Что характерно, вся его опергруппа немедленно прониклась сходным настроением и не просто посерьезнела, но неумолимо посуровела. – Минутку, свидетель! С вас еще показаний не снимали. Мы еще даже вашего имени не спрашивали!
– Так спросите. Давно пора, на самом-то деле, – посоветовал Бергер.
– И спросим! – сдвинул брови старший. – Не волнуйтесь, спросим! А вы, видать, решили взять дело следствия в свои руки? Может быть, и в отделение с нами проедете, и эксперта вызовете?
– Вряд ли, – буркнул Бергер, ругая себя за то, что опять позволил сыскным рефлексам восторжествовать над спокойствием и благоразумием, приобретенными с таким трудом. – Вы правы – это не мое дело. Я лучше пойду. Поздно уже.
– Как это – пойдете? А показания давать?
– Вот моя карточка, – Бергер протянул визитку. – Здесь адрес, телефон. Можете и паспортные данные списать – вот он, паспорт. Понадоблюсь – следователь повесткой вызовет. А задерживать меня для дачи показаний у вас нет никаких оснований, ибо я не был свидетелем случившегося и даже труп не я обнаружил. Просто так, случайный прохожий. Зевака, проще выражаясь. Строго говоря, вам и этого гражданина надолго задерживать не стоит, все-таки ночь на дворе.
– Ну что вы, спасибо, я с удовольствием! – замахал руками хозяин Финта. – Расскажу все, что видел, что слышал. Без проблем.
– Вот это позиция, я понимаю, – кивнул старший, вчитываясь в строчки на визитке Бергера. – Человек хочет органам помочь. А вы…
И он умолк, наконец-то прочитав на визитке словосочетание, отвратительное для всякого штатного сотрудника официальных органов: частный детектив .
– Е-мое! – простонал он потрясенно. – Ох, держите меня четверо! Витька, а ну дай рацию.
Шофер протянул ему трубку.
– Ковалев? – спросил оперативник. – Это твой однофамилец говорит из Нижегородского. Простучи-ка по адресному бюро и прочим каналам мне такую фамилию: Бергер Александр Васильевич. Да, Бергер. Наверное, немец, а тебе какая разница? Давай делай, быстро.
Похоже, компьютер этого самого Ковалева, к которому обратились за подтверждением личности гражданина Бергера, был отлично отлажен, потому что буквально через минуту раздался зуммер, и «однофамилец из Нижегородского» снова поднес трубку к уху:
– Да, слушаю! Что? Есть такой Бергер? Да, бывший… да. А теперь? Чье бюро?! Кто?! Ладно, понял. Отбой.
Судя по тому, что этот «однофамилец» так и не поблагодарил своего расторопного помощника, сведения, полученные о Бергере и о месте его теперешней работы, немало озадачили старшего опера. Не просто частный детектив, не сам по себе, бесправный и беззащитный конкурент нормальных ментов, а сотрудник «Городского бюро юридической поддержки», обладающий правом вести частную сыскную деятельность!
Для посвященных людей это название значило много. Поскольку город находился в состоянии предвыборной лихорадки (в конце сентября предстояло выбрать мэра), каждый из кандидатов из кожи вон лез, чтобы показать, как он заботится о правах и свободах горожан. Вот один из них, с виду сущий зомби, но пользующийся поддержкой очень высоких верхов, а возможно, ими и зомбированный, открыл бюро бесплатной экстренной юридической поддержки, в которое мог обратиться любой и каждый. Мало того что там можно получить консультацию и даже нанять адвоката. Там можно провести независимую медицинскую экспертизу и даже воспользоваться услугами независимого расследователя, сиречь частного детектива.
Одним из сотрудников этого бюро и был Бергер. В принципе, ему как избирателю, представителю, так сказать, электората, больше по нраву был другой кандидат в мэры: фигура одиозная, лидер и аутсайдер в одном лице, бывший сиделец, умудрившийся испортить отношения со всеми властями предержащими. Определенно – именно он выиграл бы выборы (кстати, однажды, четыре года назад, это уже произошло, после чего свежеиспеченного мэра немедленно отправили за решетку за какие-то старинные прегрешения, которые ранее ему прощались, а теперь вдруг стали несовместимы с законом), но его недавно просто сбросили с дистанции – опять же за какие-то мифические грехи. Скорее всего, мэром предстояло стать именно тому, зомбированному, а потому бюро имело все шансы продолжать работу, а его сотрудники – остаться в нем.
С одной стороны – ставленник людей, которых Бергер презирал. С другой – хорошо оплачиваемая, интересная и, главное, безусловно полезная людям работа! Бергер считал, что вторая чаша весов перевешивает первую, а потому хотел бы задержаться в бюро как можно дольше. Тем паче не он туда просился, а его самого упрашивали прийти потрудиться. Да, он вот уже полгода как ушел на инвалидность, однако профессионалом быть не перестал. Славу ему, начинающему следователю, составило дело Риммы Тихоновой – чуть ли не первое, которое он вел. Эта женщина покончила с собой, так все обставив, чтобы подозрение падало на ее любовника, Григория Охотникова. Все улики были против него, причем улики очень весомые. Бергеру этот человек был глубоко неприятен, его непричастность он доказывал, просто-таки стиснув зубы, буквально с отвращением, однако долг есть долг, и свой долг Александр Бергер исполнил. Кстати, именно в ходе этого расследования он и проникся стойкой неприязнью к черноглазым красавцам-брюнетам… но это были его личные трудности.
Вскоре после окончания расследования и снятия подозрений с Охотникова ретивый следователь получил семь пуль от некоего разъяренного жениха за изнасилование его невесты, происшедшее в ходе ее допроса. Да, Бергер вызывал ее как свидетельницу, однако, понятное дело, и пальцем к ней не притронулся! Доказать это было легко и просто, однако для начала предстояло элементарно спасти жизнь Бергеру, ибо, получив семь пуль, можно выжить только чудом. Пока Бергер лежал в госпитале и врачи гадали, обречен он на смерть или на полный паралич, выяснилось, что «мстителя» науськал на него Николай Резвун, отец той самой Риммы Тихоновой, очень недовольный тем, что благодаря Бергеру ушел от тюрьмы ее любовник. В нем говорила отнюдь не родительская скорбь, а ненависть к человеку, который подмял под себя весь его бизнес и покушался на его собственную жизнь. В результате Охотников погиб в автомобильной катастрофе, но доказать причастность Резвуна к этому делу не удалось. Отмазался он и от подстрекательства к убийству Бергера: киллер отказался от прежних показаний и заявил, что действовал в состоянии аффекта и помрачения ума. Его, конечно, осудили, однако многие открыто говорили, что богатый бизнесмен просто купил его молчание. Бергеру иногда очень хотелось покопаться в этой истории, сделавшей его инвалидом, однако Резвун жил теперь за границей, так просто не достанешь. Но благодаря покушению Бергер еще больше прославился, а потому его охотно взяли на престижную и не больно-то пыльную работенку в бюро, несмотря на удостоверение инвалида, неторопливую походку (иногда не слушались перебитые ноги), заштопанное правое легкое и другие многочисленные внутренние неполадки.
Поскольку результаты выборов были совершенно непредсказуемыми, а Россия – страна политических чудес, внутренние и внешние органы старались особо не ссориться с сотрудниками того или иного кандидата. А может быть, начальник опергруппы был из числа его приверженцев. Так или иначе, он позволил Бергеру уйти, а сам вызвал по рации эксперта и машину для перевозки трупа. Хозяину Финта, судя по всему, предстояло спустя некоторое время прокатиться в отделение для дачи показаний.
«Хоть бы собаку домой отвел», – угрюмо подумал Бергер, слыша позади недовольный бульдожий скулеж.
Настроение у него было препоганое, впору самому заскулить. Но ведь вроде бы ничего особенного не случилось: ну, небольшая стычка с милицией, так ведь все нормально закончилось! А что касается дачи необходимых показаний, то ведь и в самом деле – никто не отменял священной обязанности каждого гражданина содействовать по мере сил и возможностей раскрытию преступлений!
«Да что я дергаюсь, не пойму?! – ворчал сам на себя Бергер. – Ну, получу повестку, ну, скажу, где видел этого Симанычева… Про ту тетку с начесом тоже скажу. Какие проблемы?!»
Проблем никаких. А голова разболелась невыносимо, как бывало всегда, когда Бергер чуял впереди какие-то неприятности.
Чуять-то он их чуял… Но и вообразить не мог, чем для него в недалеком будущем обернется эта ночная история!
Катерина Дворецкая,
9 октября 200… года, Париж
Вообще-то любила и понимала меня одна только тетя Эля. И одобряла – во всем. Мало того! Может быть, она меня даже поощряла, как бы подталкивала – исподволь, абсолютно для меня незаметно! – к совершению тех поступков, которые я потом воспринимала как свои, только свои собственные заморочки. Так сказать, авторские. Однако точно знаю, что о сестре я впервые узнала от тети Эли. Матушка, конечно, считала меня недостойной посвящения в эту великую семейную тайну. С другой стороны, она была совершенно права: меньше знаешь – крепче спишь. Насколько иначе сложилась бы моя жизнь, если бы я по-прежнему даже не подозревала о сестре! Да уж, да уж, точно: это была бы другая жизнь другого человека. В ней не нашлось бы места подавленным страстям и откровенному горю, зависти и ненависти, интригам, от которых даже у меня, завязавшей их, порою вскипали мозги, тайнам и недомолвкам, угрызениям совести и раскаянию, бессонным ночам – и страху, ужасному страху, который иногда настигал и все еще настигает меня…
С другой стороны, в ней не было бы места и счастью, счастью, счастью! Если бы не сестра, разве я встретила бы Кирилла? Разве узнала бы, что такое настоящая любовь? Та самая, которая сильна как смерть? «Сильна, как смерть, любовь, жестока, точно ад, ревность, стрелы ее – стрелы огненные…» Я не знала бы ревности, от которой порою едва не умираю, хотя ревновать к сестре-близнецу – это смешно, дико смешно! Все равно что к себе самой. А я ревновала: ведь сестрица стала для нас и сводней, и разлучницей. И мне не у кого было спросить совета, как поступить в ситуации, которую я сама, сама создала от начала до конца! Где искать виноватых, если во всем виновата я сама и прекрасно это знаю?
Так-то оно так, однако именно тетя Эля бросила меня в эту историю, как не умеющее плавать дитятко бросают в воду. Дескать, оно побарахтается, наглотается воды – но авось не утонет. Может быть, даже научится бить ручками-ножками по воде и поплывет. Ну так вот – я по-прежнему барахтаюсь. Пока еще не тону, но и не плыву. Дергаюсь, не зная, как выплыть, в судорогах безумного отчаяния, – но не могу, тысячу раз не могу позвать на помощь. Во-первых, любой и каждый, услышав эту историю, отвернется от меня не просто с ужасом, но и с отвращением. Во-вторых – и в-главных, между прочим! – гордыня у меня бесовская. Ни за что не покажу, как мне плохо. Не выношу, когда меня жалеют. Тем паче – жалеют с насмешкой. И разве кому-то объяснишь, что происходит? Да на меня станут смотреть, как на сумасшедшую!
Одну только тетю Элю я могла бы позвать на помощь. Но ее уже давно нет. А ведь с самого детства она была столь близка со мной, имела на меня столь огромное влияние, что я больше ощущала себя ее дочерью, чем собственной матушки, которой, если честно, было глубоко плевать, что написано на этом белом листе, называемом душою дочери. А тетя Эля знала, что там написано. Ведь это именно она писала на нем все, что хотела! И долгое время после ее исчезновения я ощущала себя чем-то вроде незаконченного рассказа. Вернее, романа, потому что накручено во мне было столько всякого-превсякого…
Автор выдумал героев этого романа, придумал им приключения, чувства, саму жизнь – и вдруг бросил свою писанину, даже не докончив предложения. А они замерли на полудвижении, на получувстве и полуслове. Можно сказать, на полужизни и полусмерти. Если она смотрит сейчас на меня «из неизвестной глубины» – то-то небось забавляется! А может, жалеет меня, горюет обо мне? Нет, вряд ли. Она презирала жалость, как и я. Наверняка пытается достучаться до меня мыслью сквозь все эти толщи атмосферы, стратосферы и какой-то там еще сферы, отделяющие наш мир от того света, пытается внушить мне: «Не сдавайся! Живи! Играй! Не плачь, моя радость, моя ненаглядная девочка! Ты самая лучшая, ты все сможешь – только ничего не бойся, потому что трусость и осторожность – худшие, опаснейшие из зол». Она мне это часто говорила, моя тетя Эля.
Однако это какое-то карамельное, сладко-розовое имя! Тя, ля… Это не для нее. По-настоящему ее звали Элеонора. Вот это имя ей шло! А еще больше – Элинор. Синее, даже чуточку лиловое слово, словно бы сотканное из тяжелого душистого шелка. Она, конечно, хотела, чтобы ее называли именно так, на французский и староанглийский лад. Как в той чудесной балладе:
Королева Британии тяжко больна,
Дни и ночи ее сочтены.
И позвать исповедников просит она
Из родной, из Французской страны.
Какая потрясающая история, между прочим! Я была совсем еще малявкой, когда услышала эту бесподобную балладу о том, как король, опасаясь, что жена умрет без покаяния, решил сам надеть плащ монаха-францисканца и притвориться исповедником. А также вовлек в эту аферу лорда-маршала. Но в ходе исповеди выяснилось, что королева безумно любила не короля, а этого лорда: «Десять лет я любила и нынче люблю лорда-маршала больше, чем всех!» Причем ее старший сын, наследник престола, красавец и молодец, рожден от него, а вот второй сын – уродливый, противный – в точности венценосный папенька…
Вот тебе и королева Элинор!
Потрясающая история! Благодаря ей я еще малявкой постигла смысл безумного, жуткого, обворожительного выражения: «У каждого в шкафу свой скелет». Я поняла, что каждая семья вольно или невольно скрывает совершенно невероятные тайны. И была почти не удивлена, когда тетушка открыла мне тайну моей семьи. Я бы гораздо больше удивилась, если бы никакой тайны не оказалось!
Думаю, что моя дорогая Элинор обожала эту староанглийскую байку равным образом и за ее название, и за эту всепоглощающую таинственность.
1 2 3 4 5 6 7 8