Остальное известно, и мне отнюдь не хочется на этом останавливаться. Надежда есть термин, управляющий направлением и дистанцией. Я посмотрела в окно и увидела человека с собакой, идущего по песчаной косе. Является ли окончание абзаца знаком вопроса?
Кажется, я произнесла вслух: свет падает прямо, и рисунок теней тонко ложится на бумагу. Линия его носа строго подчеркивает скудость вечернего освещения. Позволяет ли расстояние видеть мне это лицо как мужское? Бумага прозрачна, словно ширма, на которой едва-едва колеблется тень бамбука. В этот миг он впервые увидел тень красной. В самом деле, взять хотя бы вон ту птицу, не думая о ней вовсе, рассеянно ведя глазами вместе с ее телом по плоскости глубин гаснущей синевы, довольствуясь различием между неопределенным множеством и повторяющей себя единичностью. Между мной и моей смертью, скользящей над заливом. Как все же просто сравнение! Но что означает для меня сравнение? Я хотела, чтобы ты сравнил меня с оптическим эффектом преломления, а еще лучше дисперсии или, например, с тем, который являет нам зрение в мелькании спиц, сливающихся в радужно-жужжащее целое. Это целое не может быть спицами в движении. Но оно явлено скоростью, оно явлено неким запаздыванием в накоплении следа в напыленном тальке моего зрения - длительностью. Именно над этим следовало бы думать в дальнейшем - над избавлением от ретенции. Во всяком случае, когда-то так было принято считать. Другой мой знакомый исчез из виду некоторое время до этого. Он сказал, что так не может жить... Мы жили? Был ли это тот, за кем я наблюдала однажды днем, когда он и я, раздетые, лежали в постели, и наши тела во многом совпадали, и, поверь, не было во мне никакого раздражения - был только снег, летевший в балконную дверь на пол, таявший там, и мое страстное, неутолимое желание дотронуться до какой-то необыкновенно явственно возникшей стальной нити - оси, уходящей за пределы слуха и сил. Мне снилась бритва, подобная звезде. Или же это был еще кто-то, например, юноша из магазина, когда мы стояли в очереди? Не исключено, что мог быть третий, четвертый и так далее, вплоть до мальчика, некогда раскладывавшего камни на берегу моря или старика с собакой. Число их ничто ничему не прибавляет и ничто не отнимает. Да, он так и сказал не может жить с такими, как я. Право, я его не совсем поняла. И я честно сказала, что не понимаю. Что надо подумать, зачем нужно с кем-то жить. Более того, зачем нужно говорить об этом или вообще говорить? Он спросил, а что нужно? Что нужно? Я помедлила и не нашлась. Он посмотрел на мое ухо и сам ответил, что ничего не нужно. То есть, для меня ничего не нужно. А для него? Оказалось, что ему необходимо счастье. Сам он это придумал или же я после вычитала из какой-то газеты, не знаю. В той же газете говорилось, что придет время, и мы снова начнем думать о "превышающем нас". Нет, он сказал, ему нужно... что ему... Завершение периода речи знаменует утверждение, превышающее начало, если только, конечно, период не завершается вопросом.
Я сказала, что не понимаю, почему нужно жить. А что он? Он сказал, что "жизнь дана Богом", притом с одной определенной "целью - чтобы не прерывалась", потому что Промысл возможно постичь только во времени, хотя мера его условна и непостижима, из чего следует, что и Промысл непостижен, тогда как я, женщина... (здесь, вероятно, я не очень точно воспроизвожу ход его рассуждения... а жаль). Кажется, я остановила его внимание на откровенной функциональности предлагемой мне роли. На что он тотчас стал пенять мне за нерадивость и желание избежать ответственности. Выходило, что я бежала ответственности ежечасно, просто ежесекундно, поскольку мне, как он сказал, было в "высшей степени" безразлично - называется ли камень яблоком или как-нибудь поиному. Или: "есть вещи, которые не нуждаются в иронии" (в смысле, что моя ирония... - и так далее). Мне пришлось сказать ему, что иронизировать по сути - это желать, чтобы тебя желали, не зная, что ты этого желаешь, и что, будь моя воля, я бы вообще обошлась без имен, я вообще перестала бы именовать, не говоря об остальном. Это, судя по всему, был последний мой знакомый, а именно, тот, кто позвонил и сказал, что облегчит мою задачу, потому как нашел книгу про то, про что он хотел бы "снять кино".
Я помню, что мы встретились на Литейном и пошли к Дому Кино. Там мы ели. У меня была температура. Тончайшие шелковые ткани принимались прохладно проливаться сквозь пальцы, стоило лишь на мгновение закрыть глаза, но это блаженное ночное течение, передававшееся всему телу, всегда обрывалось внезапной и отвратительной рябью морщин. Я разжимала руки, открывала глаза. Передо мной находились тарелка, а дальше - лица других. Скорлупа перспективы была разбита. Потом встретились еще раз. В ту пору мои деньги подошли к концу. Из Санта-Крус позвонила мать и сообщила, что отчим нашел мне приличное место, а она скучает "по России, потому что от корней никуда не деться". Я дала согласие работать над сценарием.
Мы где-то обедали, потом разъехались. Неудачи сыпались как из ведра. Утром мигнул свет, и компьютер потерял письмо, которое я писала в ответ матери на ее предложение "по крайней мере навестить ее". Частности розыска. Меня всегда интересовали третьестепенные частности. Цены росли не по дням, а по часам. С другой стороны, письмо, что бы там ни говорилось, было, куда ему было деваться? Это тоже относится к частностям розыска. Если оно было, значит оно есть и будет. Только, вот, где будет? Или же таким вот образом письмо было ей отправлено, оно ушло таким же образом, что и признание юноши в очереди. Я ему сказала, что больше не моюсь перед тем, как лечь с кем-то в постель. Он сказал, что будет любить меня такой как я есть (то есть, "какой"?), но главное, чтобы я, не мешкая, взялась за дело. Я пыталась объяснить, что меня интересует совсем другое, но у меня не вышло. Я хотела сказать, что я сказала про душ и про то, что не моюсь, совсем не для того, чтобы предупредить его или еще чего-то. Отсутствие моего запаха мешает мне сосредоточиться. Отчасти мне это стало ясно, когда я вновь увидела из окна старика с собакой. Потом я увидела осиное мерцание катера, исчезавшее в тумане за Стрелкой. По мере того, как я видела различные вещи, мне все больше хотелось, чтобы пошел снег. Мои веки ощупывали глаза. Я не знаю, почему я умерла. Некоторые убеждают меня, что я выдумала и это. Меня теперь нет, что абсолютно не отличимо от "я есть". Неважно, что меня нет/я есть, дело в том, что я постоянно разговариваю. Иногда в том, что меня нет, убеждает одно неопровержимое свидетельство - я не сплю. Либо я погрузилась в сон, и теперь сон как таковой перестал существовать. Но это тоже, как кажется, ненадолго. Это пройдет. Я очень много передвигаюсь, потому что я теперь очень легкая. Мои мысли очень забавны, поскольку они частично также не существуют. Вскоре они станут очевидно третьестепенными; для меня. Это смешит. Еще несколько раз возвращаясь и уменьшаясь, я подумала, что люди пишут разные вещи от любви, но так как они не знают, кого они любят, они исчезают в ожидании того, о чем они пишут. Но я не исчезну, потому что я превращусь в нечто совсем другое... Я знаю это. Я только не знаю, во что. Мне осталось только ждать. Теперь это совсем не трудно. Это наслаждение ни с чем не сравнимо, хотя в книге "Императоры, черепахи и зеркала" оно сравнивается с растворением в созерцании падающего лепестка мэйхуа.
В книге Стивена Касседи2 "Полет из Эдема" среди беглых, но достаточно остроумных аналогий и сближений имя Кратила встречается три раза: на 21, 69, 105 страницах. Это напомнило мне, что упоминание известного Платоновского диалога так же естественно для любой работы, касающейся ____________________ 2 Steven Cassedy, Flight from Eden, University of California Press, 1991.
проблем сознания и языка, как и имя Августина Блаженного для какого бы то ни было исследования о природе времени. Фабула "Кратила" изящна и незатейлива. Мотивы, побуждающие писателя/критика/философа /etc. обращаться к диалогу, также не отличаются особенной сложностью. Вначале "клоун" Гермоген, затем рассуждение о правильности и законодателях Имен, легитимности и привилегиях знания, за чем следует aналогия между soma и sema (последняя выступает в роли значения "знака" и "надгробной плиты", несущей этот знак; то есть - summa, не подлежащая "продолжению"). Что, собственно, и требуется - "имена суть производные вещей", а Мир - структура алмаза. Действие производится хорошо отлаженной машиной "разговаривания", иными словами, разговорения, едва ли не классического (ныне) раз-речения или освобождения собеседника. Однако уже к середине диалога становится очевидным, что "цитата" давно уже создана. Правильность обнаружена и санкционирована. Следует ли продолжать? И чем завершить?
Недоумение усиливает странная, рассеянная податливость Кратила, обращенная как бы вовсе не к искушенному собеседнику. Однако настроение Кратила уже уловлено Сократом и даже упреждено его вопросом: "Но можно ли что правильно именовать, если оно [прекрасное] всегда ускользает?", продолжающим себя в следующем спрашивании: "Разве могло бы быть чем-то то, что никогда не удерживается в одном состоянии?" - Вследствие чего оно не могло бы быть никем познано. "Ведь когда познающий уже вот-вот бы его настигал, оно тот час становилось бы иным и отличным от прежнего, и нельзя было бы уз нать, каково же оно или в каком состоянии пребывает." Недоумевающее спрашивание в свой черед подводит к вопросу о возможности знания, условием которого является неизменность вещей: "Если же изменится самая идея знания, то одновременно она перейдет в другую идею знания, то есть, данного знания уже не будет. Если же оно вечно меняется, то оно вечно - незнание." Иными словами, оно вечное - знание (глагол).
Проблема в изменении/неизменении... В первом случае все умозаключения становятся несостоятельными (к примеру, "Пир"... процесс восхождения в любви к прекрасному и достижение созерцания в наслаждении знанием знания - некой неизменности). Сомнение в Эросе? Кратил упоминает Гераклита, тезис об оппозиции в одном, в том же самом, содержащем свое отрицание и так далее. А затем - странная робость, неуверенность интонации в высказывании мнения: "И мне кажется, что то, о чем мы говорили, совсем не похоже на поток или на порыв". Выяснить так это или не так, - говорит Сократ, - будет нелегко... Необходимо определенное мужество, чтобы исследовать этот предмет относительно способа существования, т. е. природы вещей.
Но поразителен и конец диалога...
Из последних реплик самого Кратила - "все же знай, Сократ, я не первый раз об этом размышляю".
Странное расставание. Задумчивость, даже печаль вместо триумфа победы, возобладания. Предгрозовое свечение неба и темное сияние травы. Персонажи расстаются с пожеланием "обдумать еще раз" проблему. Обещание нового возвращения к теме? Скорее всего, нет. Интонация. Вот что понуждает еще и еще вслушиваться в их последние слова. И здесь надлежит говорить об интонации - то есть, об иллокутивности и перлокутивности высказывания. О противоречии, заключенном в одном. Текст говорит об и-мен-овании (собственно, об об-ме-не сущности вещи на ее знак...), о правильности имен и, следовательно, мира в истинности вещей, в их идеальной сущностности, etc. Но что говорится этим? Что слышишь ты в этих голосах воздуха? Может быть, то, что по свидетельству Климента Строматия, было сказано Гераклитом: "Смерть это все, что достается нам в пробуждении, во сне - достояние наше лишь сон."
Карле Харриман и Лин Хеджинян
их "Широкой дороге".

1 2