«Рассуждает не по достатку, — не однажды думал он. — Напрасно мирволю ему».
Бориска постучал в дверь князевой избы.
— А-а-а, песнотворец! Входи, — приветливо поглядел князь. — Садись, потчуйся. Вишь, мне княгинюшка в путь сколь добра припасла!
Бориска, стесняясь, подсел к столу. Трошка где-то задержался во дворе.
Они выпили по чарке-другой. Заморское сильное вино сразу ударило Бориске в голову, и он быстро охмелел.
— Спой, — попросил его Иван Данилович и, откинувшись на лавке, привалился спиной к стене.
А Бориска и рад — залился соловьем о родной стороне, о Москве-матушке, что милее всего, и вдруг на полуслове умолк, вспомнив рассказ деда Юхима.
— Дозволь, княже, слово молвить? — глухо попросил он, и лицо его стало сумрачным, сквозь загар проступила бледность.
— Сказывай, — разрешил князь и насторожился.
— Может, и не моего ума се дело, да хочу допытаться: пошто так скудно смерды живут? Пошто ниварь голодает?
Юноша смотрел открыто, доверчиво ждал ответа.
— Я не облегчитель! Все от бога, — холодно сказал князь, нахмурившись. И, резко оборвав беседу, приказал: — Ну, поди спать, наговорились!
Досадливо подумал: «Лучше бы не звал!»
…Темень — хоть глаз выколи. Казалось, весь мир погрузился в эту кромешную тьму. Слышно, как жуют овес кони. Пахнет теплым навозом и недавно прошедшим дождем. Хмель у Бориски исчез, будто и не было его. Юноша пошел к избе Юхима.
Далеко впереди ветром разогнало тучи, и по небу прокатилась звезда, упала в стороне Москвы.
«Земля-то наша сколь велика! Конца-края нет… И народ — богатырь. Любой татарина осилит. А содружности мало… И справедливости нет… « — думал Бориска.
Во тьме заскрипела уключина колодца, заплескалась вода. «Надобно левее брать, — сообразил Бориска и, взяв немного в сторону, продолжал размышлять: — Вот читал я „Поучения Владимира Мономаха“. Написано: „Кругом все исполнено чудес и доброт. Солнце и звезды, птицы и рыбы, свет и тьма — не все в един образ, каждый свое лицо имеет, и все дивно, все то дано на угодье человекам“. На угодье! А кругом бедность какая… Пишет: „Не заводи беззакония“. А где он, сей закон?»
И прежде возникали у Бориски эти мысли потаенные, мучили его. Но сейчас, после разговора с дедом Юхимом, все стало еще яснее и оттого беспокойнее.
Бориска нашел своего коня, достал в торбе натертую чесноком краюху ржаного хлеба — решил отнести ее деду Юхиму.
В сенях не сразу нашел дверь: рука натыкалась то на грабли, то на кади. Дед не спал, что-то строгал возле горящей лучины. Обрадовался, что Бориска возвратился, что позаботился о нем, старике. Словно извиняясь, сказал:
— Сам лечу, а от хвори не сплю. Одолевает. Кости ссохлись, трясовица ломает… Входит-то болезнь в нас возами, а выходит лукошками. — Видно, недовольный своими жалобами, бодро добавил: — Переможусь!
— Сон развеяло, — садясь рядом со стариком, признался Бориска и, скрестив на столе руки, положил на них голову.
— Ну, и посидим полуношниками. Хочешь, расскажу тебе, как город Переяслав возник?
— Расскажи, дедуся.
— Было то давно… — начал неторопливо, полушепотом старик. — Жил в дальних краях отрок Переяслав. Кожемякой его прозвали, потому что однажды во время работы рассерчал он и разорвал кожу руками, такой силы человек… Но вот дошло дело до единоборства с Печенегом. Отрок Переяслав оторвал Печенега от земли, до смерти удавил в руках и ударил им оземь…
Бориска сидел, устремив глаза в темный угол избы. Перед ним вставала картина за картиной, и ему чудилось, будто все это с ним свершается: он душит татарина, бросает его под ноги и земля вздыхает радостно.
…Так в эту ночь и не сомкнул глаз Бориска. На зорьке он покормил коня, оплеснул водой лицо и вышел за ворота.
Выпала сладкая, медвяная роса; солнце подсушит — выступит ржою. Нежно заалел край неба у леса.
Через дорогу вперевалочку брели к реке утицы. От реки веяло утренней свежестью, доносились тонкие звуки посвистели. Горьковатый дым кизяков поднимался из соседнего двора, стелился над землей.
«Родная сторонка, земля светлорусская! Нет краше и лучше тебя, так бы любовался и любовался тобой… «
Бориска глубоко вдыхал чистый, опьяняющий воздух, восторженными глазами глядел кругом: воистину все дивно и свое лицо имеет!
Из соседних ворот вышла смуглолицая девица с коромыслом через плечо. «До чего ж хороша купава! » На ногах роса сверкает, лицо румяно. Повела на Бориску черными очами — словно полымем обожгла. Хотел заговорить, да раздумал. К чему? Мало ли красивых на свете, а сердцу одна мила. Встало улыбчивое лицо Фетиньюшки: меж губ зубок острый неумело лег. На ногах сапожки на подборах высоких. Все-то любо в ней…
Ему так захотелось положить свою голову сейчас на колени Фетинье и смотреть, смотреть на нее без конца, смотреть на детские губы, на милую улыбку…
А девица с коромыслом уже скрылась в другом дворе. Запела голосом нежным и тихим, словно бы укоряла, или звала, или ждала: не ответит ли песней?..
Бориска возвратился в избу. Фрол уже встал, перебирал бредни.
— Пойдем рыбу ловить? — предложил он густым, хриплым голосом.
— Пойдем.
Они остановились на берегу. Сквозь синие с золотой гривой тучи, как из колодца, проглянуло солнце, и на реке возникло золотое озерцо. Оно росло, приближалось к берегу, и вот мелкие волны заблестели так, будто близко к поверхности проходил огромный косяк золотых рыбешек…
Часом позже, когда проснулись воины отряда Калиты, на берегу, на белой каемке песка, горел костер. Над котелком струился дымок, и Бориска, веселый, с портами, подкатанными до колен, кричал издали чумазому вертлявому Трошке, призывно размахивая руками:
— Айда уху пробовать! Трошка, айда! Навались!
Речной ветерок ласкал его золотистую бородку, перебирал выгоревшие на солнце волосы.
Трошка подбежал, радуясь, что увидел Бориску, что они вместе у реки, что светит утреннее солнце. На отроке была крестом вышитая легкая рубаха, из-под ворота виднелась тонкая шея.
— Рубаха-то у тебя ладная, — мягко улыбаясь, сказал Бориска, зная, что похвала эта приятна Трошке.
Они с таким нетерпеливым ожиданием склонились вместе над котелком, так жадно вдыхали запах свежей разваренной рыбы и лука, что даже угрюмый Фрол пошутил:
— Ну, други, доставайте ложки поболе! — И по его мрачному бородатому лицу непривычно скользнула скупая улыбка.
У КУРГАНА
На двадцать седьмой день водного пути, объезжая камень-одинец, вокруг которого яро бурлила вода, ладьи близко подошли к берегу и попали под обстрел бродячей орды. Несколько стрел впились в щиты, а одна — в щеку широкоплечего, медлительного Демьяна. Он сейчас мучился, лежа с перевязанным лицом на носу ладьи.
В самый солнцепек решили сделать привал. Когда до берега оставалось локтей пять, Бориска первый выпрыгнул из ладьи, подтянул ее по песку и взбежал на бугор.
Перед ним расстилалась могучая степь: шелковистыми волнами ходил сизый ковыль, подступал к высокому кургану; весело порхали бабочки-пестрокрыльницы; дымчатый рябчик нырнул и скрылся в густой траве; пронзительно, жалобливо прокричала неподалеку желтоглазая, на высоких ножках авдотка и улетела прочь, а вслед за ней низко над землей замелькала зеленоватой грудью и темными полосами на крыльях сизоворонка.
— Красота-то какая! — восхищенно прошептал Бориска и замер, положив руки на бронзовую пряжку пояса, привычным задорным движением откинув русую голову назад.
Степь была знойной, бескрайной — просилась в песню. Кругом тишина. Только посвистывал суслик, высунувшись из норы, да высоко в небе парил беркут. Он наметил добычу и, сужая круги, камнем стал падать на землю. Выхватив из колчана перёную стрелу, Бориска в мгновение выпустил ее, и беркут с хриплым клекотом упал на траву, несколько раз пытался взлететь со стрелой в груди, но, обессиленный, мертво застыл у кургана.
— Ловко ты это, ловко! — появляясь рядом с Бориской, восхищенно воскликнул Трошка.
Он снял шелом, ладонью вытер взмокшие волосы.
— Я за ним сбегаю, — с готовностью предложил Трошка и, оставив шелом у ног Бориски, по-мальчишески подпрыгивая, побежал к кургану.
Трошка успел добежать до него и поднять беркута, когда вдруг из-за кургана выскочили до двух десятков татар на низкорослых лохматых конях. Они вмиг окружили Трошку:
— Закон осквернил!
— Убить его!
— Осквернил! — бесновато кричали татары на своем языке и, выхватив сабли, начали рубить Трошку.
Бориска бросился на выручку:
— Стой, дьяволы, стой!
Его вмешательство было таким неожиданным и бесстрашным, что поразило даже татар. Они окружили Бориску.
— Ты кто? — прохрипел татарин в рысьей шапке, с арканом в руке, склонив над юношей свирепое лицо.
Бориска смело посмотрел в злобные щели его глаз, гордо сказал:
— Мы — московитяне…
От берега бежал воин, кричал татарам:
— У князя проезжая грамота! Эй, пайцза хана!
Татары поскакали к берегу. Иван Данилович, сидя в ладье, протянул пайцзу — на золотой пластинке дрались два тигра. Пайцза приказывала во всех землях выдавать ее владельцу лошадей, корм, провожатых.
Не дешево, ох, не дешево досталась эта пайцза Калите! Всадник, возвращая ее, покровительственно улыбнулся:
— Зачем птицу молодую твой воин убил? Не надо. Закон нарушил…
Татары повернули коней и так же быстро, как появились, исчезли. Снова наступило безмолвие. Только стрекотали кузнечики да у кургана в луже крови лежал истерзанный Трошка.
Его похоронили здесь же, вырыв могилу мечами, и, молчаливые, угрюмые, поехали дальше.
«Вот и нет Трошки… « — думал Бориска, опустив руку за борт, в воду. Пережитое им самим отошло прочь: ему до слез жаль было юнца. Остались у Трошки в Москве старуха мать, сестренка лет семнадцати да старшая — в Подсосенках. «То-то убиваться станут, — горестно думал Бориска. — Сколько наших уже погибло так… «
По берегам виднелись сожженные города, поросшие леском; селения с вырубленными садами, обуглившимися балками строений.
На мгновение представилась Бориске вся неоглядная Русь. Истоптанная копытами вражеской конницы, иссеченная плетьми, опутанная вервиями, лежала она, кровоточа, с трудом сдерживая стон, готовый вырваться из могучей груди.
Русь возлюбленная! Как уменьшить муки твои? Как омыть раны, освободить от впившихся в тело пут?
Кабы знал, ничего не пожалел для этого, ничего не устрашился бы, только б тебе принести облегчение!..
Бориска тяжело вздохнул.
Чем ближе к Орде, тем явственнее виднелись следы татарских набегов. Но и среди этого разора, меж пепелищ, неистребимо копошились люди, и Бориска вспомнил слова деда Юхима: «А мы-то живы, живы!»
Насупившись, сидел в ладье князь.
«Ну, что сейчас сделаешь? Вот так налетят, сомнут… Умный муж бывает не только на рати храбр, а и в замыслах крепок. Дед Александр великим стратигом был. И мне его дело продлить надобно. Пока русская земля не готова к схватке, не уйти от тяжкого соглашения. Может, только в том и заслуга моя, что разгадал я время и понимаю, как надобно действовать».
Эта мысль поразила его самого.
«Да, да, разгадать время! Вершить то, что подсказывает жизнь. Под спудом зреют силы неодолимые, но измождена Русь несогласьями. Спасение ее — в укреплении власти единой. В подлой Орде смирением надо скрыть, что меч куем…»
Могучая река катила волны, бережно несла на плечах своих московский караван.
ФЕТИНЬИНА ТОСКА
Фетинья в холстинном платье «без стана» стремглав миновала переходы, просторные сени и, выбежав во двор, устремилась к конюшням — только замелькали алые ленты в девичьих косах. За Фетиньей едва поспевала ее подружка Ульяна, девка-недоросток, тяжело сопя, переваливалась на чурбашках ног.
Подружки пересекли задний двор Кремля, оставили позади хлева, птичники, сушильни, откуда доносился запах вяленой рыбы и соленой говядины, и очутились у конюшни.
Фетинья быстрым движением поправила кольца, нашитые у висков на шапочке, и приоткрыла дверь конюшни. В полутьме пахло конским потом, слышен был перебор копыт. Глаза привыкли к темноте, и Фетинья разглядела в углу конюха Митицу: он перевешивал хомуты.
— Дяденька Митица, — сладеньким голосом пропела Фетинья, — дозволь конем поворожить.
Митица, добродушный нескладный мужик с длинными, словно грабли, руками, оторвался от работы, повернул к девушке лохматую голову.
— Это ж как ворожить будешь? — отечески улыбнулся он, добро глядя на Фетинью.
— Через бревно проведу! — быстро ответила девушка, но не сказала, что задумала: если конь за бревно ногой не заденет, будет Бориска мужем хорошим.
— Да бери любого, — разрешил конюх любимице.
Фетинья жарко прошептала подружке:
— Какого выводить?
Ульяна захлебнулась от волнения:
— Буланого, что с краю!
Фетинья подскочила к коню, потащила его к выходу. Рядом с конем она и вовсе стрекоза стрекозой, только в глазах зеленые искры. Тут же, у конюшни, и бревно лежало. Фетинья торопливо перекрестилась и повела коня через бревно. Он неохотно шагнул, зацепился задней ногой.
Ульяна ахнула, захихикала:
— Муж злой будет!
Фетинья рассердилась, даже ноздри раздулись.
— Бабьи брехни! — решительно сказала она и повела коня в конюшню.
Подружка рядом семенила, удивлялась:
— Да ты ж сама сказывала…
У Фетиньи злость прошла. Озорно подмигнула Ульяне, облизнула языком губы, уже весело сказала:
— Ясно ж — брехни, — и пошла в хоромы.
Здесь скучища. Женщины белят, красят лица, выдергивают, сурьмят брови, лепят на лицо мушки. К чему это пустое дело?
Фетинье не по сердцу праздность. В прачечной лучше было, чем теперь, когда стала постельницей.
У княгини в ларце хранились — Фетинья украдкой разглядела однажды — белильница, румяиница, склянки-ароматницы, бусы из хрустальных зерен.
Красотой считали уши длинные. Чего-чего только не делали, чтобы вытянуть их!
А вот она не хотела — пусть маленькие будут. Бориске и такие любы!
Села рукодельничать: вышивала тайно рубаху Бориске красной пряжей по косому вороту, подолу и на зарукавьях. Думала: «И цветной опоясок сделаю». Но не работалось. Скучно, тоска томит.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13