже разрывается сердце при мысли о том, что я должна покинуть тебя, ведь ты так любил меня, и я еще нужна тебе. Но так угодно Господу. Будь мужчиной, крепись. К счастью, я успела исполнить свой главный долг: дети почти выросли, и выросли крепкими и здоровыми. Я все не решалась расстаться с Розамундой, и напрасно. Друг мой, когда меня не станет, прошу тебя, отвези ее в Вену, в монастырь Священной Липы. Ты передашь письмо моей доброй госпожи настоятельнице, и она воспитает нашу дочку по Божьим заветам. Сделай же, как я прошу, слышишь? Будь внимателен к Эберхарду, теперь тебе придется заботиться о нем вместо меня, а уж его матушка будет, как и прежде, присматривать за ним. Эберхард! Послушайте тоже… Вы уже большой мальчик и можете ходить на могилу вашей матушки без меня. Пока вы живете здесь, молитесь на ее могиле утром и вечером, не пропуская ни одного дня. Уважайте вашего отца, но прежде всего любите матушку. Я поручаю вам также сестру вашу Розамунду. А ты, Розамунда, дочь моя, будь благочестива и милосердна, будь достойна святого дома, в который ты входишь, и во всем бери пример с нашей благородной покровительницы, о добродетелях которой я тебе часто рассказывала.
Дети заплакали, потому что не понимали, что происходит, и еще потому, что плакали взрослые.
А затем Вильгельмина обратилась к Гаспару. Ростом он был на целую голову выше Йонатаса; как старый дуб, стоял он неподвижно за его спиной, мужественно взирая на гибель своей последней дочери.
— Что же я могу сказать вам, батюшка? Разве я в силах уменьшить ваше горе — горе отца, потерявшего всех своих детей?
— Скажи мне до свидания, дочь моя, — торжественно ответил старик, — ибо и я вскоре последую за тобой. Если моим старым рукам суждено сшить твой саван, то все же наша разлука будет недолгой, а твоя христианская кончина будет служить мне утешением. Мы встретимся с тобой, Вильгельмина, в небесной обители Господа нашего. Я ушел бы в нее спокойно, если бы был уверен, что и твоя сестра Ноэми почила по-христиански.
— Можете в этом не сомневаться, батюшка. Что моя смерть по сравнению с теми страданиями, которые приняла Ноэми? Но не говорите мне, что вы умрете, батюшка. Живите, подавайте Йонатасу пример смирения, берегите детей: им вы можете пригодиться в этой жизни, а мы с Ноэми можем ждать целую вечность.
Тут Вильгельмина почувствовала, что силы покидают ее, но решила избавить мужа от мук последнего прощания.
— Мне лучше, — сказала она. — Оставьте меня одну, я немного посплю. Йонатас хотел увести детей, но Вильгельмина остановила его.
— Оставь их, пусть спят в кресле.
Несчастная Вильгельмина! Она не хотела сейчас оставаться одна.
Йонатас ушел, ничего не подозревая, но Гаспар обо всем догадался. Он склонился над кроватью дочери, поцеловал ее в лоб и сказал, сжимая ее руку в своей:
— Прощай! Увидимся на небесах!
Вильгельмина вздрогнула. Потом тихо, чтобы муж не услышал, проговорила:
— Прощайте!
Гаспар вышел вслед за Йонатасом, который тут же заснул, обессилев от всего пережитого. Старик погрузился в молитву.
Через час Гаспар спустился в комнату Вильгельмины и тихо приоткрыл дверь: казалось, что больная спит. Она была похожа на восковую мадонну, покоящуюся на ложе из роз. Ее рука сжимала руки детей — Розамунды и Эберхарда, а они проснулись и смотрели на нее, широко раскрыв глаза.
— Ах, дедушка! — воскликнули они, заметив Гаспара. — Нам страшно! Матушка ничего не отвечает нам, и ее рука такая холодная, что наши руки мерзнут.
Гаспар подошел к постели дочери: Вильгельмина была мертва.
На следующий день, вернувшись с похорон жены, добряк Йонатас, не обладавший такой силой духа, как старый Гаспар, упал на колени возле стула, где обычно сидела Вильгельмина, и зарыдал. Но вдруг он почувствовал, что его обнимают маленькие руки, и нежные губки целуют его мокрые от слез щеки. Он посмотрел на детей, и от сердца у него немного отлегло.
В том же году у графа Максимилиана фон Эпштейна тоже по-своему отлегло от сердца: он получил чин тайного советника.
VIII
Разлука с Розамундой стала новым тяжелым испытанием в жизни Эберхарда. Только что он познал смерть; теперь ему предстояло одиночество.
Невзирая на мольбы и слезы Эберхарда, Йонатас, исполняя последнюю волю жены, отвез девочку в Вену. Как и предполагала несчастная Альбина, ее письмо отворило Розамунде двери монастыря Священной Липы; аббатиса приняла девочку так, как если бы та была родной дочерью графини фон Эпштейн.
Некоторое время Эберхард мечтал о поездке в Вену, но Йонатас дал ему понять, что не может взять его с собой без разрешения графа.
Поэтому Эберхард остался, грустный и одинокий, вдвоем со старым Гаспаром.
Возвращение Йонатаса не внесло много радости в его жизнь. Теперь Эберхард беспрестанно расспрашивал его о том, где находится монастырь и как выглядит комната Розамунды. Домик, некогда шумный и веселый, превратился отныне в тихое и мрачное жилище. Три его обитателя — старик, зрелый мужчина и ребенок — вели угрюмую и замкнутую жизнь.
Гаспар теперь уже не выходил дальше прилегавшего к домику сада. Почти все дни напролет, если погода была хорошая, он сидел на скамейке у порога, а в ненастье — на стуле у камина. Закрыв глаза, он погружался в воспоминания, и воображение рисовало ему улыбающиеся лица дочерей — Ноэми и Вильгельмины.
Йонатас в любую погоду вскидывал на плечо свое ружье, свистом подзывал собак и углублялся в лесную чащу. Чаще всего никакой добычи он не приносил, поскольку целыми днями бесцельно бродил по самым заброшенным лесным уголкам или лежал под деревом, стараясь убить время. Души этих троих замерли, словно сломанные часы, стрелка которых застыла на слове «горе». С тех пор как беда вошла в домик лесника, всякая жизнь в нем прекратилась: трое дышали — вот и все.
Эберхарда спасала молодость, которая отчаянно противилась несчастью и смерти. Но мальчик жил в глуши, вдали от людей, без семьи, без задушевного друга. Он видел только лес да замок Эпштейнов, не знал никаких других людей, кроме Йонатаса и Гаспара, не ведал никаких чувств, кроме сыновней любви к Вильгельмине и братской любви к Розамунде. Поэтому он замкнулся в самом себе, не имея возможности доверить кому-либо свои заветные мечты и чувства. Его ум повиновался инстинкту; характером он был прям и великодушен, но в нем чувствовалась некоторая странность, угловатость и нелюдимость. В одиночестве его детские впечатления постепенно переросли в убеждения взрослого человека. Его пристрастия и верования были неизменны; его наивные и ложные представления отпали бы сами собой, будь у него возможность найти в книгах повод для сравнения, а в жизни — советчика и наставника.
Воображение заменяло ему здравый смысл. Помня рассказы Вильгельмины, наполнявшие его сердце и страхом и любовью, он всегда и повсюду видел свою покойную мать. Она была его другом, его спутником в жизни, его счастьем. Она настолько занимала все его мысли, что само существование мальчика стало призрачным.
Свидетелем, наперсником и соучастником этих постоянных и священных видений был лес Эпштейнов. Мы уже пытались описать его: это был своего рода древний lucus — огромный, мрачный, густой, безлюдный, темный и торжественный лес, невеселая душа которого изливалась в жалобном вое ветра. Подобно живому существу, этот лес соединял в себе бесконечное разнообразие явлений. Тут были овраги, на дно которых никогда не проникали солнечные лучи; тут журчали, словно переговариваясь с птицами, ручьи; тут можно было встретить живописные руины, созданные природой (огромные обломки гранитных скал, днем серые, а ночью белые от лунного света), или разрушенные творения человеческих рук (осевшие стены, пробитые донжоны, оголенные подземелья). Над равниной возвышались башни, подобные воинам на дозоре, высматривающим, не появятся ли снова на дороге племена варваров. Это скопление обломков прошлого, которые сами были тенями ушедших времен, как нельзя лучше подходило для появления призраков.
Эберхард вскоре познал все разнообразие зеленого лесного мира: полянки, чащи, заросли кустарника; для него здесь не осталось ни одного секрета. Он знал лес снизу доверху: забирался на все деревья, спускался в самые глубокие овраги, бегал по краю пропастей, спускался по бурным речным порогам, перепрыгивал с дуба на тополь. Он играл с лесом, как ребенок играет с кормилицей, и лес любил его и почтительно ему улыбался.
Все здесь было знакомо Эберхарду и встречало его дружелюбно, но и он относился к лесу бережно и заботливо: не ломал ветки деревьев, не топтал цветов и не убивал, как Йонатас, ни ланей, ни оленей. Он жалел даже сов и ужей. Ничего не зная о святом Франциске Сальском, он мог бы сказать вместе с ним: «Козлята, братья мои! Ласточки, милые мои сестры!» Поэтому лани, приходившие на водопой к ручью, у которого он сидел, не пугались его и птицы не улетали с дерева, под которым он отдыхал: напротив, они радостно били крыльями и приветствовали его веселой песней. Все хозяева леса радушно встречали его, угадывая в нем такое же невинное и безобидное создание, как они сами.
Но старый лес был для Эберхарда не просто убежищем, кровом, приютом; он значил для него гораздо больше: лес был местом его встреч с матерью. В склепе, где он навещал ее, она была мертва, но в лесу она представала перед ним живой.
Если Эберхард хотел увидеться с матерью, ему достаточно было выйти на тихую тропинку и закрыть глаза, но порой он мог увидеть ее небесную душу и воочию, глазами смертного. Она выручала сына из беды, когда он, зацепившись за корень дерева, повисал над пропастью, когда он шел по краю обрыва, когда его нога скользила по сыпучим камням — всегда мать приходила сыну на помощь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32