Половцы дрогнули и отступили вовсе.Победно закричал Горластый, взлетев на дышло.Быстро темнело. Евсей начал перекличку. Кроме Зотки и Фильки, погибли от руки половцев оба брата Не-рыдай-мене-маты. Да и сам Евсей был легко ранен.Бовкун всю ночь просидел возле Петро. Горькие думы одолевали Евсея. Доколе ж будет стоять неумолчный плач над Русью? Он вспомнил, как погибла от руки половцев Алена, каким осиротелым возвратился он в Киев…Брел тогда в кромешной тьме, а из чьей-то избы, как стон, просачивалась тоскливая песня, рвала на части сердце: Злые половцы – волки лютые,Раздирают тело, разносят кости.Убивается мать по своим детям,Уведенным в полон, побитым… Застонал натужно Петро. Вчера у него нещадно болел зуб – света из-за него не видел. И Евсей затолкал ему в дупло зуба корень травы, сверху заклеил зуб глиной. Сейчас та крохотная боль отступила перед великой, словно бы заглушенная ею.Наутро нога Петро опухла и почернела. Евсей только посмотрел и понял: если не отсечь ее – погибнет человек.Петро был в беспамятстве. Заострившееся, с впалыми щеками, лицо его стало похоже на лицо Корнея в последние часы. Надо решаться. Евсей приказал напоить Петро густым отваром мака, чтобы крепче уснул. Наточил нож так, что лезвие его пересекало волосинку, прокипятил в котле; подстелил под Петро чистую холстину; приказав принести ключевой воды и ремни, перетянул раненую ногу. Потом из заветного лекарского ларца, где были высушенные тертые тараканы от водянки, Евсей достал траву, останавливающую кровь, осторожно положил ее рядом.…Пришел в себя Петро уже на возу, когда подъезжали к соляным копям. Поглядел на укороченную ногу. Разве надобен он такой Фросе? Зачем к ней возвращаться? Молча зарыдал и снова забылся в бреду.Ему привиделась весенняя улица на Подоле. Светит яркое солнце, весело чирикают воробьи.Фрося стоит у ворот своей избы, зовет ласково: «Иди ко мне, суженый».А он двинуться с места не может, лежит обрубком на дороге, в пыли.Фрося просит: «Дай мне рушник».А у него и рук нет…И тогда взмолился, чтобы земля его приняла, скрыла от глаз Фроси… РУШНИКОВЫЙ КУТ Анна затосковала: от брата и отца не было вестей. Она не могла найти себе места, пыталась работой – и у себя, и в избе тетки Марьи – заглушить непроходящую тревогу, но это плохо ей удавалось.Марья, видя, как мучается девчонка, старалась быть с ней поласковее, отвлечь ее песней да россказнями.Вот и сегодня. Утро воскресное. Анфим занят своими камнями в хоромах Путяты, малявки еще спят, и Марья, накормив Анну, начала очередной рассказ:– Мать еще моей мати сказывала: гуляли как-тось девчата за болотом да увидали цветок – крин, ну сущий снег белый. Одна дивчина и сорви его, да в той же миг сама обратилась в криницу, потекла ключевой водой-потоком…Голос Марьи – тихий, грудной, рукой она ласково поглаживает русые волосы Анны. Наверно, у Криницы такие были.– Мать у девы Криницы – Земля, брат – Камень, а дочь родилась – Вода. У нас, скажу тебе, когда корова была, я вечерней зарей несу тайком к кринице ломоть хлеба, опущу его в ключ да говорю: «Добривечер, Криница! Примай хлеб-соль! Дай нам водицы на добро, чтоб у скотины молока было боле». А на утренней зорьке зачерпну криничной воды со вчерашним хлебом и несу домой – скотине…Анна слушает не очень внимательно: видно, свои мысли одолевают.– А молока корова стала боле давать? – спрашивает она, лишь бы разговор не иссяк.Марье б сказать правду: «Не боле!» – да жаль у дитя сказку отнимать:– Реки!Она тревожно посматривает на девочку:– Ты бы, Аннуся, сбегала на Торг. На рушники поглядела.Анна оживляется:– И впрямь погляжу. За Милицей и Федоской зайду…– Пойди, пойди… Только уговор: к полудни будь, а то я забеспокоюсь.
Торг шумный, великий, чего тут только нет: оси и луковицы, деготь и косы с клеймом-подковой, тарань и размалеванные горшки, сапоги и буряки.Вот всклокоченный мужичишка вскочил на мажу, насадил баранью шапку на палку и, вертя ею над головой, закричал, надрывая кадык:– Эй, миряне, сходьтесь, сходьтесь ради послухи! Воловоды, шильники, мыльники, селяне, городяне, торговцы, покупцы, проезжие, прохожие – сходьтесь, сходьтесь! Я шось скажу!Оказывается, всего-то и дела – продает на мясо старого, беззубого вола, лет пятнадцати от роду. Тот стоит понуро, с рога его свисает веревка, хотя никуда не собирается бежать.– Гречаники, кому гречаники! – надрывается баба в желтой обувке.Гундосят бродячие нищуны у бандуры: одна струна гудит, другая приговаривает. Голит обросших брадобрей. Жарят торговки рыбу на сковородах. Снидают под возами семьи. Низкорослый отрок прилип к высокому:– Чо дражнишь?Длинноусый нескладный киянин, пошатываясь, объясняет:– Я его еще не вдарил, а он кричит, что уже опух.Мальчонка с оттопыренными щеками дует что есть сил в глиняную свистульку, похожую на барашка.Но все это – даже качели! – мимо, мимо. Анна с подружками, ныряя под локти, пробирается в кут, где выставлены вышитые рушники. Здесь полным-полно модниц. На них сапожки алого сафьяна, белоснежные сорочки с красной лентой, продетой в ворот, платки так завязаны на голове узлом, что спереди часть волос открыта, а заплетенные косы свободно свисают на плечи.Анна тоже отпускает косы… Вчера угорела немного, пришлось голову квасом помыть – помогло.Ой, да какие ж под навесом рушники! И почти на каждом круг – солнце!Есть простенькие – рукотеры. Их в свадьбу на колени гостям кладут. А вот рушник-накрючник длиной в семь шагов – им богатые украшают стены хат и двери к свадьбе. Рядом – совсем крохотный рушник, такой набрасывают на спинку праздничных саней. Без рушников никуда! Их дарят гостям, сваты повязывают рушники через плечо, ими обертывают каравай, перевивают дугу.Рушниками убирают святой угол, связывают жениха и невесту, накрывают стол; их вывешивают над окном, а то и на угол хаты – подают знак прохожим: мол, в доме покойник. А когда душа его прилетит – умоется росой, утрется заготовленным рушником, тем самым, на котором гроб несли и в могилу опускали. Когда же молодица помирает, крест тоже рушником перевязывают, а потом отдают тот рушник церкви.«Разве можно девку замуж выдать, коли нет у нее, самое малое, сотни рушников? Это голь беспросветная замуж идет – рушников в обрез», – сказала как-то купецкая дочь Аграфена своей подруге, а Анна слышала тот разговор.Вот сейчас Аграфена (брови насурмила, щеки красным корнем нарумянила) вцепилась в рушник с узорным тканьем, с маками, бахромой и продернутой лентой – не оторвешь. А ее подруга держит убрус Убрус – полотенце, им повязывают голову.

с вышитыми концами – не наглядится.Анна впилась глазами в хоровод рушников, стараясь запомнить, какие как расшиты, какие с мережкою.Она и сама уже пробовала вышивать: возвратятся отец с Ивашкой – а им подарок. Когда приедут, непременно испечет пироги с гречневой кашей, положит их на расшитые рушники – милости прошу к столу!Кто-то положил руку на Аннино плечо, она обернулась:– Фрося!Та была бледной, встревоженной. Одета, как всегда, чисто, приглядно: длинная сорочка из белого холста с кумачовыми наплечниками и «со станом», вышитым шнурками. Рукава собраны в кисти широкой цветной лентой. У подола панёвы Панева – подобие юбки.

– узорная кайма. Вот как надо даже бедной девушке за собой следить.– Добридень, Аннусь, – печально сказала Фрося. – Ты как верба: ее поливают, а она растет. Вестей от отца нет ли? – посмотрела, выпытывая.– Нет…– На сердце – камень, – грустно пожаловалась Фрося. – Чую, беда там…Анна не нашла что ответить. В ее сердце опять прокралась тревога.Фрося улыбнулась ободряюще, словно сама себя успокаивала:– А может, все и ладно?И Анне стало еще тревожней.Подбежали девчонки, потащили Анну:– Айда купаться!Припустил слепой дождь – словно из солнечного сита. А девчонкам только того и надо – они заплясали по лужам, запели: Щедрик-ведрик, дай вареник! Другие, перебивая, зачастили скороговоркой: Дождику, дождику,Сварю тебе борщику,В новеньком горшкеПоставлю на дубке. Взрослые дивчины еще не принимали Анну и ее подруг петь веснянки, так они хоть здесь отпляшут свое, отпоют. И Анна пуще всех топчет лужи. Неспроста мать когда-то ей говорила: «Скачешь, как дурна коза».Дождь прошел, и над Киевом выгнулась покатым мостом семицветная радуга, одним концом ушла в Днепр, словно вытягивая из него прохладу. На ветвях деревьев повисли хрустальные дождевые бусинки. Небо покрылось редкими белыми облачками: верно, там пекли хлебы.Анна незаметно сорвала полынь еще в каплях дождя, зажала в кулаке. Когда будет плавать, может, русалка выскочит, чтоб защекотать до смерти, спросит: «Что ты варила?» А Анна ответит: «Щи да полынь!» Покажет полынь и крикнет: «А сама ты изгинь!»Нет, и купаться идти не хочется. Что там с отцом и братиком? Может, подкралось половецкое лихо? Так бы и полетела к ним на крыльях.Анна медленно пошла к дому. На пригорке постояла под густым, развесистым ясенем, погладила его темно-серую кору. Под этим деревом, похожим на тучу, она не однажды сидела с братом, выпытывая, правда ли, что змея не выносит запаха ясеня, цепенеет от него.Где-то сейчас братик и отец? Где? У СОЛЯНЫХ ОЗЕР Соляные озера разбросаны по берегу Гнилого моря. Сиваш.

Круглое, Червонное, Долгое – всего пятьдесят шесть озер…Они кажутся мертвыми, тусклыми льдинами у берега и даже далеко от него. Когда в конце мая солнце пригревает сильней, морская вода из озер испаряется, и они покрываются соляной коркой – близ берега потоньше, ярко-розовой, а дальше – толще и бледнее.Ивашка не сразу понял, что это и есть долгожданная соль, – так ее здесь было много.Какие-то люди в задубевшей одежде, с дощечками, подвязанными к подошвам, Соляной раствор – тузлук – разъедал кожу до ран.

и в грубых рукавицах набирали лопатами ил с солью в тачки и по сходням везли на берег, складывали там в длинные соляные скирды – каганы В кагане было до десяти пудов соли.

длиной шагов в тридцать, шириной в шесть и локтей в пять высотой.«Будто стены Киева», – подумал Ивашка, глядя, как скирду обжигали хворостом и соломой, чтобы ее не попортил, не размыл дождь.От другой скирды, рядом, двое добытчиков топором отбивали куски слежавшейся, обожженной соли.Но Евсей знал, что эта самосадочная соль «не солкая», а дорогая и надо проехать подальше, к Соляным ключам. Там пришлые артели рыли колодцы, черпали из них рассол и, вылив его в котлы или железные сковороды, добывали белую горьковатую соль, продавали ее лукошками, кадями, пузами. Трехпудовый мешок из рогожи.

К полудню киевская валка достигла этих варниц на реке, возле устья.Вместе с отцом Ивашка подошел к колодцу, где работал водолив. Рядом с ним лежали копье и топор. Видно, и здесь лихо гуляло неподалеку.Бадья, на таком же, как и у них, в Киеве, журавле, поднимала рассол наверх, откуда его выливали в деревянный желоб, идущий в варницу. Варница была сделана из сосновых бревен – рядов двадцать пять вверх.Бовкун с сыном зашли в нее. В центре варницы сооружена печь – глубокая яма, выложенная камнем. От едкого дыма, соляных паров нечем дышать. Не иначе, в аду все точь-в-точь так.Над ямой в подвешенном железном ящике кипятился соляной раствор.Какой-то кривоногий человек – позже Ивашка узнал, что его зовут варничным поваром, – то и дело подкладывал под ящик дрова, другой – худой, в обносках – шуровал шестом, пробуя, начинает ли густеть соль. Рядом, на помосте, сушилась уже вываренная соль.Евсей подошел ближе к солевару, сиял шапку:– Добридень. Принимайте киевскую валку.– О-о, земляки! У нас есть из-под Ирпеня, – вытащив мешалку, радостно откликнулся варничный повар, заросший до глаз седой щетиной. – Артель сбивать?– Нет, мы гости-купцы, – усмехнулся Бовкун. – А сколько вас в артели?– Считай, у каждой варницы восемь работных: подварок, четыре водослива рассол таскают да еще дрововозы. А у нас три варницы.– Что за люд?– Все больше бездворные, беспашные, кабальники, бобыли… Пришлый люд… Каждый хочет бадьей счастье выловить.– Его выловишь! Ты ватаман, что ль?– Да вроде б меня люди так назвали. – Прищурил смеющиеся глаза. – Был бы лес, а леший найдется…– Тогда давай, ватаман, рядиться. Кожи у нас есть, крупы, мед. А еще прихватили – может, понадобятся – холстины, чеботы…Варничный повар снял рукавицы, провел рукой по волосам на голове, словно выжал пот из них.– Ну-кась пойдем в тенек, пообсудим, – предложил он.
Они долго рядились – Евсей советовался со своими, атаман солеваров – со своими, наконец договорились, а под вечер все собрались на луговине, под горкой, вместе готовили кашу, хлебали ее из одного котла.Уже в сумерках рябой, с красной кожей лица солевар – атаман назвал его Микифором – сказал угрюмо Евсею:– Что у нас под Ирпенем, что у вас в Киеве – нашему брату горькая жисть… Душат бояре, воеводы, дыхнуть не дают.Вместо Евсея задумчиво ответил атаман добытчиков соли:– Как им не душить, коли не научились мы стоять друг за друга…– Это верно, – подтвердил пожилой солевар с детски простодушными синими глазами, – всяк Демид стороной норовит… Недавень у нас под Новгородом сотский – злая собака – вдарил мово соседа Антипа Ломаку за то, что тот к сроку долг не возвратил… Шесть зубов выбил… А я только кулаки сжал… да вот сюда подался…– Хлеба нема, дети мрут! – гневно выкрикнул рябой. – Всюду, по всей Руси.Загалдели разом несколько голосов:– Сами мед пьют, а нам шиш дают…– Чтоб над ними солнце не всходило!..– Босы, наги, да зато лычком подпоясаны!– А здесь еще дань кагану плати, чтобы не трогал.– Хуже некуда…Этот разговор еще больше растравил Евсею душу. Он долго не мог заснуть, ворочался с боку на бок. Где же тот Солнцеград? Видно, людям с мозолями на руках по всей Руси худо. И как тот подлый порядок сменить – неведомо. ВОЗВРАЩЕНИЕ Уже проехал на своих пегих волах сентябрь, уже вступал на побуревшую степь грязник, Октябрь.

сбивая в кучи стрепетов и дроф, когда валка Евсеева двинулась по сырому пути обратно.Все чаще дул колкий ветер-бурей, вовсе озверели белые кусачие мухи.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11