Аркадий Драгомощенко
КСЕНИИ
xenia


КСЕНИИ

Аркадий Драгомощенко




Это следует написать карандашом, чтобы в любое мгновение возможно было стереть: мне останется, я продолжу угадывать, вчитываться, распознавать, исподволь связывая стертую фразу с песком однообразным и неразличающим, по которому может читать только ветер, ведя сыпучие вихри по прихоти, стирающих себя нескончаемо узоров - я не претендую также и на понимание и, более того, может быть именно непонимание является моим последним удовольствием. Но все это следует писать карандашом на полях несуществующей книги, на полях ее дара, ксений...


Я начал писать эту книгу в 1989 году, как пишут криминальный роман. Мне думалось, что книга о любви (а я намеревался написать именно такую книгу в отличие от предыдущих) также должна являться чемто наподобие расследования (так из следа, формы изымают слепок) достаточно путаной всегда истории возникновения не только частной, но и общей мифологии, по сути - риторики. Тогда же, в какието призрачные мгновения начинания, вернее в кратчайшие доли угадывания, или распознавания обступавшего беспокойства, я понял, что такая книга вовсе не сможет стать обращением к прямому личному опыту/сценарию моему либо чьемуто по причине того, что такого опыта в итоге не оказывалось, но только лишь (возможно когданибудь я напишу книгу о камнях и в ней возвращусь к тому, что опять от меня ускользнуло) к предпосылкам возможности такового, к его сцене и драматургии. Я полагал начать с тривиального признания , иными словами с предикации, с того, как признание начинает свое существование задолго до возникновения другого , к кому рано или поздно такое признание будет обращено, чтобы стать выявленным. И что незамедлительно предложило отступления в область иных предположений: как возникает этот другой , предваряя в его/ее предвосхищении само это признание в виде высказывания (ожидания? настояния?), или же некой необходимостью речи. Продолжая писать, я начинал понимать, что признание уходит одновременно в обе стороны своего бытования ; в свое прошлое - в смутное намерение, и будущее - совершенное и, как казалось тогда, никчемное безмолвие собственного отсутствия.
`` Именно тогда меня заинтересовала та сторона нашего воображения, которая никоим образом не может быть транспонирована ни в какие системы образов. Или иначе - меня заинтересовала такая образность, которая, невзирая на внешние проявления принципов аналоговой логики, принадлежала бы к области, не имеющей возможности быть описанной изначально, находясь как бы в точке постоянного перехода. Любая аналогия лишь приумножала бы ее неуязвимость. Здесь тема признания и выражения пересекаются.
Так или иначе, книга была написана, и я потерял к ней интерес. Однако в ту пору в издательстве Sun & Moon Press вышла моя первая книга на английском языке в переводе Лин Хеджинян - Description , и вскоре Дуглас Мессерли, издатель, сделал предложение опубликовать Ксении , то есть последнее, что было в ту пору мной написано. Бесспорно, все зависело от Лин Хеджинян, но по недолгому размышлению она решилась - я по сию пору задаюсь вопросом: почему? - на этот безумный шаг и начала работу, в которой я изредка принимал непосредственное участие, когда мне удавалось побывать в Калифорнии, а ей в тогдашнем Ленинграде. По мере того, как шла работа над переводом, я все больше и больше начинал забывать саму книгу. Я видел отдельные фрагменты, которые чтото мне обещали, фрагменты сменялись другими, они образовывали какието новые задачи, связи и значения. Так длилось довольно долго, покуда этой весной мне не довелось открыть тетрадь с рукописью и не понять, что уже существует две книги, не слишком ощутимо отличных друг от друга, но, тем не менее, наметившие такое различие.
` И как первую, написанную в 89 году, так и вторую, сегодняшнюю, - я хотел бы посвятить их Лин Хеджинян. Книги изменяются, дни же нашей работы, параллельного чтения, препирательств, досужих разговоров в саду на Колледж Авеню, прогулок за вином в универсам на Замшина, продолжений занятий, прерывавшихся опятьтаки визитами друзей здесь и там - вряд ли изменятся. Книги стареют быстрее, чем те, кто их пишет. Последние в свой черед устревают намного быстрее воспоминаний о себе же самих.
 Иные были пейзажными книгами, другие опытами описания способов описания как такового.
 В таких случаях окружающее начинает как бы расплываться, теряя свои отчетливые очертания. Намерение неуклонно стирает страницы закрепленного опыта.
Ты видишь горы и считаешь их неподвижными,
а они плывут, как облака
Ал Джунайд.

Мы видим лишь то,
что мы видим, tc "Мы видим лишь то, что мы видим..."
лишь то,
что нам позволяет быть нами, -
увиденным.
Фотография отказывается
принять в себя то,
что в изучении нас
было ею же создано.
Солей яростное плетение,
серебра пепел.
Трижды прокричит петел
покуда наступит рассвет. Зрение
(в зернь игры? В теле
прорезь? Шнурки ботинок?
автобиография, идущая
неотступно в затылок?),
не обретающее предмета,
мнится утратой.
В осознаньи бессилия
истории залегает начало. Я
не в силах понять: объятия
отца и матери?
При переходе одного в другое?
Это пляшущий у порога предел,
где рассудка оплывает
медленно эхо.
Следовать.
Смерть отнюдь не событие,
но отслоениеот:
прошлое - узел эллипсиса,
полдня.
Пятно изъятое солнца,
дно которого на поверхность выносит
комариный ветер вещей,
щепу предметов, тщетно
впившихся в описание - зрение -
или закон построения
двухмерного изображения в многомерное:
оптика (или же аллегория).
Меркнет в желтых пористых льдах
страниц, процветающих в пальцах сухих,
бег. Дым черен. Лазури визг.
Падает облако безмысленно к югу.
И слипшиеся, как леденцы счастья, демоны
управляют размышлением глаза,
под стать горению, чья сеть проста
и радужна, однообразна также,
подобно любви маятнику.
Не смерть волнует, скорее,
покуда способен двигаться в частицах обмена -
отсутствие в любой точке всплеска
дня, чьи половины сомкнуты
за спиной тени (бесспорно, объятия...
они прежде всего) повсюду,
где она может случиться,
солучая нестать с преткновением, -
ткани тление, когда распускаема.
Скорость. Скольжение. Сроков деление:
гул детской раковины.
Окрестности.
Местность блуждания всматривается
в свое ожидание. Рот
принимает определенную форму,
чтобы слово небо обрело плотность гальки,
разбивающей скорлупу отражения.


q
О фабуле разветвляющегося города. Сложность не означает нескончаемого прибавления. Праизведение сна. Мятежны множества (чем больше дадите мне денег, тем больше я буду иметь их - но зачем тебе?). Этот прут, играя поднимается в воздухе: сосредоточение. Но и манера письма, изматывающая, идущая наперекор по следу (обо мне ли ты говоришь? позавчера ты говорил, что я нужна тебе, чтобы ты ощущал себя мной ), ускользающего из возможных признаков, из собственного присутствия. Хлебников - руины никогда не возводившихся циклопических построек. Звездное роение в абсолютной прозрачности субъекта и объекта. Шорох камня, летящего вниз. Я наклоняюсь к тебе. Это медленно. Склон открыт юному ветру. То, что для тебя миг, для меня - тысячелетия, помноженные на предвосхищение. Терпение? Предзнание, которому не суждено отвечать на вопросы смерти - не прорасти в череп материи. Неспешное окисление, но и способ письма, доходящий до неприемлемой избыточности: п(е)ресечения, не дающие искомого ощущения конца в любой точке всплеска, солучающей ночь с от - - - .Чем отличается суждение от высказывания ? Открой словарь (говоришь). Слово становится словом в нескончаемом приближении уходящего голоса. О снеге в разветвленной фабуле города. Я наклоняюсь к ней, и тончайшая капля разворачивает предо мной время Китая. Это медленно, так же как и снег. Нет. Контаминации города. Тот вяз мы внесем в поле карты. Ворон, не ведающий урона. Вместо того, чтобы приближаться, раскрываясь - удаляется, покуда не пропадает вовсе за пределами фразы.





Весна. И коегде облака.
Этого вполне достаточно.
Остальное занято небом.
Она была сумасшедшей,
потом стала мертвой.
Рассказывай птицам.
Пепел - состояние информации,
превзошедшей допустимую сложность.
Вне него самого расположены
дезоксирибонуклеиновые спирали слова,
серебро фотографий, чернеющих в камне,
браслета и рыб из фольги;
поэзия - не признанье в любви,
языку и возлюбленной ,
но дознание: как в тебе
возникают они, изменяя тебя.-
в сообщение? в плод?
Рассказывай это глиняным зернам,
(возможно и тело схожим образом
рассматривает себя, состоя
из перфорации памяти,
косвенных ожогов вещей,
которые только свод правил -
осей бесплотных друза,
аксонов бессонная паутина в патине,
высохших рос геометрия,
игольчатое полотно очей, cellular automaton:
распластанных в направлениях).
Холодное утро в мае.
Дети в тумане играют в настольный теннис.
Почтальон, как душа всех писем,
пущенных на волю ветра,
не столь бесконечен, чтобы стать
убежищем мысли.
В глубине двора пес искрится,
цепенеет рощей.
Воображение вспять пятится,
подобно волне отлива,
затаскивая в привычное тело
(взрезая оконную гладь)
немудреный свой скарб, и
когда в мозгу возникает краб
(рассудок прибегает к уловке
прибавления согласной)
и свет ржавый мелеет, где море
обвисает на скалах,
и гремучим золотом кишмя блохи
кишат в песке
(произнося чтото об облаках)
я ловит себя на том, что
всю сумму умножающего себя языка
превосходит трещина
раскалывающего его предела...
иероглифов кварцевая воронка,
небо втягивающая в свой
сверкающий шелест.


q
Продолжали быть, но скорлупой, пронизанной отзвуком, умещенным в параллельные эхо. Прозрачной, однако непроницаемой преградой. В мгновении капли, разворачивающей пространство Китая, ты ощущаешь меня мною - перевод - умноженной на ожидание (намеренье речи на предчувствие собственного применения), - бормотания вязкая глина, слепки, углубления ждущей воды. И пеленой, которая всегда одно и то же, - позже вписать: я знал об этом всегда, - то же, лишенное самости . Оставаясь недвижным возрастает до тошноты, тишины (исправляет рука), капли, вязкости. И уже не чтото в форме стола, судебного приговора вещи, предсказания, нищеты, неких корней , надгробного воя, но я сам (с этого момента дознание уже воспроизводит себя) - к двум глазам, будто бы оставленным на утерянном некогда лице. И точно так же, как категория рода не равна родовому различию, так и грамматическое число не является числом математики. Что означает много ? Истинность высказывания нуждается в истинном времени. Сколько прошло с момента, как я заговорил? Я не нуждается в действующих лицах. Поэтому ты - только ты, я - только я, исчезающие в проницаемости. Исполнение.





КОНДРАТИЙ ТЕОТОКОПУЛОС
ПИШЕТ СЫНУ -


Сегодня ночью
ты мне приснился. Шли сумерки.
Люди сосредоточенно плыли.
Мы находились в машине,
и ты - совершенный младенец...
скорее, нечто,
не обретшее пока очертаний, но занявшее
в моих мыслях определенное место.
Мы были вместе,
как в древнем мире, где суть не нуждалась
в отчислениях вести, и планеты двигались безнаказанно
в овечьих орбитах ранами спектра.
Однако сон разматывал вместо речи разлуки немую нить,
хотя мы оба сквозь сумерки приближались к строению -
оно было вполне незнакомо.
Поставь рядом дерево, проведи мелом дорогу,
а на поля введи - exit.
И все же, в этом медленном и непреложном немире,
но приближении, которое сравнить легче с безветрием,
нежели с вихрем, смерчем, метущим подобно дервишу
рукавами времени в кругах сора и пыли -
оканчивалось наше знание - у ног полудня тень,
завершающая служение -
поскольку будущее захлопывает свою дверь,
представая привычно разуму
либо ветошью горящей сально,
оправленной стронциановым льдом,
либо доопытным камнем в доброцветении форм. И что,
несомненно, есть порождение слабости, испытание сном,
а также обучение миру уподоблений, когда
одно исчезает в другом - не превращение,
ибо о нем суждено только слышать...
Но, возможно сказать:
желанием оправдания. Оправдания чего?
Не торопись. Взгляни на красную черепицу,
просто взгляни.
Видишь, облако было ближе. а теперь оно там, где огни,
где градирня - где испаряется город.
Но как ответить тому, что только место в мысли? -
если и руки, говора шелест ведущие неуследимо
по бесстрастной бумаге, не сознают сроков странствия -
призрачны, хотя не утратили очертаний.
Слишком страстно настояние было
(которое перенимаешь
неизвестно откуда) продлить длительность яви
собственными глазами.
Чрезмерна была и печаль, не имущая причины,
но, к счастью, ток чей перестал согревать сна жилу
и слух, стоявший нагой фигурой на пороге деления:
будущее, настоящее, прошлое.
Час этот не имеет границы,
подчиняясь порою рассудку,
либо тому, что именуют любовью,
или (по достижению возраста) стяжением веры.
Много разного проходит сквозь нас,
достоверность чего не вызывает сомнений. Впрочем,
и это уже не имеет значения.
Даже незнанием не станет это.
Остается сказать: возрадуйся в юных лесах песка,
в галактиках реликтовых множеств,
в диком таяньи выворачивающих себя,
в котором, черту разделения преступая всегда, мы,
раскалившие память дотла, приближаясь,
не сдвигаемся с места.
Свободны от прошлого...
Искусству научены обращенья с конца
полуднем, сжигающим уподобления, как
в кварцевом шепоте говора,
петляющем, словно тьма.



На каждом углу круга
вкопано по изваянию ветра.
Лава стрижей вскипает в теснинах высот,
разрушая благозвучие мер,
соотнесенностей.
Ливень пророчат, близнецов разлучение,
значения со смыслом, нити
темные путают на веерах северного цветения,
жадно хватают, пронизывая плоскости света
(так ненасытно нанизываешь деепричастий частицы,
ступень за ступенью спускаясь
на дно глагольной таблицы), онемения зерна.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10