https://wodolei.ru/catalog/accessories/Bemeta/
Теперь и он ее презирает?
Но в его взгляде не было презрения, была только бесконечная тревога. Темные, четко вырезанные губы шевелились, словно юноша пытался что-то сказать, однако разобрать слов Ольга не могла, но все же ей стало чуточку легче оттого, что он смотрит на нее без отвращения, с прежней нежностью, оттого, что позаботился о ней, вот шубку принес… В те мгновения, когда весь мир ополчился против нее, когда все вокруг смешалось в каком-то хаотическом безобразии, Ольга отыскала привычное успокоение в этом обожающем взгляде и даже попыталась улыбнуться в ответ. Но улыбка только зародилась – и сразу умерла на ее дрожащих губах, потому что рядом с Денисом возникла женская фигура и оттерла его в сторону. Ольга с усилием сообразила, что это была студентка Зырянова – та самая Наташа Зырянова, у которой преподавательница Еремеева якобы вымогала взятку и даже вы?могла-таки.
Вы?могла… можно так сказать или нельзя? До чего же нелепое словечко! Вы?могла взятку!
Ольга откинулась на спинку сиденья и принялась смеяться. Сначала тихонько, а потом все громче и громче. Голубоглазый негодяй стал смотреть на нее, словно пытаясь понять причину ее веселья и разделить его с Ольгой, но, кажется, никак не понимал, а потому и не смеялся. А вот на физиономии обернувшегося негодяя Мыльникова была написана откровенная ненависть.
– Смеетесь? – спросил он каким-то скрипучим голосом. – Надо мной смеетесь? Ну, хохочите, хохочите. Думаете небось, как в первый раз вам удалось избегнуть заслуженного наказания, так и теперь избежите? Ничего не выйдет! Теперь-то я на вас найду управу! Так что пока продолжайте, смейтесь!
– Угомонись, Николай, – негромко посоветовал голубоглазый негодяй. – Не видишь, что ли, женщина не в себе? У нее же истерика!
– Истерика? – В глазах Мыльникова вспыхнул злорадный огонек. – Да сколько я ее помню, у нее вечно истерика. А знаешь, какой лучший способ остановить истерику? Дать по морде раз-другой. И как рукой снимет!
– Да ты спя-ятил? – растерянно протянул второй негодяй, но Мыльников не унимался:
– Сам лечить будешь или я? Давай лучше я!
Тут затуманенное сознание Ольги начало наконец реагировать на происходящее. После того как Мыльников ударит ее, останется только убить кого-то: или его, или себя.
Она зажала рот ладонью и что было силы вцепилась зубами в эту ладонь. На глазах выступили слезы, но боль мгновенно ее отрезвила. Тело еще вздрагивало, но дурацкий хохот перестал рваться изо рта.
– Полегчало? – с явным разочарованием спросил Мыльников. – Тогда выходим. Приехали!
Ольга посмотрела в окно, увидела, что автомобиль остановился напротив кирпичного невыразительного здания с высоким крыльцом, разглядела вывеску у двери, на которой значилось, что здесь размещается отделение милиции Советского района, – и у нее снова началось какое-то помутнение сознания. Она не помнила, как вошла в здание, как поднялась по лестнице. Очнулась, когда Мыльников своим ключом отпирал дверь с цифрой 313.
На мгновение мелькнула бредовая мысль, что они вернулись в ту же самую аудиторию, где она сегодня принимала экзамен и откуда ее увели эти два негодяя. Почудилось даже, что вот откроется дверь – и она наткнется взглядом на ожидающий взгляд Дениса. Так было всегда: сначала этот напряженный взгляд, потом такое облегчение в глазах, словно Денис уже не верил, что Ольга придет, и теперь не мог сдержать счастливой улыбки…
Дверь распахнулась. Это была никакая не аудитория, а маленькая комнатка с узким окошком, двумя столами и втиснутым в угол сейфом. Здесь было так тесно, что край письменного стола упирался сидящему в живот, а посетителям приходилось, скособочившись, усаживаться в угол, под низко свесившимися плетями буйно разросшейся традесканции.
И Ольга вспомнила эту комнату, вспомнила, как она была здесь всего пару месяцев назад, в начале декабря прошлого года, как сидела вот в этом углу, периодически смахивая эту чертову традесканцию с лица, и думала, что это сродни китайской пытке, при которой человеку на голову капает вода, пока он не сойдет с ума. Наверняка вызванных на допрос сажают под этот назойливый цветок затем, чтобы они теряли душевное равновесие и никак не могли сосредоточиться, отвечая на вопросы следователя, несли бы всякую чушь, путались бы в ответах на простейшие вопросы.
Вот и Ольга путалась.
Валентина Абдрашитова
Январь 2001 года, Северо-Луцк
Поезд в Северо-Луцк приходил в полдень, и Валентина, которая всегда просыпалась ни свет ни заря, измаялась до полного изнеможения. Было ужасно жаль этого впустую уходящего времени. Попутчики отсыпались чуть не до десяти, в купе царила темнота из-за опущенной шторы. Валентина – женщина деликатная, ей было неловко скрипеть шторой, шуметь, возиться, даже чай пить, хотя чаю очень хотелось. Она лежала, пытаясь снова уснуть, но была слишком взбудоражена мыслями и надеждами. Если ночью глаз не могла сомкнуть, то разве забудешься утром, когда вся напряжена в ожидании приезда?
Она встала, неслышно оделась, сходила умыться, торопя время, но оно еле ползло. Валентина решила не возвращаться в купе, пока не поднимутся попутчики, и встала у окошка в коридоре, снова и снова прокручивая в голове план действий и мысленно проверяя, все ли документы захватила. Паспорт – в паспорте штамп о бракосочетании с Абдрашитовым Алимом Минибаевичем – и свидетельство о браке, и свидетельства о рождении Александра Алимовича и Никиты Алимовича Абдрашитовых, своих ребятишек, Валентина тоже прихватила. Неведомо, понадобятся ли их метрики, главное – свидетельство о браке! Какое все-таки счастье, что она оказалась такой терпеливой, что не поддалась в свое время обиде на неверного мужа, который сгинул невесть куда, так что ни слуху от него не было, ни духу, ни алиментов на двоих ребятишек. Томка Крутикова говорила: «Разведись, найди себе путевого мужика, ну ведь жизнь попусту проходит, уж сколько лет одна да одна!»
Уж кто бы говорил, только не Томка Крутикова, чей муж Василий сам ушел из дому! Правда, Васька семью не совсем бросил: регулярно присылал денежки и очень редко – скупые, из трех строк, письма, судя по штампам на конвертах, из Северо-Луцка. В адресе отправителя всегда было написано: «Главпочтамт, до востребования», так что, где он конкретно жил, чем занимался, все было покрыто мраком неизвестности. Томка сначала жутко бесилась, все порывалась съездить в Северо-Луцк и там чуть ли не с милицией разыскать своего благоверного. Однако тут Васька стал присылать очень хорошие деньги, и у Томки, которая по гороскопу была Телец, а значит, отличалась трезвостью и рассудительностью, хватило соображения не рубить сук, на котором она с дочками сидит. Пускай Васька погуляет на просторе, пускай перебесится – все равно вернется в семью, потому что так любить дочек, как любил он своих, не всякий может. Затоскует, воротится, уверенно говорила Томка, и она оказалась-таки права: Васька и впрямь вернулся две недели назад после более чем двухлетнего отсутствия.
Но Валентина доподлинно знала, что причиной его возвращения была вовсе не воскресшая любовь к семье. Хоть все эти две недели и тетешкал он своих девчонок пятнадцати и тринадцати лет на коленях, словно малолеток, хоть Томка стыдливо опускала глаза и надевала не любимые ею свитера с высоким воротом, чтобы скрыть следы жарких Васькиных поцелуев, но все равно – причина его возвращения крылась в другом. По пьяной лавочке он сам признался Валентине: вернулся-де потому, что около полугода назад умер Алим.
Умер Алим!.. Валентина даже сама изумилась тем горючим слезам, которыми она вдруг залилась. Все прошло, все давно изболелось, она не испытывала к непутевому мужу даже ненависти, осталась лишь обида на него, и то – не за себя, брошенку, а за мальчишек, которые росли без отцовской заботы. Но все-таки Алим был ее муж, все-таки она его когда-то любила, от него родила сыновей, его когда-то ревновала и ждала, втайне от всех надеясь на его возвращение: вот он приползет на коленях и заплачет… Теперь плакала она сама, оплакивала бывшую любовь и несбывшиеся надежды, так горько и долго плакала, что очень не скоро до нее дошла связь между возвращением Васьки и известием о смерти Алима.
Получалось – что? Получалось, Васька знал, где последние годы жил Алим! Знал, однако держал это втайне не только от Валентины, что вполне объяснимо, но даже и от законной жены. Неужели Алим скатился в такие бездны, что Ваське даже стыдно было о нем упоминать в своих редких письмах? Но теперь-то можно рассказать!
Она утерла слезы и начала расспрашивать. Васька сперва пыхтел, отмалчивался, потом его прорвало, и тут Валентина поняла, что испытывает человек, которого внезапно бьют по голове тяжелым предметом.
Анфиса Ососкова
Июнь 1995 года, Кармазинка
– Да ча?пай ты поскорей, сейчас дождь ударит, – донесся до нее раздраженный голос Надьки.
Анфиса подняла голову, огляделась. Она так глубоко задумалась, что и не заметила, как они дошли до моста через Кармазинку. Деревня осталась позади, за рощей, которая раньше была реденьким парком, а теперь по причине безлюдья оживилась, разрослась и грозила вскоре сделаться настоящим лесом. Отсюда, от реки, потемневшая роща казалась большой черной тучей, возлегшей на крутояре. Вообще все смерклось вокруг. Наконец-то собралась гроза: тучи уже неделю стадами бродили над Кармазинкой, раздувались, темнели, набухали влагой – и вдруг исчезали с небосклона, словно отправлялись искать счастья где-то в других краях… куда сейчас отправится Надежда. Но вот они вернулись, чтобы пролиться наконец обильным дождем.
«Говорят, дождь в дорогу – к удаче», – вспомнила Анфиса, и сердце ее сжалось. На лице она ощутила влагу. Что, уже начинается ливень? Нет, это только слезы, ее слезы…
– Анфиска, ты что? – Надежда наконец соизволила обернуться и увидела лицо подруги. И даже остановилась. – Да ты ревешь, никак? Ты – ревешь?!
Анфиса сжала губы, стиснула руки в кулаки. Никто и никогда не увидит, как ей плохо! Никто и никогда – тем более проклятая Надька, которая забрала у нее любимого.
Она молча уставилась в свинцовую воду, кипевшую вокруг свай старого моста. Кармазинка – речка тихая и приветливая, при погоде лежит-расстилается, словно серый шелковый плат, мрачнеет и злится только под ветром, но вот здесь, около моста, и в ясную пору, и в ненастье живет бучило – так бабки говорят, а на самом деле здесь омут, из которого никто и никогда не выбирался. Анфиска раньше удивлялась: отчего мост, по которому люди ходят, поставили в самом глыбком и опасном месте – а вдруг упадет кто? Но старые люди знали, что прежде строительства моста вся Кармазинка была безопасная, а потом, как вбивали в дно сваи, что-то в речке испортилось, завихрилось, словно бы от обиды, как обижается всякая природа, когда ее слишком грубо касается человек.
Случалось, тонули в Кармазинке – ну, понятно, утопленник рано или поздно всплывал. Но никому из тех, кого затягивало бучило, выплыть не удавалось: ни живому, ни мертвому. Детвора пугала друг друга не страшилками про черную-пречерную гору, на которой стоит черный-пречерный дом, а там черный-пречерный мертвец кричит: «Отдай мое сердце!», – а россказнями про бучило, которое клубится до самой земной сердцевины, и там собираются все невсплывшие утопленники – люди и животные. Да, это было одно из самых жутких воспоминаний Анфисиного детства – как на ее глазах корова (стадо гнали с пастбища на противоположном берегу) вдруг чего-то испугалась, проломила хлипкие перила и рухнула в воду. Пастух (на должность удалось на краткое время устроиться Генке Ососкову, а дочка была при нем подпаском) кинулся к краю моста, но только и успел увидеть мученически заведенные, налившиеся кровью глаза злосчастной буренки, которая почти мгновенно канула под воду, только пузыри какое-то время всплывали на поверхность, а потом и их поглотила воронка. Насилу удалось отогнать от пролома перепуганное стадо. Хозяева коровушки сначала не верили в случившееся, кляли Генку на чем свет стоит, болтали: мол, продал небось коровку, а наврал, что утопла, но Анфиска так рыдала, так тряслась, рассказывая о случившемся… Поверили не Генке – поверили его дочери. Долго потом в деревне поглядывали на нее с брезгливой жалостью: Анфиска-де припадочная, в точности как папашка. С тех пор она и стала тщательно прятать свои чувства от всех, особенно от Надюшки, которая обожала ковыряться в них, словно в старой болячке.
Между тем Надя, которая с любопытством и удовольствием всматривалась в лицо подруги, силясь углядеть наконец-то в этих холодных чертах признаки явного горя, разочарованно нахмурилась:
– Ну вот, опять зажалась. До чего ж ты холодная, Анфиска, сугроб, а не девка, честное слово! Хоть бы раз себя на волю отпустила – человеком стала бы! Знаешь, что говорил мне Ромка? Он ведь сначала на тебя глаз положил. Он же с тобой даже поцеловался разок, верно?
Как ни вслушивалась Анфиса, ей не удалось уловить в голосе подружки ни отзвука ревности.
– Поцеловался, он мне сам говорил. Ты ему на взгляд очень даже понравилась. А вот на вкус… – Надюшка хихикнула и зашагала быстрее, но вдруг приостановилась и в отчаянии всплеснула руками: – Господи Иисусе! Я ж сумочку с документами, с деньгами в твоем дурацком сарае забыла! Видать, уронила, когда огонь затаптывала! А, черт, черт, черт!.. Все из-за тебя, дурищи! Чтоб ты сгорела, в самом деле! Теперь придется возвращаться! Теперь я на восьмичасовую электричку не успею!
Она резко развернулась и рысцой кинулась было по мосту обратно, но Анфиса рванула ее за плечо:
– Погоди! Ничего, уедешь на девятичасовой, успеешь к своему Ромке. Да погоди ты! Что значит – на вкус? Раз сказала – уж договаривай! Как это – на вкус?
Надя недовольно посмотрела на небо. Тучи сошлись над мостом, и здесь, именно здесь клубилась самая чернота, из которой должно было ливануть с минуты на минуту. Следовало бы бежать со всех ног, чтобы поскорее оказаться под защитой деревьев, но больно уж интересный оборот принял разговор.
1 2 3 4 5 6 7 8
Но в его взгляде не было презрения, была только бесконечная тревога. Темные, четко вырезанные губы шевелились, словно юноша пытался что-то сказать, однако разобрать слов Ольга не могла, но все же ей стало чуточку легче оттого, что он смотрит на нее без отвращения, с прежней нежностью, оттого, что позаботился о ней, вот шубку принес… В те мгновения, когда весь мир ополчился против нее, когда все вокруг смешалось в каком-то хаотическом безобразии, Ольга отыскала привычное успокоение в этом обожающем взгляде и даже попыталась улыбнуться в ответ. Но улыбка только зародилась – и сразу умерла на ее дрожащих губах, потому что рядом с Денисом возникла женская фигура и оттерла его в сторону. Ольга с усилием сообразила, что это была студентка Зырянова – та самая Наташа Зырянова, у которой преподавательница Еремеева якобы вымогала взятку и даже вы?могла-таки.
Вы?могла… можно так сказать или нельзя? До чего же нелепое словечко! Вы?могла взятку!
Ольга откинулась на спинку сиденья и принялась смеяться. Сначала тихонько, а потом все громче и громче. Голубоглазый негодяй стал смотреть на нее, словно пытаясь понять причину ее веселья и разделить его с Ольгой, но, кажется, никак не понимал, а потому и не смеялся. А вот на физиономии обернувшегося негодяя Мыльникова была написана откровенная ненависть.
– Смеетесь? – спросил он каким-то скрипучим голосом. – Надо мной смеетесь? Ну, хохочите, хохочите. Думаете небось, как в первый раз вам удалось избегнуть заслуженного наказания, так и теперь избежите? Ничего не выйдет! Теперь-то я на вас найду управу! Так что пока продолжайте, смейтесь!
– Угомонись, Николай, – негромко посоветовал голубоглазый негодяй. – Не видишь, что ли, женщина не в себе? У нее же истерика!
– Истерика? – В глазах Мыльникова вспыхнул злорадный огонек. – Да сколько я ее помню, у нее вечно истерика. А знаешь, какой лучший способ остановить истерику? Дать по морде раз-другой. И как рукой снимет!
– Да ты спя-ятил? – растерянно протянул второй негодяй, но Мыльников не унимался:
– Сам лечить будешь или я? Давай лучше я!
Тут затуманенное сознание Ольги начало наконец реагировать на происходящее. После того как Мыльников ударит ее, останется только убить кого-то: или его, или себя.
Она зажала рот ладонью и что было силы вцепилась зубами в эту ладонь. На глазах выступили слезы, но боль мгновенно ее отрезвила. Тело еще вздрагивало, но дурацкий хохот перестал рваться изо рта.
– Полегчало? – с явным разочарованием спросил Мыльников. – Тогда выходим. Приехали!
Ольга посмотрела в окно, увидела, что автомобиль остановился напротив кирпичного невыразительного здания с высоким крыльцом, разглядела вывеску у двери, на которой значилось, что здесь размещается отделение милиции Советского района, – и у нее снова началось какое-то помутнение сознания. Она не помнила, как вошла в здание, как поднялась по лестнице. Очнулась, когда Мыльников своим ключом отпирал дверь с цифрой 313.
На мгновение мелькнула бредовая мысль, что они вернулись в ту же самую аудиторию, где она сегодня принимала экзамен и откуда ее увели эти два негодяя. Почудилось даже, что вот откроется дверь – и она наткнется взглядом на ожидающий взгляд Дениса. Так было всегда: сначала этот напряженный взгляд, потом такое облегчение в глазах, словно Денис уже не верил, что Ольга придет, и теперь не мог сдержать счастливой улыбки…
Дверь распахнулась. Это была никакая не аудитория, а маленькая комнатка с узким окошком, двумя столами и втиснутым в угол сейфом. Здесь было так тесно, что край письменного стола упирался сидящему в живот, а посетителям приходилось, скособочившись, усаживаться в угол, под низко свесившимися плетями буйно разросшейся традесканции.
И Ольга вспомнила эту комнату, вспомнила, как она была здесь всего пару месяцев назад, в начале декабря прошлого года, как сидела вот в этом углу, периодически смахивая эту чертову традесканцию с лица, и думала, что это сродни китайской пытке, при которой человеку на голову капает вода, пока он не сойдет с ума. Наверняка вызванных на допрос сажают под этот назойливый цветок затем, чтобы они теряли душевное равновесие и никак не могли сосредоточиться, отвечая на вопросы следователя, несли бы всякую чушь, путались бы в ответах на простейшие вопросы.
Вот и Ольга путалась.
Валентина Абдрашитова
Январь 2001 года, Северо-Луцк
Поезд в Северо-Луцк приходил в полдень, и Валентина, которая всегда просыпалась ни свет ни заря, измаялась до полного изнеможения. Было ужасно жаль этого впустую уходящего времени. Попутчики отсыпались чуть не до десяти, в купе царила темнота из-за опущенной шторы. Валентина – женщина деликатная, ей было неловко скрипеть шторой, шуметь, возиться, даже чай пить, хотя чаю очень хотелось. Она лежала, пытаясь снова уснуть, но была слишком взбудоражена мыслями и надеждами. Если ночью глаз не могла сомкнуть, то разве забудешься утром, когда вся напряжена в ожидании приезда?
Она встала, неслышно оделась, сходила умыться, торопя время, но оно еле ползло. Валентина решила не возвращаться в купе, пока не поднимутся попутчики, и встала у окошка в коридоре, снова и снова прокручивая в голове план действий и мысленно проверяя, все ли документы захватила. Паспорт – в паспорте штамп о бракосочетании с Абдрашитовым Алимом Минибаевичем – и свидетельство о браке, и свидетельства о рождении Александра Алимовича и Никиты Алимовича Абдрашитовых, своих ребятишек, Валентина тоже прихватила. Неведомо, понадобятся ли их метрики, главное – свидетельство о браке! Какое все-таки счастье, что она оказалась такой терпеливой, что не поддалась в свое время обиде на неверного мужа, который сгинул невесть куда, так что ни слуху от него не было, ни духу, ни алиментов на двоих ребятишек. Томка Крутикова говорила: «Разведись, найди себе путевого мужика, ну ведь жизнь попусту проходит, уж сколько лет одна да одна!»
Уж кто бы говорил, только не Томка Крутикова, чей муж Василий сам ушел из дому! Правда, Васька семью не совсем бросил: регулярно присылал денежки и очень редко – скупые, из трех строк, письма, судя по штампам на конвертах, из Северо-Луцка. В адресе отправителя всегда было написано: «Главпочтамт, до востребования», так что, где он конкретно жил, чем занимался, все было покрыто мраком неизвестности. Томка сначала жутко бесилась, все порывалась съездить в Северо-Луцк и там чуть ли не с милицией разыскать своего благоверного. Однако тут Васька стал присылать очень хорошие деньги, и у Томки, которая по гороскопу была Телец, а значит, отличалась трезвостью и рассудительностью, хватило соображения не рубить сук, на котором она с дочками сидит. Пускай Васька погуляет на просторе, пускай перебесится – все равно вернется в семью, потому что так любить дочек, как любил он своих, не всякий может. Затоскует, воротится, уверенно говорила Томка, и она оказалась-таки права: Васька и впрямь вернулся две недели назад после более чем двухлетнего отсутствия.
Но Валентина доподлинно знала, что причиной его возвращения была вовсе не воскресшая любовь к семье. Хоть все эти две недели и тетешкал он своих девчонок пятнадцати и тринадцати лет на коленях, словно малолеток, хоть Томка стыдливо опускала глаза и надевала не любимые ею свитера с высоким воротом, чтобы скрыть следы жарких Васькиных поцелуев, но все равно – причина его возвращения крылась в другом. По пьяной лавочке он сам признался Валентине: вернулся-де потому, что около полугода назад умер Алим.
Умер Алим!.. Валентина даже сама изумилась тем горючим слезам, которыми она вдруг залилась. Все прошло, все давно изболелось, она не испытывала к непутевому мужу даже ненависти, осталась лишь обида на него, и то – не за себя, брошенку, а за мальчишек, которые росли без отцовской заботы. Но все-таки Алим был ее муж, все-таки она его когда-то любила, от него родила сыновей, его когда-то ревновала и ждала, втайне от всех надеясь на его возвращение: вот он приползет на коленях и заплачет… Теперь плакала она сама, оплакивала бывшую любовь и несбывшиеся надежды, так горько и долго плакала, что очень не скоро до нее дошла связь между возвращением Васьки и известием о смерти Алима.
Получалось – что? Получалось, Васька знал, где последние годы жил Алим! Знал, однако держал это втайне не только от Валентины, что вполне объяснимо, но даже и от законной жены. Неужели Алим скатился в такие бездны, что Ваське даже стыдно было о нем упоминать в своих редких письмах? Но теперь-то можно рассказать!
Она утерла слезы и начала расспрашивать. Васька сперва пыхтел, отмалчивался, потом его прорвало, и тут Валентина поняла, что испытывает человек, которого внезапно бьют по голове тяжелым предметом.
Анфиса Ососкова
Июнь 1995 года, Кармазинка
– Да ча?пай ты поскорей, сейчас дождь ударит, – донесся до нее раздраженный голос Надьки.
Анфиса подняла голову, огляделась. Она так глубоко задумалась, что и не заметила, как они дошли до моста через Кармазинку. Деревня осталась позади, за рощей, которая раньше была реденьким парком, а теперь по причине безлюдья оживилась, разрослась и грозила вскоре сделаться настоящим лесом. Отсюда, от реки, потемневшая роща казалась большой черной тучей, возлегшей на крутояре. Вообще все смерклось вокруг. Наконец-то собралась гроза: тучи уже неделю стадами бродили над Кармазинкой, раздувались, темнели, набухали влагой – и вдруг исчезали с небосклона, словно отправлялись искать счастья где-то в других краях… куда сейчас отправится Надежда. Но вот они вернулись, чтобы пролиться наконец обильным дождем.
«Говорят, дождь в дорогу – к удаче», – вспомнила Анфиса, и сердце ее сжалось. На лице она ощутила влагу. Что, уже начинается ливень? Нет, это только слезы, ее слезы…
– Анфиска, ты что? – Надежда наконец соизволила обернуться и увидела лицо подруги. И даже остановилась. – Да ты ревешь, никак? Ты – ревешь?!
Анфиса сжала губы, стиснула руки в кулаки. Никто и никогда не увидит, как ей плохо! Никто и никогда – тем более проклятая Надька, которая забрала у нее любимого.
Она молча уставилась в свинцовую воду, кипевшую вокруг свай старого моста. Кармазинка – речка тихая и приветливая, при погоде лежит-расстилается, словно серый шелковый плат, мрачнеет и злится только под ветром, но вот здесь, около моста, и в ясную пору, и в ненастье живет бучило – так бабки говорят, а на самом деле здесь омут, из которого никто и никогда не выбирался. Анфиска раньше удивлялась: отчего мост, по которому люди ходят, поставили в самом глыбком и опасном месте – а вдруг упадет кто? Но старые люди знали, что прежде строительства моста вся Кармазинка была безопасная, а потом, как вбивали в дно сваи, что-то в речке испортилось, завихрилось, словно бы от обиды, как обижается всякая природа, когда ее слишком грубо касается человек.
Случалось, тонули в Кармазинке – ну, понятно, утопленник рано или поздно всплывал. Но никому из тех, кого затягивало бучило, выплыть не удавалось: ни живому, ни мертвому. Детвора пугала друг друга не страшилками про черную-пречерную гору, на которой стоит черный-пречерный дом, а там черный-пречерный мертвец кричит: «Отдай мое сердце!», – а россказнями про бучило, которое клубится до самой земной сердцевины, и там собираются все невсплывшие утопленники – люди и животные. Да, это было одно из самых жутких воспоминаний Анфисиного детства – как на ее глазах корова (стадо гнали с пастбища на противоположном берегу) вдруг чего-то испугалась, проломила хлипкие перила и рухнула в воду. Пастух (на должность удалось на краткое время устроиться Генке Ососкову, а дочка была при нем подпаском) кинулся к краю моста, но только и успел увидеть мученически заведенные, налившиеся кровью глаза злосчастной буренки, которая почти мгновенно канула под воду, только пузыри какое-то время всплывали на поверхность, а потом и их поглотила воронка. Насилу удалось отогнать от пролома перепуганное стадо. Хозяева коровушки сначала не верили в случившееся, кляли Генку на чем свет стоит, болтали: мол, продал небось коровку, а наврал, что утопла, но Анфиска так рыдала, так тряслась, рассказывая о случившемся… Поверили не Генке – поверили его дочери. Долго потом в деревне поглядывали на нее с брезгливой жалостью: Анфиска-де припадочная, в точности как папашка. С тех пор она и стала тщательно прятать свои чувства от всех, особенно от Надюшки, которая обожала ковыряться в них, словно в старой болячке.
Между тем Надя, которая с любопытством и удовольствием всматривалась в лицо подруги, силясь углядеть наконец-то в этих холодных чертах признаки явного горя, разочарованно нахмурилась:
– Ну вот, опять зажалась. До чего ж ты холодная, Анфиска, сугроб, а не девка, честное слово! Хоть бы раз себя на волю отпустила – человеком стала бы! Знаешь, что говорил мне Ромка? Он ведь сначала на тебя глаз положил. Он же с тобой даже поцеловался разок, верно?
Как ни вслушивалась Анфиса, ей не удалось уловить в голосе подружки ни отзвука ревности.
– Поцеловался, он мне сам говорил. Ты ему на взгляд очень даже понравилась. А вот на вкус… – Надюшка хихикнула и зашагала быстрее, но вдруг приостановилась и в отчаянии всплеснула руками: – Господи Иисусе! Я ж сумочку с документами, с деньгами в твоем дурацком сарае забыла! Видать, уронила, когда огонь затаптывала! А, черт, черт, черт!.. Все из-за тебя, дурищи! Чтоб ты сгорела, в самом деле! Теперь придется возвращаться! Теперь я на восьмичасовую электричку не успею!
Она резко развернулась и рысцой кинулась было по мосту обратно, но Анфиса рванула ее за плечо:
– Погоди! Ничего, уедешь на девятичасовой, успеешь к своему Ромке. Да погоди ты! Что значит – на вкус? Раз сказала – уж договаривай! Как это – на вкус?
Надя недовольно посмотрела на небо. Тучи сошлись над мостом, и здесь, именно здесь клубилась самая чернота, из которой должно было ливануть с минуты на минуту. Следовало бы бежать со всех ног, чтобы поскорее оказаться под защитой деревьев, но больно уж интересный оборот принял разговор.
1 2 3 4 5 6 7 8