Раз после такого выговора на щеках оскорбленного музыканта выступил кирпичный румянец. Он растер руки и начал с такой силой бить по клавишам, что стекла дрожали, а посетители поднимали головы и говорили: «Вот как здорово!»
Однако после нескольких минут мучительного напряжения с музыкантом стало твориться что-то неладное: пальцы его онемели и почти не двигались, лицо посинело, на лбу каплями выступил пот. Стараясь преодолеть слабость, пан Адам ударял по клавишам еще сильнее, но руки отказывались служить. Он вскочил с места и побежал через двор в каморку за кухней. Здесь стоял туман от пара и чада и, опершись локтями на грязный стол, худенькая девочка зубрила что-то вслух по книжке. Чем больше галдели на кухне, тем крепче девочка затыкала уши, тем громче твердила свой урок.
Вошел музыкант, хлебнул водки из стоявшей на столе бутылки и дернул за платье поглощенную чтением девочку:
— Ванда, разотри-ка мне руки!
Девочка взяла в худые ручонки его онемелые и распухшие пальцы и растирала их, пока хватило сил.
— Ох! — бормотал музыкант. — Как они болят! С каждым днем все хуже… Что, не можешь больше?
— Не могу, папа! — сказала девочка, задыхаясь.
Музыкант сам начал растирать наболевшие руки, поднимал их кверху, — вероятно, для того, чтобы отлила кровь, и даже пробовал опускать в воду. Когда и это не помогло, он опять хлебнул из бутылки и, подкрепившись таким образом, вернулся на свое место за фортепьяно.
Снова он заиграл так громко, что хозяин улыбнулся, а гости стали стучать в такт кружками, но через несколько минут опухшие пальцы опять затекли, и он ощутил в них страшную боль. У него даже лицо исказилось. Клавиши умолкли, мелодия оборвалась. Не доиграв танца, пан Адам, совсем измученный, уронил на колени бессильные руки.
В зал вбежал хозяин.
— Что ты такое делаешь, пан Адам! — крикнул он гневно. — Люди над тобой смеются, говорят, чтобы ты лучше шел в клуб, а тут нечего валять дурака! Тут надо играть!
— Не могу больше… — шепотом сказал музыкант.
— Так убирайся вон! — заорал хозяин. — Скатертью дорога! У меня есть другой, почище тебя! Пожалуйте, пан Фитульский!
Больной музыкант машинально встал, и в ту же минуту стул его занял какой-то великан, под пальцами которого фортепьяно заходило ходуном.
— Вот этот играет! Все равно как целый оркестр! — воскликнул кто-то из посетителей.
— А хозяин молодчина, живо с тем разделался! — подхватил другой.
— В больнице ему место, а не здесь!
Такими словами общество распростилось с музыкантом, а он едва доплелся до каморки, где его дочь готовила уроки.
— Пойдем, Ванда, — сказал он. Взял со стола недопитую бутылку водки и сунул ее в карман.
Девочка удивленно подняла глаза.
— Ты больше не играешь, папа?
— Нет.
— А кто же это там играет?
— Другой, — тихо пояснил отец.
— А… — Ванда хотела еще что-то спросить, но осеклась.
Молча собрала она свои тетрадки и книги и вышла с отцом на улицу.
В кухню влетела кельнерша.
— Знаете, — сказала она поварам, — старик-то прогнал музыканта и взял нового!
— А за что он его прогнал? — спросил младший повар.
— За то, что играл плохо и гости пили все меньше.
— Дурак он! — буркнул старший повар своему помощнику. — Двадцать лет ресторан держит, а до сих пор не знает, что не в музыке тут дело: гость пьет много, когда пиво хорошее, а еще — когда повар понимающий. Если я в каждую порцию жаркого брошу щепотку красного перцу, так приди сюда хоть святой, все равно будет дуть пиво — конечно, если ему подадут хорошее, а не такую бурду, как у нас. Музыка тут — тьфу, плевка не стоит! Главное дело — перец!
Так опытный повар расценивал влияние музыки.
Тем временем пан Адам (ибо это был он) вернулся вместе с дочкой в комнатушку за Вислой. Сегодня лишился он последнего заработка. Но он был так утомлен, болен и одурманен водкой, что, не раздумывая об ожидавшей его участи, свалился на жесткое свое ложе и проспал до следующего дня.
Под вечер он вышел в город искать работу хотя бы в третьеразрядной пивной, но ничего не нашел.
Так проходил день за днем: музыкант спал до полудня, а по вечерам искал работы. Они с Вандой проедали те десять рублей, которые были отложены для уплаты в школу. Начальнице надоело так долго ждать денег, и она приказала девочке уйти из школы. «Устроила ей каникулы», — с горьким смехом говорил пан Адам.
Наконец, через несколько недель, знакомый маклер сообщил музыканту, что нашел ему службу, но в таком месте, где играть надо с одиннадцати часов вечера.
— Там вы сможете хорошо подрабатывать, — говорил маклер. — Там вас иной раз и шампанским угостят!..
Музыкант уныло покачал головой, но согласился.
Вынужденное безделье пошло ему на пользу: отдохнули натруженные руки. Чтобы поупражняться, пан Адам сел за желтые разбитые клавикорды (фортепьяно, оставшееся от лучших времен, давно было продано).
Он сыграл мазурку, польку, кадриль, и понемногу музыка всколыхнула его воображение, хотя клавикорды бренчали, как расстроенная арфа. Незаметно от плясовых мелодий он перешел к совсем иным. Вот зазвучал концерт Шопена, некогда завоевавший ему славу… Потом та песня, которую он играл на благотворительном концерте… Ноктюрн тех времен, когда он еще учился в консерватории… «Песня» Шумана, которую так любила его жена…
Новый аккорд… «Что это такое?» — спросил он себя. В первую минуту не мог припомнить, но пальцы сами пробежали по клавишам… и он услышал ту мелодию, которую играл в детстве, ту самую, что решила его судьбу, вначале так много обещавшую, но такую печальную. Горячая слеза упала на руку…
— Боже мой! — прошептал он. — Что жизнь со мной сделала! И за что? Какой злой дух привел в наш дом человека, который хотел меня осчастливить — и погубил…
Но скоро им завладели воспоминания, ему чудилось, что он опять маленький мальчик Адась, сидит за этими самыми клавикордами и играет… Что? Да разве он знал? Быть может, историю своей разбитой и затоптанной души. В эти минуты вся его жизнь казалась ему страшным сном, от которого он, маленький Адась, проснулся только что… Сейчас войдет его мать…
Он задрожал всем телом: дверь и в самом деле открылась. В вечернем сумраке на пороге стояла женщина.
— Мать? — шепнул он, еще не совсем очнувшись.
Но женщина сказала резко:
— У хозяйки голова болит, она велела вам сказать, чтобы вы не шумели так. Что тут — пустой дом или трактир?
— Хозяйка? — с недоумением переспросил пан Адам. — Какая хозяйка?.. Ах да!
Теперь он совсем очнулся и встал из-за клавикордов. Волоча ноги, подошел к шкафу, достал непочатую еще бутылку водки и выпил залпом четверть ее содержимого.
Вечером он вышел из дому — на новую работу.
III
Орфей
Жеребьевка кончилась, и фельдфебель повел новобранцев к временным казармам. В этой партии были деревенские парни, остриженные в скобку, в новых сапогах и праздничных сермягах, городские мещане в синих картузах и длинных серых сюртуках, два еврея, один болезненно-бледный, с пейсами, в атласном сюртуке, другой — фельдшер в летнем пиджачке и светлом шарфе на шее, и, наконец, захудалый шляхтич в дождевом плаще. Одни несли в руках свертки, другие — большие узлы на спине, а были и такие, которые не предвидели своей участи — эти ничего не захватили из дому.
Фельдфебель построил их парами, рослых на правом фланге, а кто пониже — на левом. Новобранцы бодрились, в рядах слышался смех и шутки.
— Ноги выпрями, пан вояка, а то они у тебя колесом! — сказал один из крестьянских парней молодому еврею в атласном сюртуке.
— Я всех офицеров брить буду, вот увидите! — твердил фельдшер с таким видом, словно это была остроумнейшая шутка.
— Идем на турка! — крикнул один из горожан.
Фельдфебель окинул ряды одобрительным взглядом и буркнул в усы: «Молодцы!» Потом, пересчитав обе колонны, скомандовал:
— Направо, кругом!
Все немедленно повернулись, но одни — вправо, другие — влево, а еврей с пейсами даже выскочил из шеренги. Поднялась сумятица. Новобранцы хохотали, толпясь в беспорядке, но фельдфебель быстро их унял и снова построил.
— Марш! — скомандовал он. Колонна двинулась, а фельдфебель мерным шагом шел сбоку, рядом с первой парой, придерживая саблю в ножнах. Этот плечистый мужчина огромного роста, бронзоволицый, суровый и важный, в своем сером плаще напоминал статую из песчаника, какие поддерживают балконы и подъезды домов.
Стоял конец ноября. Со свинцового неба сеялся мелкий дождик, и четырехугольная рыночная площадь местечка представляла собою сплошную лужу. Фельдфебель пошел прямо по ней, и следом за ним — вся колонна.
Новобранцы шли бодро, галдя и пересмеиваясь, сами себе командуя: «Раз-два! Раз-два!» — а позади бежало несколько уличных мальчишек: один трубил в горлышко от разбитой бутылки, другой колотил палкой по доске, третий размахивал трещоткой, производя страшный шум, и все громко орали.
Вдруг со стороны въезда в город показалась беспорядочная толпа женщин и стариков. Спотыкаясь, они бежали по лужам навстречу новобранцам, громко плача, протягивая к ним руки. Добежав, ворвались в ряды и преградили путь колонне.
— Эй, бабы, с дороги! Войско идет, не видите? — крикнул кто-то из солдат.
— Валюсь! — завопила одна из женщин, бросаясь к молодому крепкому парню. — Валюсь! Попрощайся хоть ты со мной! Не дали мне и наглядеться на тебя в последний раз… На, сынок, на тебе злотый… Иисусе Христе! И когда же мы с тобой, сирота, опять свидимся?
Она повисла у сына на шее, целуя его и обливаясь слезами.
— Шагом марш! — скомандовал фельдфебель.
В эту минуту бледного юношу в атласном сюртуке схватил за руку старик еврей с заплаканными, красными, как у кролика, глазами, и зашептал ему на ухо:
— Мошек, ты сразу ложись в госпиталь… Я все продам, а тебя вызволю…
— Вперед! Вперед! — твердил фельдфебель, равнодушно наблюдая горестные сцены вокруг.
— Ну, будет вам, идите себе! — кричали и новобранцы, проталкиваясь сквозь толпу баб.
Когда уже подходили к казармам, их догнала молодая горожанка с грудным ребенком на руках.
— Юзек, ты здесь! — воскликнула она удивленно и жалобно. — А мне сказали, что ты вытянул счастливый номер!
Тот, к кому она обращалась, только рукой махнул и, не глядя на нее, украдкой отер слезу.
— Юзек… Зайди домой… Не можешь же ты так уйти, я тебе соберу чего-нибудь в дорогу… Матерь божья! А я-то всю обедню нынче пластом лежала у алтаря… Думала, что не возьмут тебя, а ты вот где, Юзек! Ты вот где!
Колонна дошла уже до дверей казармы. Галдеж все усиливался. Новобранцы, словно им не терпелось войти туда, подталкивали друг друга, храбрились, а фельдшер, остановившись на дороге, подбросил вверх свою ветхую шелковую шапчонку и посиневшими губами закричал: «Ура!»
Все вошли в коридор. На улице оставался еще только мещанин с женой, которая его не отпускала, уцепившись за его руку.
— Ну, входи! — приказал ему фельдфебель, указывая на дверь.
— Он не пойдет, — ответила за него женщина. — У него еще ничего нет с собой в дорогу.
— На военной службе ему все дадут, — возразил фельдфебель тоном глубокого убеждения.
— На военной службе? А я не хочу, чтобы он пошел служить. Если заберете его, я тоже с ним пойду.
— Нельзя.
— Кому нельзя, а мне можно. Жена я ему или нет?
Фельдфебель втолкнул солдата в коридор и вошел вслед за ним.
— Юзек, ты хоть сына-то поцелуй! — кричала женщина, порываясь к двери.
Но ее оттащили солтыс и полицейский. Дверь захлопнулась.
— Ура! — гаркнули в коридоре новобранцы.
С улицы доходили крики толпы и заунывный голос старого еврея, посылавшего благословения сыну. Потом кто-то забарабанил кулаком в дверь и завопил раздирающим голосом:
— Юзек! Юзек!
Пройдя темный коридор с щербатым полом, новобранцы очутились в просторном помещении, где все три окна были забраны решетками. Здесь стояло несколько скамей, а на полу у стен лежали охапки соломы, которые должны были служить солдатам постелью. В печи пылал яркий огонь, освещая серые мокрые стены. Было сыро и дымно.
Новобранцы вошли и вдруг остановились, словно пришибленные. Быть может, на них так подействовала тишина. Сюда уже не доходил ни один звук с улицы. Долго стояли они молча, напрягая слух. Поникли головы, улыбки сбежали с лиц. Люди стали переглядываться с недоумением и тревогой.
Первый опомнился фельдшер. С нервной суетливостью потирая руки, он сказал одному из горожан:
— Мне бояться нечего. Уж такая у меня профессия!.. Сперва назначат меня младшим, а потом и старшим фельдшером… а может, потом и в доктора выйду… На военной службе могут произвести…
Никто не откликнулся на его слова, и фельдшер подошел к огню: он трясся, как в лихорадке.
— Холодно… — пробормотал он.
Шляхтич бросил свой плащ на солому, лег на него и закрыл глаза. Один из горожан отошел к окну и тихо плакал, припав головой к решетке. Деревенские парни, рассевшись на скамьях, шептались, оглядываясь по сторонам…
— Ну, чего головы повесили? На улице — хваты, а в казарме — бабы! Стыд и срам!
— А я ничуть не беспокоюсь! — крикнул от печи еврей в летнем пиджачке. — Я ведь фельдшер… Хотите, пан фельдфебель, мигом вас побрею? А ежели пану деньги нужны, — добавил он шепотом, — так я могу ссудить.
— Не надо, — сухо отрезал фельдфебель. — Ну, развеселитесь, хлопцы! — обратился он к остальным. — В армии хорошо служить. Это только сперва бывает тошно, а через какой-нибудь год ни одного и силой домой не прогонишь.
— Я бы хоть сейчас ушел! — пробормотал один из тех, кто еще недавно храбрился и шумел больше других.
— Много ты понимаешь! — сказал фельдфебель. — В деревне небось одну картошку жрал да ходил босиком и в дырявой сермяге, а на военной службе выдадут тебе чистый мундир, сапоги… и каждый божий день на обед мясо. А винтовку такую дадут — из нее за полторы тысячи шагов всадишь пулю в неприятеля!
— Или он — в меня! — тихонько вставил один из горожан.
Фельдфебель покосился на него, плюнул и ушел к себе в каморку. За ним пошел фельдшер.
— Они сразу развеселились бы, если бы вы, пан, позвали сюда с улицы их баб, — сказал он.
— Нельзя.
1 2 3 4 5