День был облачный, и облака медленно плыли, сизые, вязкие, очень влажные на вид, но солнце сияло ярко, и в его теплоте, хотя уже и ноябрьской, белоснежный город с красными черепичными крышами казался отсюда нисколько не пострадавшим от ужасной в октябре бомбардировки, о которой Пирогову приходилось читать и много слышать.
В этот час как раз было затишье как на русских бастионах, так и на батареях противника, и ничто не мешало ему цепко, как туристу, приглядываться через широкий Большой рейд к этим красиво расположенным массам домов, поднимающихся амфитеатром над Южной бухтой.
На рейде и в бухте было еще достаточно русских судов внушительного вида, и хотя он уже узнал, что полукруг судов вдали, в море, был сторожевым отрядом флота союзников, но это ничуть его не беспокоило, — до того был приятно удивлен он тем, что Севастополь совсем не обращен в груды развалин. Напротив, на его оценивающий взгляд, взгляд врача-хирурга, этот прекрасно сложенный организм обладал способностью успешно бороться с ранами и жить долго.
И так безошибочен показался ему самому этот прогноз, и так захотелось ему кому-нибудь тут же передать свое впечатление, что к первому встречному казаку-донцу с казенной сумкой через плечо, легко шагающему через лужи, обратился он с вопросом:
— Ну-ка, как ты думаешь, молодчага, возьмет «он» Севастополь?
Несколько озадаченный казак, став во фронт и козыряя растопыренной пятерней, ответил тем не менее весьма бойко:
— Нипочем ему не взять, ваша честь!
— Молодец, что так думаешь!
— Рад стараться, ваше…сство! — гаркнул казак, разглядев за отворотом плаща крест да шее и уголок звезды этого явно нового здесь какого-то большого начальника лекарей.
А Пирогов хотел было спросить казака, где именно помещается на этой Сухой балке, которая очень мокра, главнокомандующий, но тут же разглядел группу офицеров конных и пеших возле одного совсем невзрачного матросского домишки и понял, что спрашивать незачем: там на шесте висел и флаг, а под ним стоял часовой.
Когда после необходимого адъютантского доклада светлейшему Пирогов получил приглашение войти и, освободясь от своего плаща на маленьком крылечке, появился в совсем небольшой, низенькой и темноватенькой, но очень жарко натопленной комнатке, ему навстречу поднялся сидевший на кровати седой старик в желтом архалуке, довольно засаленном на вид, а за столом у окошка, полуутонув в мягком кресле, сидел кто-то с пером в руке за бумагами и, только чуть взглянув на открывшуюся дверь, уткнулся снова в свои бумаги.
Не сразу узнал Пирогов в этом высоком и тощем, достигавшем макушкой до бревенчатого потолка усталом старике самого Меншикова, которого он видел несколько лет назад.
Тогда светлейший в петербургском манеже на неудачно взятом барьере упал с лошади и надломил ребро, почему и был вызван к нему известный хирург Пирогов на консультацию; был он всего один раз, определил, что никакими опасностями эта авария организму князя не угрожает, что надломленное ребро срастется без особой помощи медицины при известном режиме, — и больше уж его не беспокоили.
Но этот незначительный эпизод, видимо, весьма облегчил Меншикову начало беседы с Пироговым, так как он припомнил его с первых же слов. При этом он изгибался весьма любезно и не менее любезно, но как-то неестественно хихикал.
Потом, обернувшись к столу, он сказал начальственно:
— А ну-ка, братец, уйди-ка отсюда!
И сидевший в кресле, оказавшийся простым писарем, мгновенно вскочил и поспешно вышел, а Меншиков любезно предложил гостю весьма нагретое кресло, сам же, с трудом согнувшись, опустился на свою койку походного образца, прикрытую походным ковром.
II
В четырнадцать лет — студент-медик, в девятнадцать — лекарь, в двадцать три — доктор медицины, а в двадцать шесть — профессор Дерптского университета по кафедре хирургии, Пирогов был одним из замечательнейших людей России и величайшим из русских врачей, далеко вперед двинувших медицину.
И если в те времена это еще не осознавалось всеми, кто имел возможность судить о науке и о людях науки, то угадывалось многими, кому случалось работать вместе с Пироговым. Отчасти это понимал и Меншиков, который имел заграничный диплом ветеринара и прочитал достаточно медицинских книг.
Пирогов же в Петербурге и по дороге в Крым от встречных офицеров наслушался о главнокомандующем разного.
Одни рисовали его совершенно бездеятельным и не способным командовать армией и выиграть хотя бы одно сражение; кроме того, по их же словам, он был очень не любим ни солдатами, ни матросами, ни армейскими и флотскими офицерами, потому что о войсках он нисколько не заботится, на бастионах никогда не бывает, и вообще «черт его знает о чем он думает и чем он занят».
— Но ведь все-таки, несмотря на все это, судьба Севастополя в его же руках? — допытывался недоуменно у таких Пирогов.
— В том-то и дело, — отвечали ему, — что судьба Севастополя попала в совсем неумелые и нерадивые руки! И чем скорее турнут из Севастополя этого держателя его судьбы, тем будет лучше.
— Турнуть, вы говорите? — удивлялся Пирогов. — Вон уж до чего дело доходит! И кем же, как вы думаете, можно его заменить?
— Да, вот, конечно, кем заменить, это вопрос нелегкий, — отвечали Пирогову. — Но кем бы ни заменить, а заменить надо, — иначе Севастополь погибнет!
Другие же, наоборот, отзывались о Меншикове, как о великом стратеге, который обдумывает в тишине и тайне план полного сокрушения союзников.
— Так что, вы думаете, что судьба Севастополя вверена именно тому самому, кому надо? — без всякой иронии спрашивал этих Пирогов.
— Всенепременно! — решительно отвечали ему.
— Короче, судьба Севастополя это и есть сам Меншиков? — пытался уточнить Пирогов.
— Если хотите, это буквально так и есть, — быстро соглашались с ним.
И вот теперь Пирогов с пристальным, свойственным ему как врачу вниманием смотрел несколько исподлобья на эту «судьбу Севастополя», сидевшую в желтом замасленном спереди халате на дрянненькой узенькой койке не более как в двух шагах от него и взирающую на него не менее наблюдательными глазами.
— Так вы ко мне от ее высочества… непосредственно? — тихо, но как-то скрипуче спросил после длительной паузы Меншиков.
— Именно, ваша светлость, от ее высочества получил я тоже определенные предписания и суммы для поддержания раненых, но командирован по высочайшему повелению в ваше личное распоряжение, — постарался сказать точным канцелярским языком Пирогов, — и вот мои сопроводительные бумаги.
Тут он вынул из бокового кармана пакет с бумагами и, приподнявшись, протянул Меншикову.
Светлейший неторопливо вытащил из футляра очки в золотой оправе и погрузился в чтение бумаг, а Пирогова благодаря его впечатлительности почему-то сразу ударило в пот от тихонького со скрипом голоса главнокомандующего, которому был он с этой минуты подчинен, и от всего его вида.
«Что же это такое? Прострация?» — испуганно думал он, пока Меншиков перебирал и просматривал его бумаги.
Но вот светлейший отложил их в сторону и снял очки.
— Нам хорошие лекаря нужны, очень нужны-с, — заговорил он. — Большой у нас недокомплект лекарей… Да и какие имеются — плохи-с, хи-хи-хи…
Это хихиканье показалось таким неуместным Пирогову, что он покосился на топившуюся печку, в которой трещали сырые дрова, и сказал:
— Очень у вас жарко, ваша светлость!
— Жарко, вы находите? — поднял седые пучки бровей Меншиков. — Хи-хи-хи… Это потому, что вы еще молодой человек-с!.. Вот доживете до моих лет, и вы будете греться у печки, — годы-с! — Он покачал головой и добавил не в тон:
— Как изволили доехать?
— О-о! — оживился мгновенно Пирогов. — Это была не поездка, а буквально путешествие, ваша светлость! Путешествовал по океану грязи!
— По стихии-с, открытой именно у нас в Польше Наполеоном, — слегка улыбнулся Меншиков. — C'est lui qui a trouve un cinquieme element en Pologne — la boue.
— Я пришел, ваша светлость, к печальной мысли, что наши дороги от Курска и дальше на юг, а особенно в Крыму, являются просто препятствием на пути к месту назначения! — с чувством сказал Пирогов.
— Да-с, наши дороги осенью — они непроезжи, хи-хи-хи… За это мы должны поднести благодарственный адрес Клейнмихелю… Это он — министр путей сообщения — оставил нас без дорог.
— Конечно, с медицинской точки зрения в наших дорогах можно усмотреть нечто положительное: они, несомненно, полезны для пищеварения, особенно для страдающих атонией кишечника. Езда по ним — это превосходная гимнастика для всех брюшных внутренностей… А в Константинограде нам пришлось самим выводить лошадей из конюшни и запрягать, и мы уехали оттуда, даже не заплатив прогонов… Причина тому — полное отсутствие людей на станции… Мелькнул было, правда, в почтенном отдалении некто с перевязанной щекой, но тут же испуганно исчез… Проезжающие бьют их, конечно, смертным боем, но по-видимому, иначе нельзя: не изобьешь хозяина станции — не поедешь!
— Хи-хи-хи, — скрипуче отозвался Меншиков, и, чтобы заглушить в себе почти испуг какой-то от этого светлейшего хихиканья, Пирогов продолжал с одушевлением:
— Но что делается на дорогах в Крыму, положительно неописуемо! От Бахчисарая до Севастополя пришлось тащиться ровно двое суток!.. Кстати, в Бахчисарае я встретил полковника Шеншина, командированного вами, ваша светлость…
— А-а! — несколько оживился Меншиков. — Так вы его встретили?
— Да, и мы вместе с ним осматривали госпиталь в Бахчисарае.
— И что же? Как вы нашли его?
Пирогов несколько помедлил с ответом. Он старался найти такой строй выражений, который был бы не слишком резок, и начал как бы описательно:
— Два казарменных домика, — домами их назвать нельзя, ваша светлость, — но в них помещаются триста шестьдесят раненых и больных… Нары… промежутков между лежащими никаких нет: плотная стена… Грязь… Вонь, хоть топор вешай! Порядка совершенно никакого: рядом с такими, у которых раны чистые, лежат гангренозные… Температура до двадцати градусов, но окна везде закрыты, воздух снаружи в этот ад не способен проникнуть…
Шеншин все время держал платок около носа…
— Да-с, да-с… Но ведь двадцать четвертого числа было еще хуже…
Столько было раненых, что мы не знали даже, куда их девать и что с ними вообще делать…
«Как так не знали?! — хотелось почти крикнуть Пирогову. — За кого же принимаете вы солдат, что вы их бросаете, как собак, чуть только они ранены? И, как же могут они биться при таких условиях, если убеждены, что вы их не считаете за людей?»
Но он сказал не то, что думал:
— Вот приезжают в самом скором времени сюда еще четверо врачей, командированных великой княгиней, и с ними человек тридцать сестер милосердия…
При упоминании о сестрах милосердия гримаса исказила лицо Меншикова, и он двумя пальцами почесал левое надбровье.
— А будет ли толк от них, от этих сестер? — сказал он с усилием. — Как бы не сделать после еще третьего, сифилитического, отделения в госпитале?
— Не знаю, ваша светлость, — сдерживаясь изо всех сил, постарался спокойнее ответить Пирогов. — Мысль учреждения, очевидно, хороша, и там, в Петербурге, сестры уже были на практике в госпитале… Остается посмотреть, как удастся применить их труд здесь, в Крыму…
— Да, правда, есть и у нас тут какая-то Дарья… Говорят, что даже перевязывала раненых на Алме… Вообще помогала… За что получила и медаль даже… — Он скептически махнул рукой и добавил:
— А что, вы уже приютились?
— Мне, ваша светлость, отвели здесь, на Северной стороне, на батарее, квартиру куда лучше вашей, — не без умысла с презрением оглянул обиталище главнокомандующего Пирогов.
— Хи-хи-хи… — отозвался Меншиков. — Да вот как видите, — в лачужке живу…
И он поправил сбившийся набок кожаный валик дивана, служивший ему подушкой, вытащил из-под него кучу каких-то писем и взял очки.
Пирогов понял, что надобно уходить, и поднялся.
— Как ваше здоровье, ваша светлость? — спросил он больше из вежливости, чем из участия к нему лично.
— Да что вам сказать? К моим обычным недугам, кажется, желает прибавиться еще один — наполеоновский, — улыбаясь непроницаемо и подхихикнув, ответил Меншиков.
— Насморк, что ли?
— Нет… Задержка мочи… Один раз уже было… Если повторится, то, говорят, придется употреблять катетеры Дворжака.
— А-а!.. Но ведь при вас есть постоянный врач, ваша светлость?
— Да, как же… лекарь Таубе-с…
— Таубе? Что-то знакомая фамилия… Впрочем, Таубе — ходовая фамилия, — может быть, и не тот, которого я знавал когда-то… Честь имею кланяться, ваша светлость!
— Прощайте-с… Мы близко здесь живем друг возле друга, хи-хи-хи…
Сутулый старик в халате поднялся, едва не стукнувшись теменем о балки потолка, и сунул Пирогову холодную даже в такой бане руку.
"Так вот она какова, судьба Севастополя! — ошеломленно думал Пирогов, отходя от лачужки. — Фатум, рок, провидение Севастополя… Хо-ро-ош! Эти ужимки, этот слабый голос, это нервное хихиканье, этот тик, эта задержка мочи (болезнь Наполеона!), эта рука мертвеца, эта скверная шутка по поводу сестер милосердия, — что такое все это? Marasmus sinilis?… И так безучастно отнестись к описанию бахчисарайского госпиталя!.. Разве это такая мелочь, что не стоит малейшего внимания?.."
Уже смеркалось, когда Пирогов шел к себе на форт № 4. Началась перестрелка, хотя и редкая. Каждый выстрел огромных орудий сильно сотрясал воздух и долго в нем держался, расходясь кругами.

Глава третья
«ДОМА СКОРБИ»
I
На другой день утром Пирогов, одевшись как можно проще и натянув сверху солдатскую шинель, раздобытую для него одним из живших тут лекарей, отправился для осмотра сводного госпиталя на Северной стороне.
Его сопровождали приехавшие с ним врачи: Сохраничев — из донских казаков, и Обермиллер — из остзейских немцев; кроме того, при нем был и давний его соработник — лекарский помощник Калашников, человек прекрасного здоровья, завидного аппетита, больших хозяйственных способностей, простого, но меткого остроумия, огромной трудоспособности и полного как будто отсутствия обоняния, что делало его незаменимым при перевязке нечистых ран.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82