.. О, боже!.."
- Может, выпьете валерьянки?
- Нет, нет!
"Вот он - конец... Кому нужна такая жизнь? Валерьянка!"
- Валидол?
- Не надо валидола!
- Чем же мне помочь вам, уважаемый Гудули? - забеспокоилась женщина.
- Да ничего мне не нужно, дорогая! Иди себе домой...
"Это первая ласточка... За ней появятся другие... Сочувствие соседей... хлопоты... Господи!.."
- Кажется, паршивый мальчишка сболтнул что-то про смерть... Будто бы я говорила... Убью мерзавца!
- Что ты, что ты, Ксения!
"Боже мой, как много она болтает! Раньше я этого не замечал за ней!.."
- И у кого только повернулся язык сказать такое? Чтоб он отсох, этот язык!
"Зачем она себя проклинает? Уча не станет мне лгать!"
- Перестань-ка ты ради бога! Ступай домой!
- Оказывается, сегодня ваш день рождения, уважаемый Гудули? Дай бог вам еще сто лет здоровья и бодрости!
- Спасибо, спасибо, Ксения!
- Неужели ваши не приедут из города? Как-никак сто лет - событие не простое...
- Приедут, обязательно приедут!
"Месяц, другой, третий... А потом всем я надоем... Кому охота возиться с больным..."
- Вот уж если кто может похвалиться детьми, так это вы, уважаемый Гудули! Один в Батуми, другой в Поти, третий в Кутаиси, четвертый в Тбилиси. И все ученые, все красивые... Сколько у вас внуков, уважаемый Гудули?
- Всего потомства - двадцать три человека, да что толку-то? Со мной никого.
- Не говорите, уважаемый Гудули! Счастливый вы человек!
- Да, конечно...
"Боже мой, неужели не будет конца ее болтовне?"
- Так я пойду и пришлю мальчика.
- Не беспокойся, Ксения. Вот прилягу немного, и все будет хорошо.
- Если что - не стесняйтесь ради бога! Зовите, как собственную дочь!
- Спасибо, дорогая!
- Будьте здоровы, уважаемый Гудули!
- Будь здорова, Ксения!
Женщина ушла. Гудули проводил ее печальным взглядом. Вот идет она молодая, ядреная... А Гудули сидит на лестнице и - боже, боже великий, за что такой позор?! - сушится под косыми лучами ноябрьского солнца...
...Как странно устроен человек!.. О своей старости и недугах он особенно сожалеет при виде молодого, здорового человека. И наоборот, сознание того, что кто-то другой еще более стар и немощен, чем он сам, ему доставляет успокоение, вселяет в него надежду. Сегодня, держа Учу в своих объятиях, Гудули раз сто, наверно, подумал: "Господи, подари мне его молодость и возьми взамен все, что тебе захочется!" И теперь, глядя на удалявшуюся Ксению, он сказал про себя: "Великий боже, дай мне возраст этой женщины и возьми от меня все, что твоей душе угодно!"
И тут же почувствовал, как краска стыда залила его лицо. Гудули Бережиани стало стыдно за то, что он не оценил по достоинству дарованных ему богом ста лет...
До захода солнца неумолимая действительность еще трижды напомнила о себе... И тогда Гудули Бережиани, человек, проживший на земле сто лет, стал лицом к солнцу, опустился на колени, склонил голову в низком поклоне и сказал:
- Прощай, солнце, и прими от меня великую благодарность!
- За что ты благодаришь меня, человек? - удивилось светило.
- За доброту твою, солнце, за то, что все эти сто лет после каждой ночи ты дарило мне радость наступившего утра!
- На здоровье, человек! - сказало солнце и скрылось...
- Спасибо тебе, солнце!..
Гудули впустил во двор мычавшую у ворот корову. Корова по привычке зашла в хлев, приготовилась к дойке. Гудули погладил корову, почесал по голове, но доить ее не стал.
- Сегодня отдохни, корова, лежи себе спокойно... И прими от меня великую благодарность!
- За что ты благодаришь меня? - удивилась корова.
- Хотя бы за то, что каждое утро ты давала мне по стакану молока.
- На здоровье! - сказала корова и легла.
- Спасибо тебе, корова!..
Гудули прошел на задний двор, взглянул на устроившихся на ночь кур и, прежде чем прикрыть дверь курятника, ласково потрепал петуха Лонгиноза по красному гребешку.
- Завтра буди меня, когда тебе заблагорассудится. А теперь прощай и прими от меня великую благодарность.
- За что ты благодаришь меня? - удивился петух.
- Хотя бы за то, что ты каждое утро добросовестно будил меня!
- На здоровье! - сказал Лонгиноз и заснул.
- Спасибо тебе, Лонгиноз!..
Коптилку он поставил рядом с квеври, аккуратно срезал глину вокруг его головки, стал на колено и осторожно поднял крышку. Тридцатипудовый квеври вздохнул, обдав Гудули крепким ароматом шипучего цоликаури. Гудули глубоко втянул в себя одурманивающий запах, заглянул в черное отверстие, потом медленно, боком опустил туда черпалку из тыквы. "Буль, буль, буль", - забулькало хлынувшее в черпалку вино. Гудули чуть притронулся губами к черпалке и сказал:
- Слава тебе, святой сок винограда, слава тебе, бессмертная виноградная лоза! И прими от меня, дорогой мой квеври, великую благодарность!
- За что? - раздался, словно эхо, удивленный голос.
- За то, что все эти сто лет ты был моим верным другом в дни радости и в дни горя!
- На здоровье! - вздохнул квеври.
- Спасибо тебе!..
Гудули сидит за низеньким столом. В руке у него полная чаша с вином. Тусклый свет повешенной на балконной стойке коптилки мерцает, словно нимб, над головой старика. Стекающие по щекам слезы каплями срываются с подбородка, орошая лежащие на столе кукурузную лепешку и молодой сыр, Гудули Бережиани плачет...
Час тому назад Гудули обошел весь двор. Потрогал плуг - износился плуг. Взглянул на топор - истерся топор. Взял в руки серп - почти весь вышел серп. Взмахнул заступом - истлел до половины заступ. Нож, что лежит на столе перед Гудули, и тот на ладан дышит... Металл, металл не устоял перед неумолимым временем, долго ли сломиться человеку?!
Вот этим благословенным вином клянется Гудули - не жаль ему жизни. Гудули знает - он не болен. Просто истлел человек, истерся - вот и все! Износился, как те же плуг, топор, серп и нож.
Со всеми успел попрощаться Гудули - с небом и землей, домом и двором, собакой и свиньей. Но дольше всех прощался он со своей ровесницей грушей.
- Прощай, груша! - обнял Гудули дерево. - Самой совершенной среди нас оказалась ты! Твои корни прочно сидят в земле, плечи твои подпирают небо... Ты дарила тень и прохладу трем поколениям моего потомства и скольким еще сослужишь добрую службу, кто знает! Вот уже век плодоносят твои добрые ветви, а ты все стоишь, груша, здоровая и сильная. Ты отрада и украшение моего двора, обитель пернатых и певчих моего села. Прими от меня великую благодарность, дерево!
- На здоровье, человек! - просто ответило дерево. Оно хорошо знало цену себе...
"Слава тебе, природа, - подумал Гудули, - слава твоей мудрости! Какое это счастье - сознавать, что после тебя останутся жить дерево, земля, небо и солнце!.."
Последнюю благодарность Гудули воздал своему сердцу, своей деснице, глазам, ушам и разуму своему.
- За что? - спросило в недоумении сердце.
- Как это за что? - удивился Гудули. - За сто лет ты ни разу не изменило мне, все эти сто лет мне верой и правдой служили мои глаза, уши, руки и разум. Разве этого мало?!
- На здоровье, Гудули, на здоровье!.. А теперь мне пора на покой... Я очень устало, Гудули!
- Спасибо тебе, сердце!
Что ж, теперь можно попрощаться с мальчиком и его матерью. Но вот беда, запамятовал старик, как звать-то их? Господи, дай вспомнить! Ладно, бог с ней, с матерью, мальчика-то зовут как? Боже великий, не лишай Гудули памяти, напомни ему имя мальчика!..
Но бог был неумолим. Не вспомнил Гудули имен ни матери, ни сына...
Подошел тогда Гудули к перилам балкона, распахнул рубашку на груди и крикнул:
- Э-э-е-й, соседка!
- Слушаю вас, уважаемый Гудули!
- Кто это?
- Ксения я, кто же еще! Не узнали меня?
"Ксения... Ксения... Вот как звать ее... Ксения..."
- Мальчик дома?
- Уча-то?
"Уча! Слава богу, узнал, как звать этого прохвоста..."
- Ксения, сейчас в моем доме случится... В общем, сделай так, чтобы мальчик не расстроился...
- Вы о чем, уважаемый Гудули?!
- Прошу тебя, не пускай ко мне мальчика, пока не придут соседи...
- Да что вы такое говорите, уважаемый Гудули? Шутите, что ли?
- Прощай, Ксения! Видит бог, я любил всех вас и благодарю вас! Спасибо!
- Гудули, уважаемый, что с вами?!
Гудули вошел в комнату и закрыл за собой дверь.
- Гудули!!
Во дворе Бережиани грянул выстрел. Звук был сильный. В домах вокруг зазвенели оконные стекла...
Хоронить Гудули Бережиани собралась уйма народа. Было немало родных и близких, хотя никто из них особенно не убивался. Более того, старший сын Димитрий, вместо того чтобы побыть у гроба, стоял во дворе, под грушей, недовольный, словно Наполеон после Ватерлоо, и здесь принимал соболезнования.
Подошел к Димитрию и я:
- Искренне сочувствую в вашем глубоком горе!
- Ах, не говорите, Нодар Владимирович! - воскликнул Димитрий недовольно. - Опозорил он своих детей! Не знаю даже, как людям смотреть в глаза.
- Мда-а, все это случилось действительно так неожиданно...
- Да что там - неожиданно! Это чудовищно! Что мне сказать друзьям, товарищам?! Как объяснить такой поступок? Жить с нами в Тбилиси не соизволил - с могилой жены, видите ли, не мог расстаться!.. И потом корова, куры там всякие... Подумаешь, тощая корова и облезлый петух!.. И дом - развалина!.. Без Учи, мол, не могу! Представляете себе? И это сказал мне родной отец!
- Кто это Уча?
- Соседкин сын, верно, мальчишка какой-то! Родной отец его бросил, а тут - пожалуйста! Нашелся покровитель! Да таких мальчишек, если хотите, у нас целая дюжина!..
- Мда-а, тяжелая картина... - проговорил я и собрался уходить. Но Димитрий продолжал:
- Хоть бы нуждался в чем!.. Летом жена моя из Парижа привезла ему теплые кальсоны!.. Да и вообще!.. А похороны? Припомнят ли в нашем селе такие похороны?! Да что говорить?! Всю жизнь он был неблагодарным и так же неблагодарно окончил ее!..
- Не знаю, как утешить вас...
- Ради бога, какое там утешение! Благодарю вас!
- Будьте здоровы!..
- Куда вы?! Пройдите, пожалуйста, вот сюда, под навес, к столу! Окажите последнюю услугу! Эй, Митуша, поухаживай за гостем!
Поскольку похороны были радиофицированы и звук репродуктора был несколько выше, чем это приличествовало бы реквиему Моцарта, Димитрий был вынужден говорить еще громче.
Мне кое-как удалось улизнуть от пьяного Митуши и незаметно покинуть двор. У самых ворот я увидел сидевшего на земле мальчика лет семи. Уткнувшись огненно-рыжей головой в колени, он плакал.
- Как тебя звать, малыш? - спросил я и погладил мальчонку по голове.
- Уча Мелимонадзе, - чуть приподнял он голову и вновь продолжал плакать.
- Расти большим, малыш! - сказал я, глотая подступившие к горлу слезы, и вышел со двора.
Оглянувшись, я увидел разглагольствовавшего Димитрия. Но поскольку похороны были радиофицированы и звук репродуктора был несколько громче того, чем это приличествовало реквиему Моцарта, я не расслышал его слов...

1 2