Рассказы -

Лайош Мештерхази
Реквием по выдающемуся таланту
Жизнь дается человеку всего-навсего одна. И никаких тебе пробных попыток – изворачивайся, как знаешь, чтобы прожить ее, единственную, наилучшим образом. Даже не по себе становится, как подумаешь!
Да еще наука окончательно лишила нас пусть слабенькой, а все же надежды на переселение душ. Вот и пытаешься как-нибудь набраться ума-разума, приглядываясь к жизни других людей, сотоварищей наших или предшественников в земной юдоли. Ну, и уповаешь на литературу: авось она поможет тебе приумножить собственный крохотный опыт.
Все это, конечно, так! Только вот какая штука: скажем, в преферанс играют тридцатью картами, плюс две в прикупе. И как вы думаете, сколько времени должны играть, используя свое полное рабочее время, трое опытных и быстрых преферансистов, пока какая-нибудь партия не повторится карта в карту? Не трудитесь гадать, специалисты уже высчитали. Примерно двадцать пять миллиардов лет! В каких-то тридцати двух картах содержится две тысячи семьсот пятьдесят три биллиона игровых вариантов. А теперь подумайте о человеческой жизни: ведь в ней число всяких внутренних и внешних обстоятельств не тридцать, а куда больше. Потом, если из тридцати двух карт каждая имеет свою масть, свой ранг и свое значение, то жизненные обстоятельства куда более неопределенны, порой неуловимы. И партнеров здесь побольше, и число их отнюдь не одинаково. А уж правила, мало того, что они невероятно сложны, так еще и постоянно меняются.
Короче говоря, если у вас есть хоть отдаленное представление о теории комбинаций, вы легко поймете: будь я сколь угодно мудрым и ученым, все равно меня следовало бы назвать последним мошенником, обманщиком, шарлатаном, если бы я вознамерился порекомендовать кому-нибудь историю, рассказанную ниже, как поучительный и достойный подражания пример.
История эта, словно выхваченная из тьмы прошлого ярким лучом света, ожила в моей памяти, когда я минувшим воскресеньем бродил по Фаркашрету и наткнулся на могилу Отто Сучека.
Фаркашретское кладбище считается в Будапеште приличным местом. Один-два участка здесь, как мне любезно сообщили в Городском похоронном бюро, оставлены для знаменитых людей, великих деятелей науки, культуры и так далее. Словом, эти участки носят почти такой же характер, как Керепешское кладбище-пантеон. Правда, в остальном Фаркашрет – кладбище как кладбище. Кому случится умереть в Буде, того везут на Фаркашрет. Как покойников из Пешта – в Ракошкерестур. Скажете, это все-таки не одно и то же? Что ж, ведь и жизнь в Пеште или в Буде – не одно и то же. И ходить в день поминовения усопших на Фаркашрет или в Керестур – опять же не одно и то же. А что до покойников, так им, конечно, все равно.
Отто Сучек похоронен в глубине кладбища, далеко за «пантеоном»; умер он в Буде, вот и попал сюда. Могила его тем не менее не хуже иных: надгробная плита черного мрамора с маленькими урнами по краям, веточки самшита. На плите золотом буквы: «Д-р инж. Отто Селени». И – даты рождения и смерти. Вот и все. Никакого пантеонного великолепия, никаких прочувствованных слов о «скорбящем отечестве», которое не забудет «величайшего венгерского того-то и того-то». Нет даже простого и краткого: «Благодетелю». Только имя, годы жизни да явно предоставленные самим себе чахлые самшитовые кустики (следствие забот столичного треста озеленения, помноженных на приближающийся к нулю коэффициент редких чаевых). Словом, рядовой, массовый покойник, каким скорее всего со временем будете и вы, любезный читатель. Само имя его хранит в памяти все меньше людей, причем – странное дело – как сугубо частное имя, имя такого-то, и не более. Да что я говорю – хранят в памяти! Хорошо, если вспомнят, прочтя где-нибудь. И опять же: прочтя не на здании, не на мемориальной доске. А на надгробной плите. Скажу больше: хотя наши культурные органы щедро украшают город статуями, не упуская такой великолепной возможности развивать художественный вкус населения, я почти наверняка могу утверждать, что ему не будет воздвигнут памятник.
Прошу прощения, что столько рассуждаю о том, чего нет и не будет. Но вы сами увидите и, может быть, согласитесь со мной: здесь-то и кроется трагичность – трагичность? или лучше сказать: невероятность? – этой истории. Невероятность? Это, пожалуй, самое подходящее слово.
Хотя бы сами похороны: господи, как вспомнишь… Начать с того, что никак не могли разобраться, какой организации взять на себя заботы по погребению – уж такой-то пустяк ему как-нибудь полагался! И кому произносить надгробное слово! Будапештпроект к тому времени был слит с несколькими другими проектными институтами и превратился в Будапештокрпроект. А Отто Сучека как раз во время реорганизации назначили председателем Госкомградстроя, и в Штатах Будапешт-окрпроекта он уже не числился. Что же касается Госкомградстроя, то его структура и функции еще не были утверждены Совмином. То есть, попросту говоря, у него не было еще ни помещения, ни штатного расписания, ни даже паршивого культработника, на которого возлагают подобные мероприятия. Только председатель фактически и был. То есть и председателя не было, поскольку помер председатель. Более того, уже несколько месяцев назад было известно: безнадежен. А если бы даже он и был здоров как бык, то во всей этой неразберихе – перемены в правительстве, повороты курса, триумфальное выдвижение Контры, возвращение Жюльяра… – большой вопрос, долго ли оставалось бы в силе его назначение. Вопрос, впрочем, чисто академический… Короче, деньги на похороны нашла вдова, а министерство оплатило ей счета и строго-настрого велело Союзу выставить оратора. Только к кому ни обращались, всем было некогда. Наконец узнал об этом Контра и сам вызвался сказать слово. Тогда сразу объявились еще двое, от университета и от бывших сотрудников по Будапешт-проекту. Похороны, несмотря ни на что, получились на Удивление торжественными; лишь потом, основательно промочив горло под зелеными кронами сада в кафе «Забудь печаль», цвет архитектуры вдоволь почесал языки насчет «этого скандального дела».
Но вот что особенно невероятно, невероятно до того, что не по себе становится: минуло ведь каких-нибудь десять с лишним лет, а я так спокойно пишу о нем, не опасаясь разбередить чьи-то раны, не боясь протестов.
Словно вся эта история выдумана с начала до конца, словно выдуманы ее участники, а «если кто-то случаем что-то и как-то… так это чистое совпадение…» Ничего подобного! Ну ладно, вдова с тех пор вышла замуж, уехала за границу, там, рассказывают, развелась и, наверное, снова вышла замуж. И дочка Трутана в Рио – если, конечно, все еще жива – едва ли все еще носит его имя. Имя человека, вспоминая которого, я искренне и с чистой совестью оплакиваю «выдающийся талант», «самоотверженное служение своему призванию», «истинную любовь к родине», «жизнь, отданную единой цели», «блестящую гениальность» – все то, что было еще сказано о нем на похоронах. И что – опять и опять я вынужден повторять это слово – невероятно, но факт… Ведь, как я уже сказал, все меньше и меньше останется людей, которые помнят это имя. А если вспоминают, то вспоминают без боли и без радости.
Имя, с которым я и сам то и дело путаюсь. Потому что д-р инж. Отто Селени для меня – просто Отто Сучек. Сучек, как когда-то стояло в классном журнале: «… Сабо Ене, Сабо Миклош, Сучек, Томкаи, Варга, Цир-кельбах, Жотер». (Будто тысячу раз декламированное стихотворение, список этот стоит в голове даже на старости лет.)
Фамилию «Сучек» на венгерскую «Селени» сменил не Отто, а еще его отец. Только весь наш поселок так и звал его до самой смерти Сучеком. Дядя Сучек, и все. По должности он был рассыльным. Однако разве вместилась бы обширная деятельность дяди Сучека в эту должность, да хоть бы и в любую другую? Многие описывали фигуру умельца, мастера на все руки, нет смысла повторяться. Лишь несколько мелких черточек позволю себе привести, чтобы оживить собственные воспоминания и показать: дядя Сучек был особым умельцем. Быть необходимым для всех являлось как бы потребностью его натуры, так что не он нам, а скорее мы служили ему. Служили, когда он латал нам башмаки, с презрением отвергнутые сапожником; когда чинил электрические часы, не повредив при этом свинцовой пломбы; когда – за день до коварно подкравшегося срока – каким-то чудом сотворял препарированного хруща или жука-дровосека. («Ай-ай-ай, не годится серьезному молодому человеку плакать из-за таких пустяков!»)
Случалось мне помогать и своему отцу: пробки, краны замазка, ножки у сестренкиного стула, шарниры на кухонном шкафчике; когда стал постарше, познакомился и со сваркой, с нарезкой резьбы. Только было это совсем не то, работа по принуждению. Отец нервничал, злился; мало, что ахнешь себе молотком по пальцу, так еще и от отца влетит. Словом, если была хоть какая-то возможность, я старался удрать, уклониться. Другое дело – у дяди Сучека: ему я и гвозди прямил, и пилу правил с превеликой радостью. И не только потому, что на какую-нибудь клетку для кур, выходившую из его рук, или на что другое любо-дорого было смотреть. И не потому, что дядя Сучек во время работы рассказывал что-нибудь интересное, складно рассказывал – все больше про войну, – да притом еще разными «фортелями» удивлял: скажем, загонял в мягкую ель гвоздь-стодюймовку голой ладонью. Главное, что сама его работа, каждое движение, все приемы были захватывающими, пленительно ловкими. Дети это хорошо видят и чувствуют.
Сколько всего успевал он сделать за день, за каждый день своей жизни, сделать прочно, аккуратно, добротно!
Я до сих пор боюсь учреждений и контор; думаю, родители мои тоже их боялись. В учрежденческих коридорах и приемных меня так подавляли непривычные запахи и грязь, так выбивала из колеи атмосфера высокомерной самоуверенности, к тому же (вероятно, подсознательная реакция мозга) я так углублялся в разноцветные плакаты, предупреждающие об опасности пожара, запрещающие разводить мух и так далее, что первое обращение (конечно же, в официальном тоне, ни к кому конкретно не адресованное или же адресованное к кому угодно, к «Некоему лицу», а точнее – в пустое пространство) оставалось не услышанным мной, непонятым и когда затем, после второго обращения, я бросался к позвавшему меня чиновнику, то так лез из кожи, так неуклюже старался не нарушить какое-нибудь правило, лицом моим настолько завладевал страх, страх еще вчерашний, мучивший меня всю ночь (ох, наверняка что-то позабыто, а если ничего не позабыто, то наверняка требуется еще что-то, о существовании чего я и понятия не имею: справка о соблюдении правил пожарной безопасности, обязательство не держать в доме никаких собак, опекунское свидетельство, – и вообще в графе «место рождения» я написал еще и год рождения, так что этот злополучный год оказался проставленным два раза, в другой же графе случайно перечеркнуто «да», тогда как нужно было, совсем наоборот, подчеркнуть «нет», и вообще я здесь только проситель, и нигде не сказано, что я имею право быть получателем), – словом, лицо мое выражало такой ужас, что даже какому-нибудь доброжелательному чиновнику – если таковые существуют – не оставалось ничего другого, кроме как дать мне от ворот поворот. Словом, каким же было облегчением, когда дядя Сучек брался уладить наши дела в официальных сферах! И каким казалось чудом, когда он с первой же попытки приносил требуемую бумагу, со свежим оттиском печати и с подписью! Правда, в таких случаях он надевал свою служебную фуражку с гербом, но я верил и верю: он смог бы все сделать и без фуражки.
С отцом моим они разговаривали по-словацки. Правда, в этом их словацком языке много было венгерских слов. Изредка ездили они «домой», повидать родственников, и, вернувшись, признавались, что тамошних понимают уже с трудом: «все берут из чешского, не тот это язык, что прежде был». В конце концов в их речи от словацкого только и оставалось: «яксемаш, чоро-биш» – как начало разговора, который дальше продолжался по-венгерски. Народ у нас в поселке собрался из разных краев, и, пока я вырос, большинство уже поменяли фамилии на венгерские. Вот и Сучек лишь в обыденных разговорах оставался дядей Сучеком, или, более официально, «Сучек, знаешь, Сучек – Селени».
Сын его для меня до сих пор – Отто Сучек.
Как и нынешние ребятишки, мы в свое время собирали всякую всячину. И то, что нужно: жуков, листья для гербария, минералы. И то, что не нужно: этикетки, марки, спичечные коробки. Коробки – сажать жуков, склеивать шкафчики для марок, играть в «коробочку», стрелять. Отто же строил из коробков дома. В нем тоже с детства были задатки умельца: он обтачивал нам пуговицы для игры в настольный футбол, отливал оловянных солдатиков, делал глиняные шарики, красил их и обжигал – его игрушками торговал даже лоточник Шани. Однако со временем Отто все больше увлекался ломами из коробков; он и солдатиков-то отливал уже лишь затем, чтобы населять ими свои дома, замки, целые города. Нас уже не тянуло идти к нему играть. Сначала это было как сказка – когда он выставлял один за другим множество дворцов, зданий, домиков с палисадниками, выстраивал их в улицы. Оклеенные цветной бумагой стены, маленькие балконы, зеленые и красные башенки, аллеи из картонных деревьев; позже – еще и трамваи, пешеходные тоннели и мостики, река из серебряной бумаги; на ней – пароходы, мосты; газоны садов и парков из зеленой бархатной бумаги – это было настоящее чудо. И в то же время все это напоминало игрушечные чудеса в магазинах: ими можно любоваться, о них можно мечтать, а когда получишь, сам удивляешься, насколько быстро приходит разочарование. Куда милее бесхитростные, своими руками сделанные игрушки, которые хороши тем, что ими можно играть!
Ждешь, смотришь с любопытством, как Отто расставляет свой город; длится это долго, хочешь помочь – не разрешает. Стоишь, переминаясь с ноги на ногу; ну, а дальше-то что? Может, будем играть в войну, все разрушим?
1 2 3 4 5 6 7 8