Четыре тысячи душ
великолепнейшего имения, ровно в шестидесяти верстах от Мордасова,
достались ему одному, безраздельно. Он немедленно собрался для окончания
своих дел в Петербург. Провожая своего гостя, наши дамы дали ему
великолепный обед, по подписке. Помнят, что князь был очаровательно весел
на этом последнем обеде, каламбурил, смешил, рассказывал самые
необыкновенные анекдоты, обещался как можно скорее приехать в Духаново
(свое новоприобретенное имение) и давал слово, что по возвращении у него
будут беспрерывные праздники, пикники, балы, фейерверки. Целый год после
его отъезда дамы толковали об этих обещанных праздниках, ожидая своего
милого старичка с ужасным нетерпением. В ожидании же составлялись даже
поездки в Духаново, где был старинный барский дом и сад, с выстриженными из
акаций львами, с насыпными курганами, с прудами, по которым ходили лодки с
деревянными турками, игравшими на свирелях, с беседками, с павильонами, с
монплезирами и другими затеями.
Наконец князь воротился, но, к всеобщему удивлению и разочарованию, даже и
не заехал в Мордасов, а поселился в своем Духанове совершенным затворником.
Распространились странные слухи, и вообще с этой эпохи история князя
становится туманною и фантастическою. Во-первых, рассказывали, что в
Петербурге ему не совсем удалось, что некоторые из его родственников,
будущие наследники, хотели, по слабоумию князя, выхлопотать над ним
какую-то опеку, вероятно, из боязни, что он опять все промотает. Мало того:
иные прибавляли, что его хотели даже посадить в сумасшедший дом, но что
какой-то из его родственников, один важный барин, будто бы за него
заступился, доказав ясно всем прочим, что бедный князь, вполовину умерший и
поддельный, вероятно, скоро и весь умрет, и тогда имение достанется им и
без сумасшедшего дома. Повторяю опять: мало ли чего не наскажут, особенно у
нас в Мордасове? Все это, как рассказывали, ужасно испугало князя, до того,
что он совершенно изменился характером и обратился в затворника. Некоторые
из мордасовцев из любопытства поехали к нему с поздравлениямии, но - или не
были приняты, или приняты чрезвычайно странным образом. Князь даже не
узнавал своих прежних знакомых. Утверждали, что он и не хотел узнавать.
Посетил его и губернатор.
Он воротился с известием, что, по его мнению, князь действительно немного
помешан, и всегда потом делал кислую мину при воспоминании о своей поездке
в Духаново. Дамы громко негодовали. Узнали наконец одну капитальную вещь,
именно: что князем овладела какая-то неизвестная Степанида Матвеевна, бог
знает какая женщина, приехавшая с ним из Петербурга, пожилая и толстая,
которая ходит в ситцевых платьях и с ключами в руках; что князь слушается
ее во всем как ребенок и не смеет ступить шагу без ее позволения; что она
даже моет его своими руками; балует его, носит и тешит как ребенка; что,
наконец, она-то и отдаляет от него всех посетителей, и в особенности
родственников, которые начали было понемногу заезжать в Духаново, для
разведок. В Мордасове много рассуждали об этой непонятной связи, особенно
дамы. Ко всему этому прибавляли, что Степанида Матвеевна управляет всем
имением князя безгранично и самовластно; отрешает управителей, приказчиков,
прислугу, собирает доходы; но что управляет она хорошо, так что крестьяне
благословляют судьбу свою. Что же касается до самого князя, то узнали, что
дни его проходят почти сплошь за туалетом, в примеривании париков и фраков;
что остальное время он проводит с Степанидой Матвеевной, играет с ней в
свои козыри, гадает на картах, изредка выезжая погулять верхом на смирной
английской кобыле, причем Степанида Матвеевна непременно сопровождает его в
крытых дрожках, на всякий случай, - потому что князь ездит верхом более из
кокетства, а сам чуть держится на седле. Видели его иногда и пешком, в
пальто и в соломенной широкополой шляпке, с розовым дамским платочком на
шее, с стеклышком в глазу и с соломенной корзинкой на левой руке для
собирания грибков, полевых цветков, васильков; Степанида же Матвеевна
всегда при этом сопровождает его, а сзади идут два саженные лакея и едет,
на всякий случай, коляска. Когда же встречается с ним мужик и, остановясь в
стороне, снимает шапку, низко кланяется и приговаривает: "Здравствуй,
батюшка князь, ваше сиятельство, наше красное солнышко!" - то князь
немедленно наводит на него свой лорнет, приветливо кивает головой и ласково
говорит ему "Bonjour, mon ami, bonjour!", и много подобных слухов ходило в
Мордасове; князя никак не могли забыть: он жил в таком близком соседстве!
Каково же было всеобщее изумление, когда в одно прекрасное утро разнесся
слух, что князь, затворник, чудак, своею собственною особою пожаловал в
Мордасов и остановился у Марьи Александровны! Все переполошилось и
взволновалось. Все ждали объяснений, все спрашивали друг у друга: что это
значит? Иные собирались уже ехать к Марье Александровне. Всем приезд князя
казался диковинкой. Дамы пересылались записками, собирались с визитами,
посылали своих горничных и мужей на разведки. Особенно странным казалось,
отчего именно князь остановился у Марьи Александровны, а не у кого другого?
Всех более досадовала Анна Николаевна Антипова, потому что князь приходился
ей как-то очень дальней родней. Но, чтоб разрешить все эти вопросы, нужно
непременно зайти к самой Марье Александровне, к которой милости просим
пожаловать и благосклонного читателя. Теперь, правда, еще только десять
часов утра, но я уверен, что она не откажется принять своих коротких
знакомых. Нас, по крайней мере, примет она непременно.


Глава III
Десять часов утра. Мы в доме Марьи Александровны, на Большой улице, в той
самой комнате, которую хозяйка, в торжественных случаях, называет своим
салоном. У Марьи Александровны есть тоже и будуар. В этом салоне порядочно
выкрашены полы и недурны выписные обои. В мебели, довольно неуклюжей,
преобладает красный цвет. Есть камин, над камином зеркало, перед зеркалом
бронзовые часы с каким-то амуром, весьма дурного вкуса. Между окнами, в
простенках, два зеркала, с которых успели уже снять чехлы. Перед зеркалами,
на столиках, опять часы. У задней стены - превосходный рояль, выписанный
для Зины: Зина - музыкантша. Около затопленного камина расставлены кресла,
по возможности, в живописном беспорядке; между ними маленький столик. На
другом конце комнаты другой стол, накрытый скатертью ослепительной белизны;
на нем кипит серебряный самовар и собран хорошенький чайный прибор.
Самоваром и чаем заведует одна дама, проживающая у Марьи Александровны в
качестве бедной родственницы, Настасья Петровна Зяблова. Два слова об этой
даме. Она вдова, ей за тридцать лет, брюнетка с свежим цветом лица и с
живыми темно-карими глазами. Вообще недурна собою. Она веселого характера и
большая хохотунья, довольно хитра, разумеется, сплетница и умеет обделывать
свои делишки. У ней двое детей, где-то учатся. Ей бы очень хотелось выйти
еще раз замуж. Держит она себя довольно независимо. Муж ее был военный
офицер.
Сама Марья Александровна сидит у камина в превосходнейшем расположении духа
и в светло-зеленом платье, которое к ней идет. Она ужасна обрадована
приездом князя, который в эту минуту сидит наверху за своим туалетом. Она
так рада, что даже не старается скрывать свою радость. Перед ней, стоя,
рисуется молодой человек и что-то с одушевлением рассказывает. По глазам
его видно, что ему хочется угодить своим слушательницам. Ему двадцать пять
лет. Манеры его были бы недурны, но он часто приходит в восторг и, кроме
того, с большой претензией на юмор и остроту. Одет отлично, белокур,
недурен собою. Но мы уже говорили об нем: это господин Мозгляков, подающий
большие надежды. Марья Александровна находит про себя, что у него немного
пусто в голове, но принимает его прекрасно. Он искатель руки ее дочери
Зины, в которую, по его словам, влюблен до безумия. Он поминутно обращается
к Зине, стараясь сорвать с ее губ улыбку своим остроумием и веселостью. Но
та с ним видимо холодна и небрежна. В эту минуту она стоит в стороне, у
рояля, и перебирает пальчиками календарь. Это одна из тех женщин, которые
производят всеобщее восторженное изумление, когда являются в обществе. Она
хороша до невозможности: росту высокого, брюнетка, с чудными, почти
совершенно черными глазами, стройная, с могучею, дивною грудью. Ее плечи и
руки - античные, ножка соблазнительная, поступь королевская. Она сегодня
немного бледна; но зато ее пухленькие алые губки, удивительно обрисованные,
между которыми светятся, как нанизанный жемчуг, ровные маленькие зубы,
будут вам три дня сниться во сне, если хоть раз на них взглянете. Выражение
ее серьезно и строго. Мосье Мозгляков как будто боится ее пристального
взгляда; по крайней мере, его как-то коробит, когда он осмеливается
взглянуть на нее. Движения ее свысока небрежны. Она одета в простое белое
кисейное платье. Белый цвет к ней чрезвычайно идет; впрочем, к ней все
идет. На ее пальчике кольцо, сплетенное из чьих-то волос, судя по цвету, -
не из маменькиных; Мозгляков никогда не смел спросить ее: чьи это волосы? В
это утро Зина как-то особенно молчалива и даже грустна, как будто чем-то
озабочена. Зато Марья Александровна готова говорить без умолку, хотя
изредка тоже взглядывает на дочь каким-то особенным, подозрительным
взглядом, но, впрочем, делает это украдкой, как будто и она тоже боится ее.
- Я так рада, так рада, Павел Александрович, - щебечет она, - что готова
кричать об этом всем и каждому из окошка. Не говорю уж о том милом
сюрпризе, который вы сделали нам, мне и Зине, приехав двумя неделями раньше
обещанного; это уж само собой! Я ужасна рада тому, что вы привезли сюда
этого милого князя. Знаете ли, как я люблю этого очаровательного старичка!
Но нет, нет! вы не поймете меня! вы, молодежь, не поймете моего восторга,
как бы я ни уверяла вас! Знаете ли, чем он был для меня в прежнее время,
лет шесть тому назад, помнишь, Зина? Впрочем, я и забыла: ты тогда гостила
у тетки... Вы не поверите, Павел Александрович: я была его
руководительницей, сестрой, матерью! Он слушался меня как ребенок! было
что-то наивное, нежное и облагороженное в нашей связи; что-то даже
как-будто пастушеское... Я уж и не знаю, как и назвать! Вот почему он и
помнит теперь только об одном моем доме с благодарностию, ce pauvre
prince!. Знаете ли, Павел Александрович, что вы, может быть, спасли его
тем, что завезли его ко мне! Я с сокрушением сердца думала о нем эти шесть
лет. Вы не поверите: он мне снился даже во сне. Говорят, эта чудовищная
женщина околдовала, погубила его. Но наконец-то вы его вырвали из этих
клещей! Нет, надобно воспользоваться случаем и спасти его совершенно! Но
расскажите мне еще раз, как удалось вам все это? Опишите мне подробнейшим
образом всю вашу встречу. Давеча я, впопыпах, обратила только внимание на
главное дело, тогда как все эти мелочи, мелочи и составляют, так сказать,
настоящий сок! Я ужасно люблю мелочи, даже в самых важных случаях прежде
обращаю внимание на мелочи... и... покамест он еще сидит за своим
туалетом...
- Да все то же, что уже рассказывал, Марья Александровна! - с готовностию
подхватывает Мозгляков, готовый рассказывать хоть в десятый раз, - это
составляет для него наслаждение. - Ехал я всю ночь, разумеется, всю ночь не
спал, - можете себе представить, как я спешил! - прибавляет он, обращаясь к
Зине, - одним словом, бранился, кричал, требовал лошадей, даже буянил из-за
лошадей на станциях; если б напечатать, вышла бы целая поэма в новейшем
вкусе! Впрочем, это в сторону! Ровно в шесть часов утра приезжаю на
последнюю станцию, в Игишево. Издрог, не хочу и греться, кричу: лошадей!
Испугал смотрительницу с грудным ребенком: теперь, кажется, у нее пропало
молоко... Восход солнца очаровательный. Знаете, эта морозная пыль алеет,
серебрится! Не обращаю ни на что внимания; одним словом, спешу напропалую!
Лошадей взял с бою: отнял у какого-то коллежского советника и чуть не
вызвал его на дуэль. Говорят мне, что четверть часа тому съехал со станции
какой-то князь, едет на своих, ночевал. Я едва слушаю, сажусь, лечу, точно
с цепи сорвался. Есть что-то подобное у Фета, в какой-то элегии. Ровно в
девяти верстах от города, на самом повороте в Светозерскую пустынь, вижу,
произошло удивительное событие. Огромная дорожная карета лежит на боку,
кучер и два лакея стоят перед нею в недоумении, а из кареты, лежащей на
боку, несутся раздирающие душу крики и вопли. Думал проехать мимо: лежи
себе на боку; не здешнего прихода! Но превозмогло человеколюбие, которое,
как выражается Гейне, везде суется с своим носом. Останавливаюсь. Я, мой
Семен, ямщик - тоже русская душа, спешим на подмогу и, таким образом,
вшестером подымаем наконец экипаж, ставим его на ноги, которых у него,
правда, и нет, потому что он на полозьях. Помогли еще мужики с дровами,
ехали в город, получили от меня на водку. Думаю: верно, это тот самый
князь! Смотрю: боже мой! он самый и есть, князь Гаврила! Вот встреча! Кричу
ему: "Князь! дядюшка!" Он, конечно, почти не узнал меня с первого взгляда;
впрочем, тотчас же почти узнал... со второго взгляда. Признаюсь вам, однако
же, что едва ли он и теперь понимает - кто я таков, и, кажется, принимает
меня за кого-то другого, а не за родственника. Я видел его лет семь назад в
Петербурге; ну, разумеется, я тогда был мальчишка. Я-то его запомнил: он
меня поразил, - ну, а ему-то где ж меня помнить! Рекомендуюсь; он в
восхищении, обнимает меня, а между тем сам весь дрожит от испуга и плачет,
ей-богу, плачет: я видел это собственными глазами! То да се, - уговорил его
наконец пересесть в мой возок и хоть на один день заехать в Мордасов,
ободриться и отдохнуть. Он соглашается беспрекословно... Объявляет мне, что
едет в Светозерскую пустынь, к иеромонаху Мисаилу, которого чтит и уважает;
1 2 3 4