– Вспомните, как было в прошлом году! Кренц и тогда давал нам по шестидесяти. Да только надо было весь скошенный камыш, в том числе и его долю, перевезти в село. А если случалось просить у него волов, то он вычитал за это часть камыша, да еще приходилось кормить скотину. Даст, бывало, Кренц косу, и за нее плати. А потом, как стал отмерять свои сорок процентов, себе забирал самый лучший камыш. Вспомните, разве не так было?
– Правильно, так! – зашумели в комнате.
– А кроме того, к Кренцу никогда не поздно будет обратиться, пусть даже у нас совсем ничего не выйдет! Ведь он-то наверняка возьмет в аренду не меньше сотни хольдов. Если мы единодушно выступим, где он достанет людей? И придется ему даже больше шестидесяти процентов давать, только бы скосили!
В этих словах был смысл. В округе вообще осталось немного людей, а таких, кто взялся бы за поденную работу, – и вовсе мало. В этом Барна был прав.
К шести часам вечера начали собираться старые землевладельцы. Они приходили по одному. Пришел и Кренц, Мало-помалу небольшая комната заполнилась людьми. Было уже четверть седьмого, а секретарь уездной управы все не появлялся. Наконец выяснилось, что он не приедет и вместо себя прислал своего помощника.
Сначала подписывали договоры на делянки камыша, за которые нужно было тут же вносить деньги. Записывались все, хотя бы на один-два хольда: такой камыш обходился дешевле всего. Кренц подписал договор сразу на двести хольдов. Восемь тысяч форинтов! Крестьяне шепотом передавали друг другу эту цифру.
Помощник секретаря достал новый лист бумаги и предложил записываться на аренду участков исполу. Кренц попросил слова. И тоже достал лист бумаги.
– В прошлом году было очень много желающих косить не исполу, а за шестьдесят процентов. Вот почеку я нынче арендую целых двести хольдов. Кто хочет платить камышом, – прошу сначала записаться у меня, потому что я даю шестьдесят процентов.
Но желающих не оказалось. Наступила точно такая же тишина, как две недели назад, когда здесь происходили торги.
Удивленный молчанием, Кренц повторил свое предложение и, держа наготове карандаш и бумагу, обвел всех взглядом. Но люди смотрели на него так, словно он говорил на непонятном им языке. А Кренц говорил по-венгерски, хотя и растягивал слова на немецкий манер.
– Что же, значит, вас уже не интересует работа? – Кренц побагровел. – Хотите, чтобы такая уйма камыша осталась нескошенной? Что-то я такого за всю свою жизнь не припомню! – Он выжидал с минуту, а затем продолжал: – Мне-то все равно. Людей я найду и в Ракоше. Даже еще дешевле!
Кто-то из толпы заметил:
– Это еще бабушка надвое сказала!
Помощник секретаря смущенно поиграл карандашиком. Кренц поднял голову и, обращаясь к Давиду, словно это были его слова, переспросил:
– Что вы сказали?
Давид ничего не ответил. Промолчали и остальные, только сзади кто-то закашлялся, сдерживая смех.
– Рады, что восстановили против меня людей? – вызывающе крикнул Кренц.
Тогда поднялся Давид и заговорил, обращаясь к помощнику секретаря:
– Как видно, желающих принять предложение господина Кренца нет. Перейдем к аренде покосов исполу, господин помощник. Запишите меня на двенадцать хольдов…
– Постойте, – крикнул Кренц. – А что же я буду делать с этими двумя сотнями хольдов? Я еще не получил ответа… Крестьяне! – повернулся он к присутствующим. – Что же вы молчите? Или онемели? Какая муха вас укусила?
Все глядели на Лайоша Давида, ожидая, что уж он-то ответит за всех как надо.
– Скажи ему, – шептал Давиду Барна, – больше, мол, дураков нет!
Давид откашлялся.
– Видите ли, господин Кренц, – (тот дико посмотрел на Давида), – вот мне тут подсказывают, что, мол, больше дураков нет. Мне кажется, – это верно. И не онемел народ. Совсем нет! Это вы пытались заставить людей молчать. Но из этого, как видно, ничего не выйдет…
Давид говорил не спеша, взвешивая каждое слово.
– Ваше предложение, – повысил голос Давид, – не представляет интереса для крестьян. Только и всего. Примите это к сведению, а мы перейдем к делу.
Кренц вскинул голову.
– В таком случае надо было раньше об этом сказать! Что ж мне теперь делать с таким количеством камыша?
– Сами косите или наймите людей. А еще лучше – попросите, чтобы вас вычеркнули из списка.
– Я от своих слов никогда не отказываюсь! Я не из таких, как вы… Не рвань какая-нибудь! – И он ударил кулаком по столу. – Подло, подло так поступать!
Помощник секретаря испуганно дернул головой, огляделся и осторожно постучал карандашом.
Кренц заговорил тише.
– Люди! Это подстрекатели действуют против ваших интересов. Неужели вы этого не понимаете? Ведь шестьдесят всегда было больше пятидесяти! Нет, такого мне еще в жизни видеть не доводилось! – обращаясь к помощнику секретаря, развел руками Кренц. – Да говорите же вы! – повернулся он к крестьянам. – Не позволяйте себя запугивать! Ведь вы же свободные люди! Сейчас демократия!.. Не будьте, как бараны, – куда вас гонят, туда идете. Фу! Нет, таких людей я еще не встречал! – снова, поворачиваясь к помощнику секретаря, воскликнул Кренц. Крестьяне молча стояли вдоль стен. – Ну хорошо, этого, я вижу, вы понять не в силах… Но где же ваша совесть, благодарность?
Это было уж слишком!
Барна не выдержал и, перебивая Кренца, заговорил: – Насчет совести и благодарности вам бы, господин Кренц, лучше помолчать. Мы в прошлом году из благодарности дважды, а то и четырежды все свои долги отработали вам.
– А разве я сам не этими вот руками заработал свое добро? Каждую лошадь, каждого быка, которых я вам давал? Или, может, мне все легко досталось? Да без меня вы и шагу ступить не сумели бы! Каждый день только и слышишь: «Господин Кренц, дайте то, дайте это!» И я давал, помогал, чем мог. Но вы, я вижу, успели забыть добро. А ведь я еще могу пригодиться! Придет еще и на мою улицу праздник. Так, как вы, поступают только голодранцы, босяки!
Давид спокойно возразил:
– Господин Кренц, мы люди бедные, может быть, и оборванные, но мы не босяки!
Кренц так и впился в него взглядом.
– Да, да! Даром взять – вы тут как тут, а работать не хотите! Вы думаете, всегда так будет?
– Мы за это «даром» уже вдоволь наработались! И мы, и отцы наши, и деды! Не знаю только, кому это «даром» дороже обошлось…
– Не знаете кому? Да тому, кто приходит на готовое, занимает чужой дом, забор – на дрова, супоросную матку – на мясо.
Давид опустил глаза и густо покраснел. В этих словах кулака была доля правды: к большому стыду, среди переселенцев действительно нашлись люди, которые наделали немало бед, поступив так, как сейчас говорил Кренц.
«Голодные люди, – защищал их в душе Давид. – Своих-то свиней никогда не было. Но разве это оправдание?»
А Кренц, не обращая внимания на помощника секретаря, пытавшегося успокоить его, изливал все, что накипело на душе:
– Вы только посмотрите, что творится! Село гибнет! Тут раньше, бывало, все блестело от чистоты! И земля, и виноградники, и скот! А сейчас и глядеть-то не хочется! А скот!.. Эх, сказал бы я вам! Раньше здесь жил порядочный, трудолюбивый народ! А не лодыри!
По комнате прошелестел приглушенный шепот. Давид поднял голову и громко сказал:
– Скажите, господин Кренц, разве вы найдете в этом году хоть клочок незасеянной земли? Здесь и во всем этом крае? А на будущий год вы и виноградников наших не узнаете! Научимся и мы хозяйствовать! Не всё сразу! У хорошего хозяина сначала кормят скотину, потом детей, а затем уж ест он сам. Еще посмотрите, каких лошадей да быков мы вырастим.
Кренц злобно, презрительно рассмеялся.
– Чего же на них смотреть, когда у бедняг с голоду ноги на ходу заплетаются!
Это был намек на быков Давида, которые в прошлом году еле таскали самих себя.
– Так то было в прошлом году, – тихо возразил Давид, – а нынче я свою пару быков не променяю даже на ваших, господин Кренц!
– Смотреть на них больно! – воскликнул Кренц.
– Вам-то чего больно? Какое ваше дело? – не выдержал Барна. – Вашего никто не трогает!
– Моего? – чуть ли не зарычал Кренц и угрожающе подался вперед. – Никто и не тронет! Да я лучше сам, вот этими руками, перебью весь свой скот! Сожгу его живьем и сам сгорю, лишь бы таким, как вы, не достался! – ревел он, потрясая в воздухе кулаками.
Лайош Давид все время старался сдерживаться. Председатель «Союза новых землевладельцев» строго-настрого предупредил его, зная, что Давид вспыльчив и горяч: «Ни в коем случае не поддавайся на провокацию. Держи себя в руках. Пусть себе кричит».
Как ни возмутили Давида последние слова Кренца, но он овладел собой и спокойно обратился к помощнику секретаря:
– Запишите на меня двенадцать хольдов покоса и продолжим нашу работу, не будем задерживать господина помощника секретаря ненужными спорами.
Прав оказался председатель: Кренц окончательно вышел из себя, хлопнул ладонью по столу и, отбросив ногой стул, с шумом поднялся. Голос его срывался, он чуть не плакал.
– Так мне, дураку, и надо! Все хотел помочь им! А зачем? Ну и наградил же меня господь жить с таким народом!
Давид пристально посмотрел на него и, сдерживая гнев, крикнул:
– Вас никто не заставлял оставаться в селе, господин Кренц! Будьте благодарны, что вам это разрешили! Понятно?
Кренц сделал шаг вперед и, опершись о край стола, прохрипел:
– Я не за дармовую землю стал хорошим венгром.
Я и тогда оставался венгром, когда это было опасно! Когда здесь все поголовно были членами немецкого «Бунда», когда вы еще…
– …Когда мы еще подыхали на фронте! – вставил Давид и поднялся со стула.
– Видно, лучше уж мне не говорить. Сейчас только за такими, как вы, правда. Но не всегда будет так. Помяните мое слово!
– Если хорошенько присмотреться к вашим делам, Кренц, не такой уж вы правдивый, как хотите казаться.
– К каким это делам? – И Кренц шагнул навстречу Давиду.
Крестьяне окружили их плотнее.
– Да вот хотя бы к таким: зачем, разрешите вас спросить, по ночам к старому кирпичному заводу подъезжают грузовики и почему сразу же после этого вам приходится спешно запрягать лошадей? Не думаю, чтобы здесь все было чисто!
– Подлая клевета! Старый прием!.. Видите, что ничего не можете поделать с человеком, у которого есть кое-какое имущество, так решили его в контрабанде обвинить?! Обвиняйте, если смелости хватит! Я не какой-нибудь бродяга. Я тут век прожил! Здесь жил мой отец, мои деды и прадеды. Каждый знает, что они честным трудом зарабатывали кусок хлеба, каждый знает, что я за человек. В чем же ты меня собираешься обвинить? Говори, не бойся!
– Придет время – скажу! Я-то не испугаюсь, а вот вы – не знаю! Если хорошенько покопаться в деле об убийстве пограничников…
– Повтори, что ты сказал? – угрожающе подступил к Давиду Кренц.
– А то, что коли медведь мед съел, пусть не ложится на солнышке, а сидит себе в тени!
Кренц стоял смертельно бледный, его воспаленные глаза сверкали гневом. Руки были сжаты в кулаки.
– Слышишь, ты! – взревел Кренц так, что задрожали стекла.
Одним прыжком он очутился рядом с Давидом. Давид стоял перед ним, смело глядя в глаза, хотя и был на целую голову ниже Кренца.
Несколько долгих секунд стояли они так, друг против друга, готовые к схватке. Оглянувшись на крестьян, Кренц опустил занесенный кулак, затем наклонился к Давиду и прохрипел:
– Ну, погоди, мы еще встретимся с тобой… На озере!
Плохо было то, что все деревенские старожилы в этой ссоре держали сторону Кренца. Надо было раскрыть им глаза. Так и в Бальфе сказали: нельзя допустить, чтобы середняки с десятью – двадцатью хольдами земли стали на сторону кулака Кренца, надо положить конец раздорам между переселенцами и коренными жителями села.
Понятно, что дело было не из легких; и мешало не только различие в языке. От всего этого у Давида и Барны голова кругом шла.
Поэтому Барна как-то сказал Лайошу Давиду:
– Я бы на твоем месте не стал в одиночку ездить на озеро. Такие, как Кренц, не бросают слов на ветер!
– Пока при мне кацор, никто мне не страшен! – засмеялся Давид.
Да Барна и сам говорил больше из желания поддразнить приятеля. Знал: нелегко его напугать. И кацор – штука хорошая. По форме – обычная коса, только намного меньше. Кацором косят камыш.
С того дня, как вражда между Кренцем и Давидом из тайной перешла в явную, казалось, воздух очистился, и люди словно повеселели, даже говорить стали громче. Известно, самая страшная гроза лучше нестерпимой духоты перед нею.
А Кренца в эти дни редко видели на селе. Он все разъезжал: то в Будапешт, то в Дьёр, то в Шопрон. Встречали его и в уездной управе в Ракоши. Сторонники Давида не имели бы ничего против, если бы Кренц и вовсе уехал из села.
Давид не страдал бессонницей, но спал мало и к тому же очень чутко. Пошевелится ли жена, раскроется во сне кто-нибудь из детишек на соседней кровати, всхлипнет ли сквозь сон меньшенький и, жадно чмокая губками, начнет сосать воздух, – он тотчас же услышит. В любую минуту Лайош без часов мог сказать, сколько времени. И все же в этот вечер он на всякий случай завел будильник: жена собиралась в Шопрон, кое-что продать, сделать необходимые покупки. С нею вместе ехал Иштван Барна. Он тоже припас для продажи несколько десятков яиц, но ехал он в Шопрон главным образом по общественным, по кооперативным делам.
Лайош проснулся еще до того, как должен был зазвонить будильник. Он мирно тикал на столе. За окном стояла ночная мгла. Лайош чиркнул спичкой – без десяти три. Он поднялся, выключил звонок будильника, оделся, вышел во двор. Не зажигая фонаря, вошел в хлев. Быки забеспокоились, но, узнав шаги хозяина, затихли. Слышалось только мерное похрустывание. Лайош умылся на кухне и только после этого вернулся в избу и зажег свет.
– Вставай, мамочка! – сказал он жене. Она лежала на спине, по-детски закинув руки за голову. Рубашка на груди чуточку сползла. О, она была еще желанной и красивой женщиной – его жена!
– Я пошел запрягать, – добавил Лайош.
Пока собирались, подошел Барна. Они сели на телегу. Ребят будить не стали. Только младшего, грудного, жена взяла с собой; двое старших остались дома.
1 2 3 4