– Я вернулся в Рим из-за тебя, Ливилла. За тобой. Я больше не могу так жить. Я подумал, теперь ты сможешь развестись с Луцием. Ты освободилась от власти отца, а муж не вправе преследовать тебя, если ты пожелаешь расторгнуть брак. Хочешь, уедем прямо сейчас? В этой неразберихе никто сразу не поймет, что ты сбежала! А тем временем мы доберемся до Этрурии…
Ливия продолжала молчать. Гай поразился тому, какое у нее лицо. Оно словно бы затвердело, застыло. Вместо кротости – суровость, вместо нежности – железная твердость, вместо любви – бесстрастность.
– Это своего рода расчет? – медленно произнесла она. – Тебе так удобно, правда? Сохранишь все, что имеешь, и получишь меня.
– Нет! – воскликнул он с мукою в голосе и во взоре. – Никакого расчета! Только любовь! Я люблю тебя, Ливия, там, дома, я жил лишь тобой! А ты? Разве ты любишь Луция?
Ливия зябко поежилась, кутаясь в одежду.
– Любовь – это то, что было между мной и тобой год назад, было – и прошло. А с Луцием мы состоим в браке, это другое. Я уважаю его и ценю – в нем сочетается искусство говорить и мыслить с искусством жить. В тебе, Гай, этого нет. И я никуда не поеду. Глядя на прошлое и будущее с высоты нынешних времен, я пришла к выводу, что человек должен делать то, что сохраняет его имя незапятнанным, даже если он чем-то для этого жертвует.
Она говорила сухо и резко. Внезапно Гай взял молодую женщину за плечи и посмотрел в ее глаза.
– Что с тобою, Ливилла? Кто и каким образом внушил тебе эти мысли? Впрочем, понимаю… Когда-то я слушал человека, который говорил по всем правилам ораторского искусства, и хотя в его словах не было ни слова правды, люди проникались его речами, верили ему и шли за ним…
– Когда-то я верила и тебе и готова была идти за тобою хоть в Тартар, позабыв обо всем!
Он застонал:
– О да! Да! Я не оправдал твоих ожиданий и не оставил тебе выбора! Но я не мог… И я сейчас немногое могу… Ливия! Я понимаю преимущества твоего брака с Луцием. Но ведь это… тюрьма! Со временем ты настолько привыкнешь к ней, что просто не сможешь ее покинуть. Подумай о своих чувствах! Поедем, это наша единственная возможность…
– Ты упустил ее год назад.
И тут он мягко и тихо спросил ее – в его голосе были растерянность и беспомощность:
– Я… чего-то не знаю? Ты ждешь ребенка?
– Нет. Просто поздно, Гай – Ее взгляд был неподвижен, некогда озарявший его свет любви и веры потускнел и померк. – Просто поздно и все. Прощай.
Резко оттолкнув его руки, она быстро, не оглядываясь, прошла к носилкам, скользнула внутрь, резко задернула занавески и подала рабам знак трогаться в путь.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ
ГЛАВА I
Незаметно наступило и так же незаметно прошло лето, непривычно хмурое и холодное для Италии. Вспоминая этот пронизанный неярким светом мир, Ливия и не могла сказать, чем занималась в первые после смерти Цезаря дни и недели. Зато она хорошо знала, что чувствовала весь последующий год: ожидание, совершенно не связанное ни с радостью, ни с надеждой. Она ждала перемен, как ждут грозу или бурю – с предчувствием чего-то непонятного и ужасного.
Было ясно, что вскоре начнется новая жестокая, кровопролитная война, связанная с переделом власти, и требующиеся для военных операций суммы наверняка будут добыты тем же путем, что и при Сулле, и Рим опять утонет в крови.
Растерянность и страх не позволяли людям увидеть и осознать трагическое величие погибающей Республики. Почти все состоятельные римляне окружили себя телохранителями из числа рабов-гладиаторов; многие члены магистрата, особенно из поколения, к которому принадлежал Марк Ливий Альбин, поколения, бывшего свидетелем диких, нелепых в своем разнузданном зверстве проскрипций Суллы, открыто поддерживали цезарианцев, и чувство самосохранения играло здесь далеко не последнюю роль.
В доме отца и в доме мужа Ливия постоянно слышала разговоры о политических партиях, об обстановке в стране – эти разговоры были полны недомолвок, мрачных намеков; туманные фразы произносились полушепотом, с инстинктивным поворотом головы: привычка оглядываться назад в те времена глубоко укоренилась среди римлян – гордого, бесстрашного народа, доныне смотревшего только вперед.
Именно тогда, на фоне всеобщей растерянности, неопределенности и испуга, Ливия по-настоящему прочувствовала, что значит для нее семья, от которой всего лишь немногим раньше она отказалась бы с такой легкостью. Они сплотились и поддерживали друг друга, не только преследуя общую цель – остаться в живых и сохранить имущество, – но и ощущая особую глубокую привязанность друг к другу.
Много позднее Ливия поняла, сколь опасными, губительными для человеческой души могут быть несвоевременные открытия, – тогда же ей казалось, что она пропадет без семьи, ей была невыносима сама мысль о том, чтобы нарушить вековечные устои предков. И пусть она не любила Луция той сжигающей сердце любовью, которая сделала ее несчастной после разлуки с Гаем, он был человеком надежным и цельным, умел приспосабливаться к обстоятельствам и хорошо знал, что хочет получить от жизни, – качества, немаловажные для того, чтобы выжить в этом мире вечной войны и постоянного страха.
Ливия не задавала себе вопроса, правильно ли она поступила, отказав Гаю, она просто не позволяла себе об этом думать.
Постоянства и защиты – вот чего не хватало им всем, и более она не искала их там, где прежде; подводя итог слагаемых судьбою данных, она делала ставку не на чувства, а на разум.
Тогда Ливия была уверена в том, что сделала окончательный выбор.
…За два-три дня до календ децембрия 713 года от основания Рима (конец ноября 43 года до н. э.) в час, когда добропорядочные граждане предпочитают находиться дома, Децим Альбин сидел в низком помещении с дочерна закопченным деревянным потолком, плохо вытертыми столами и грубо сколоченными скамьями – одной из харчевен Эсквилина, на левом берегу Тибра, недалеко от гавани. В комнате было душно и смрадно: воздух насквозь пропах жареной рыбой и прогорклым жиром. Здесь пировали простолюдины – ремесленники, продажные женщины, не убоявшиеся порки рабы, нищие и бродяги, подаянием или разбоем раздобывшие несколько ассов. Вонь и теснота, гул голосов, потухшие взгляды, взлохмаченные волосы, потные тела – грязная пена житейского мира. Эти люди приходили сюда, чтобы получить жалкое подобие утешения и радости.
Хотя Децим был одет в тунику из грубой шерсти и простые сандалии, даже не слишком внимательный взгляд мог без труда распознать в нем человека иного круга: ухоженные руки, следы от колец на пальцах, прическа аристократа и полный скрытого высокомерия и презрения к окружающей жизни взгляд. Впрочем, в те времена поиск патрициями низменных развлечений не являлся редкостью, и на Децима не обращали внимания – они, эти люди, чье полное тягот существование на пределе сил сковывало рассудок и лишало воли к сопротивлению. Покорные судьбе и одновременно странно недоверчивые к ней, они опасливо сторонились чужака.
Справа к плечу Децима прижималась девушка, еще не поблекшая, хотя уже отупевшая от тяжкого однообразия жизни. Ее пальцы нежно гладили руку молодого человека, но взгляд был остановившийся, тусклый. Она ластилась к нему бездумно, как кошка, а Децим с таким же бездумным упорством пил неразбавленное вино.
Сегодня утром отец объявил о своем решении – поручить ему единоличное управление владениями, находящимися за пределами Рима. Что это означало? Безопасность. Да, и ссылку. Именно таким был результат многолетнего скрытого противоборства Децима с установившимися в обществе порядками и полновластием отца. Он не хотел служить в армии, и Марк Ливий помог ему избежать воинской повинности, вероятно, не сумев противостоять непрошеному, хотя такому естественному желанию уберечь единственного сына от опасности быть убитым в одной из развязанных Римом невообразимо жестоких войн. Децим подумал о Луций Ребилле, который, согласно воле Марка Ливия, займет место избранного. Тогда как он… Да, конечно, он будет очень богат и сможет время от времени приезжать в Рим и жить здесь, но вряд ли ему посчастливится сделать политическую карьеру, вращаться среди тех, кто вершит людские судьбы и правит миром.
Оторвавшись от кружки, он повернулся к сидящей рядом девушке. Отец сказал, что скоро женит его, и Децим даже не спросил, на ком. Не все ли равно? На девушке из патрицианской семьи, застенчивой и тихой, которая будет раздражать его своей рабской покорностью, или – на своенравной, взбалмошной, властолюбивой, которая станет отравлять ему жизнь. Рим, великий Рим отталкивал его, выбрасывал за свои врата, как выбросил тех жалких людей, что окружали его сейчас.
– Как тебя зовут? – спросил он девушку.
– Юстина.
Децим оценивающе оглядел ее. Растрепанные волосы, кое-как обрезанные ногти, загар простолюдинки, но тело молодое и красивое.
– Если я заплачу тебе, сделаешь все, что я скажу?
– Да, господин.
– Не называй меня господином, считай, что я равен тебе… сегодня.
Тот, кто может платить, никогда не будет равен тому, у кого ничего нет, но она не стала спорить.
Децим усадил Юстину к себе на колени и дерзко ласкал ее, попеременно прикладываясь губами то к кружке с вином, то к губам девушки, и не заметил, как в помещение вошел человек в плаще, сопровождаемый тремя рослыми и сильными рабами. Он нырнул под притолоку и остановился, оглядывая набитую людьми комнату зорким трезвым взглядом. Узнав Децима, подался вперед и наклонился к нему.
– Привет тебе, славный Альбин!
Тот вскинул затуманенный взор и увидел Марция Фабия, давнего недруга семейства Альбинов. Невозможно жить в Риме, быть выходцем из аристократической фамилии и – не иметь врагов. Противостояние представителей разных кланов, партий так же неизбежно, как борьба природных стихий. И хотя сам Децим никогда ни с кем не ссорился, это вовсе не означало, что его нельзя ненавидеть.
Нехотя выпустив из объятий Юстину, Децим осторожно произнес:
– Приветствую тебя, Фабий. Садись…
Тот не заставил ждать: опустившись на скамью, привольно развалился за столом.
– Не думай, я вовсе не собираюсь тебе мешать, напротив – хочу скрасить часы, проведенные тобою, – он понизил голос, – среди этого сброда. А такими делами, – он кивнул на Юстину, – можно заняться позднее! О твоем везении ходят легенды – не испытать ли его сейчас? Сыграем партию в кости?
Децим столкнулся с цепким, расчетливым, холодным и все же полным скрытой страсти взглядом Фабия, и у него пересохло в горле. Он был взвинчен и одновременно – глубоко в душе – сильно подавлен: состояние, совершенно не подходящее для игры. К тому же он слишком много выпил. Децим чувствовал внутреннюю силу противника: в каком-то смысле Марций Фабий уже одержал над ним победу. А тот продолжал:
– Что с того, если кто-то из нас двоих потеряет несколько сотен сестерциев? Теперь иметь деньги считается преступлением, разве не так?
Да, Децим это знал. Все боялись проскрипционных списков, о наличии которых по Риму ходили упорные слухи; в эти списки можно было угодить, просто имея большое состояние, на которое правительство пожелало наложить свою руку. После учреждения Второго триумвирата множество сенаторов и просто богатых граждан бежало в Южную Италию и в провинции.
Фабий приказал принести вино и медленно пил, наслаждаясь растерянностью Децима. Тот колебался. Он опасался Фабия и в то же время боялся это показать.
В конце концов в нем взыграла пресловутая римская гордость.
– Что ж, я готов сыграть – небрежно произнес он, втайне надеясь, что в этой нищей харчевне не найдется принадлежностей для игры в кости.
Однако он просчитался: Марций Фабий имел при себе все, что было необходимо. Это насторожило Децима: обычно так вели себя мошенники, тайно утяжелявшие нужные грани кубиков кусочками свинца и использующие всякие другие хитроумные способы обмануть противника. Но отступать было поздно.
Децим отстранил Юстину. Возле стола собрался народ из числа тех, кто еще сохранил способность интересоваться происходящим. Рабы Фабия встали за его спиной.
– Тот, кто выиграет, угощает всех вином, – заявил Фабий и, тряхнув «башню», высыпал кости на стол.
Гул голосов чуть смолк; не менее двух десятков глаз принялись разглядывать брошенные кубики. «Двойка», «четверка», «шестерка». Неплохо, но можно бросить удачнее.
Глаза Децима блеснули, их взгляд на мгновение утратил отрешенность. Он схватил сосуд, сгреб кости – его пальцы дрожали, он замер, словно бы от предвкушения или… предчувствия чего-то. В воображении можно пережить все – и безумное падение, и безумный взлет, но сейчас глубоко внутри была пустота, не имеющая ничего общего ни с горечью, ни с надеждой. Он как будто уже знал, что проиграет, и заранее смирился с этим.
Кости со стуком покатились по доске. «Единица», «двойка», «пятерка».
Соперник Децима ухмыльнулся и отхлебнул из кружки. Потом небрежно сделал ответный бросок. Пятнадцать очков. Лицо Децима заалело, во взоре сквозили унижение и стыд и еще – какая-то почти детская жалость к себе. Все двадцать два года его жизни отец твердил ему о долге, тогда как для Децима всякий долг означал начало рабства. Он парил на крыльях свободы только когда играл в кости (но не так, как сейчас: вдохновение и принуждение – разные вещи!) или развлекался в дешевых тавернах с девчонками вроде Юстины. Возможно, из-за тайного, неосознаваемого протеста он не имел никаких целей в жизни – желание остаться в Риме было продиктовано скорее обидой, чем стремлением возвыситься, сделать карьеру.
Внезапно его лицо приняло выражение досадного упорства. Сначала они ставили по несколько десятков сестерциев, теперь Децим перешел на сотни. Он был полон отчаянной решимости – будто хотел обыграть судьбу. Едва сделав бросок лучше Фабия, он немедленно предложил поднять ставку – Фабий не возражал. Непрошеное безумное желание вновь и вновь кидать кости захлестнуло Децима – и все на свете потеряло смысл. Народ толкал друг друга, теснясь возле стола, – от такого скопления людей в маленьком низком помещении стало совсем темно.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63