В тех же песках пребывают богохульники и ростовщики, и им уготованы куда более тяжкие муки. Мне кажется, даже если бы я никогда не томился по юной мальчишеской плоти, рая мне все равно не сподобиться. Как бы то ни было, я разделю наказание адским пламенем с другими такими же грешниками, как и я. И окажусь в весьма благочестивом обществе. Поверь мне, если бы всем этим полчищам содомитов не приходилось постоянно скрываться, клянусь, ты бы увидела в их толпах немало тонзур!– Не может быть!Он улыбнулся:– Алессандра, для образованной девушки ты очаровательно наивна.Ну нет, уже не наивна, подумала я. И посмотрела на него. От выражения недовольства не осталось и следа: к нему вернулись добродушие и веселость, и я помимо собственной воли почувствовала к нему прежнюю приязнь.– Во всяком случае, вы не сможете сослаться в свое оправдание на то, что толкнула вас к этому холодность жены, – спокойно заметила я, и он, похоже, смутился. – Как тот содомит, о котором Данте рассказывает в шестнадцатой песни. Он ведь говорит что-то подобное? Не могу вспомнить его имя.– А, ну конечно! Лука Рустиччи. Человек без каких бы то ни было общественных заслуг. Ходят слухи, что он был более купцом, чем ученым. – Кристофоро улыбнулся. – Да, Томмазо говорил, что найдет мне жену, которая будет знакома с «Божественной комедией» не хуже меня. – Я опустила глаза. – Прости! Я вижу, его имя причиняет тебе боль.– Ничего. Переживу, – ответила я, ощущая, как слезы опять подступают к глазам.– Очень на это надеюсь. Я бы меньше всего на свете хотел стать причиной гибели столь небычайного ума.– А также утраты жены-ширмы. Он рассмеялся:– Ну вот! Я рад, что ты стала прежней. Мне куда больше нравится, когда ты шутишь, чем когда жалеешь себя. Ты сама знаешь: ты великолепная молодая женщина. – И я снова взглянула на мужа – о, если бы его похвалы согрели мне не только душу, но и тело. – Итак. Пожалуй, нам стоит поговорить о будущем. Как я тебе уже сказал, этот дом отныне твой. С библиотекой, со всем собранием предметов искусства. Ты можешь распоряжаться всем этим по своему усмотрению – за исключением кабинета. Это тоже часть сделки.– А вы?– Я нечасто буду беспокоить тебя. Мы станем появляться вместе на каких-нибудь государственных торжествах – если только от нашего государства еще что-нибудь останется. В остальное время я редко буду дома. Это все, что тебе следует знать.– А он будет сюда приходить? – спросила я.Он спокойно взглянул на меня:– Он же твой брат. Для родни это только естественно. – Он слегка улыбнулся. – Дело в том, что в городе уже не так безопасно, как прежде. – Он немного помолчал. – Скажем так: время от времени он будет здесь появляться. Но не сейчас, не сразу. – Вы – тонкий политик, – заметила я.Он пожал плечами:– Мужчина должен управлять рабами, как тиран, детьми, как государь, а…– …а женой – как политик, – закончила я за него. – Не уверена, что Аристотель имел в виду именно это.Он рассмеялся:– Наверняка. В остальном – поступай так, как хочешь. Сама решай. Только не губи свою жизнь, Алессандра. Ты бы поразилась, узнав, что творится в спальнях нашего благочестивого города. Подобные браки совершались и раньше. Но ты же не хочешь походить на других. Если бы мои ласки обременили тебя дюжиной детей, ты бы согнулась под тяжестью забот. Только подари мне единственного наследника – и я больше никогда не буду тебя тревожить. – Он помолчал. – Что касается твоего удовольствия… Что ж, это тоже твое собственное дело. Все, о чем я тебя прошу, – будь благоразумна.Я глядела на свои руки. Внутри у меня болело меньше, чем раньше, хотя какое-то жжение все еще оставалось. Как узнать, появился ли ребенок в утробе? По наслаждению? А какого наслаждения я хочу больше всего в жизни?– Вы позволите мне рисовать? Он пожал плечами:– Я же сказал: делай все, что тебе нравится. Я кивнула.– А еще я хочу увидеть французов, – твердо заявила я. – Я хочу сказать – увидеть вблизи. Когда в город войдет армия Карла, я хочу идти рядом, по улице, и своими глазами наблюдать, как совершается история.Он сделал едва заметный жест:– Что ж, хорошо. Ты увидишь их. Не сомневаюсь, это будет весьма торжественный въезд.– Вы пойдете со мной?– Не думаю, что без меня ты будешь в безопасности.Между нами снова пролегло молчание – казалось, его имя витает всюду.– А как же Томмазо?– Теперь мы с тобой – муж и жена. Нам пристало появляться вместе. – Он поколебался. – Я поговорю с Томмазо. Он все поймет.Я опустила глаза, чтобы мой муж случайно не заметил в них искорки торжества.– Ну? У тебя есть еще какие-нибудь просьбы, жена?– Нет… – я помедлила, – муж.– Хорошо. – Он поднялся с кровати. – Прислать к тебе твою служанку?Я покачала головой. Он нагнулся, и я на мгновенье подумала, что сейчас он поцелует меня в лоб, но он только легонько коснулся пальцами моей щеки. – Спокойной ночи, Алессандра.– Спокойной ночи.Он вышел из комнаты, и вскоре я услышала, как открывается, а потом закрывается за ним парадная дверь дома.Через некоторое время жжение у меня между ног прекратилось, и я встала, чтобы помыться. Ходить было немного больно, а кожа на ляжке, куда излилось семя, покрылась коркой, зато его брезгливость спасла мою сорочку от пятен, и та свободно развевалась вокруг меня.Я мылась осторожно, стараясь не разглядывать себя. Но, снова опустив сорочку, я провела руками по телу – просто для того, чтобы погладить шелк, льнущий к моей коже. А от груди и бедер мои пальцы двинулись ниже, к тайной ложбине. Что, если он вправду разорвал меня и теперь там останется неисцелимая рана? Ведь и у матери, и у тети остались разрывы после рождения крупных младенцев. Может, со мной уже произошло нечто подобное?Я поколебалась, потом просунула руку чуть дальше, кончик пальца наткнулся на нечто, напоминавшее маленький бугорок обнаженной плоти, и тотчас же по всему моему телу пробежала сильная дрожь. Я даже не могла понять, приятное это ощущение или болезненное, но оно заставило меня затаить дыхание и вызвало трепет. Может быть, именно такое увечье нанес мне его детородный орган: оголил какой-то неведомый дотоле нерв?Кого мне было спросить об этом? Кому я могла бы рассказать о том, что между нами произошло? Я быстро отдернула руку, и мое лицо вновь залилось краской пережитого стыда. Но любопытство оказалось сильнее боли, и на этой раз я приподняла край сорочки, и мои пальцы заново пустились на поиски того места. По внутренней стороне ляжки тянулся кровянистый ручеек, розоватый, как рассветное небо, и похожий на размытую тушь. Я провела по нему пальцем, а затем нащупала ту чувствительную точку и надавила сильнее, приготовившись к новой боли. Казалось, под моим нажатием там все вздулось, и вдруг я почувствовала такой мощный прилив сладострастия, что невольно вскрикнула и сжалась. А потом снова надавила кончиком пальца. Накатила еще одна волна, и еще одна, как быстрая мелкая рябь, пробегающая по поверхности воды, и тут я схватилась за край стола, чтобы не упасть, и отдалась на волю этих волн, утопая в сладости собственной боли.Когда все кончилось, у меня в ногах была такая слабость, что пришлось сесть на постель. Оставалось странное ощущение утраты – оттого, что то чувство ушло, и, к собственному удивлению, я залилась слезами, хотя теперь уже сама не понимала отчего, ведь то, что я чувствовала теперь, вовсе не было печалью.Но скоро меня охватила тревога. Что теперь со мной будет? Я покинула отчий дом, мой город объят смутой, я только что сделалась женой человека, который видеть не мог моего тела, зато терял рассудок при одной мысли о моем брате. Благочестивой женщине надлежало бы пожертвовать собой – погибнуть от стыда и сокрушения сердечного, чтобы муж мог раскаяться и обратиться к Богу.Я подошла к свадебному сундуку – чудовищу, которое когда-то принадлежало матери моего мужа. Его возили туда-сюда: отсюда в мой родной дом, а затем, сегодня днем, обратно в дом Кристофоро (и, к удовольствию моего отца, он был таким же тяжелым, как и свадебный ларец моей сестры, хотя тяжесть его составляли не шелка с бархатом, а книги). И вот я извлекла из его глубин матушкин молитвенник, по которому когда-то, едва выучившись говорить, разбирала с ней первые буквы. Что она сказала мне в тот день, когда пало правительство? Что когда я окажусь в доме мужа, то смогу разговаривать с Богом. И что это сделает меня хорошей женой и хорошей матерью.Я преклонила колени возле кровати и раскрыла книгу. Но я, никогда не испытывавшая недостатка в словах, вдруг поняла, что не знаю, какими словами обратиться к Нему. Да и что я могла бы Ему сказать? Мой муж – содомит. Если бы ко всему этому привела не моя собственная заносчивость, я сочла бы своим долгом ради спасения его же души, да и моей собственной, выдать его правосудию. Однако если я донесу на него, то вместе с ним рухнет весь этот дом похоти, и к тому же, как я ни ненавидела брата, разве я могу погубить свою семью? Ведь отец не переживет такого позора.Нет! Правда в том, что я сама навлекла все это на себя, и если они лишатся спасения за гробом, то я наказана тем, что мне предстоит со всем этим жить на земле. Я убрала молитвенник в сундук. Нам с Богом слова не нужны.Я еще немного поплакала, но за ночь весь мой запас слез был уже истрачен, и вскоре я решила искать утешения в более верном средстве и запустила руку поглубже в сундук, под одежду и книги – на самое дно, куда я запрятала мои рисунки, перья и чернила.Так я провела остаток своей брачной ночи за рисованием. И на этот раз мое перо скользило легко и бегло, наполняя меня тихой радостью. Хотя если бы кто-нибудь увидел, какое изображение выходит из-под него, то счел бы это явным признаком моего отпадения от Господа.На листе бумаге передо мной появилась молодая женщина в тонких шелках, которая неподвижно лежала на брачном ложе, наблюдая за мужчиной в расстегнутом дублете, сидящим возле нее и держащим в руках свой детородный орган. На лице у него выражение не то боли, не то экстаза, как будто в этот миг на него снизошло божество и он оказался у самой грани блаженства.И, надо признаться, это был самый правдивый рисунок из всех, что я делала до сих пор. Завещание сестры ЛукрецииМонастырь Санта Вителла, Лоро-Чуфенна,Август 1528Часть вторая 20 Карл VIII и его армия вошли во Флоренцию 17 ноября 1494 года. И если история запомнила этот день как день позора Республики, то происходившее на улицах больше напоминало карнавал, нежели унижение. Дорога от городских ворот Сан-Фредиано через реку, мимо собора Санта Мария делъ Фъоре с его гигантским куполом до дворца Медичи была запружена народом. И среди тех, кто оказался очевидцем этого торжественного мига, оказались молодожены Ланджелла: Кристофоро, ученый и аристократ, и его нежная супруга Алессандра, младшая дочь семейства Чекки, которая, едва выйдя из-под венца, шествовала сквозь прибывающие толпы, опираясь на руку мужа, и глаза ее сверкали, как граненое стекло, когда она вглядывалась в буйные уличные краски. А потом, когда они дошли до площади Собора, ему пришлось прижать ее к себе покрепче, чтобы провести сквозь людские массы к деревянным помостам, второпях возведенным вдоль дальней стены. Там он вручил какому-то человеку два флорина (неслыханная цена! – но даже в пору бедствий Флоренция оставалась торговым городом), и муж с женой взобрались на самый верх и удобно устроились там. Оттуда им открывался вид не только на фасад Собора, но и на дорогу, откуда, меньше чем час спустя, должна была явиться первая в истории Флоренции – и наверняка единственная – армия завоевателей. Так мой муж сдержал данное им слово.
Он явился домой утром того дня, когда мы с Эрилой распаковывали мой сундук, то и дело прерываясь и подходя к окну, чтобы поглядеть, как поток людей стекается на площадь, но не пришел ко мне сразу, а передал через служанку, чтобы я не тревожилась: пока я ничего не пропустила, ему достоверно известно, что королевская рать многочисленна, но утомлена, так что войска приближаются к городу очень медленно и не войдут в него раньше закатного часа. Эта новость, совсем свежая, взбудоражила даже Эрилу. Что меня порадовало, потому что мы обе чувствовали себя несколько растерянно в новых ролях госпожи и служанки в этом сером, продуваемом сквозняками доме.Наутро после свадебной ночи наше с ней общение ограничилось в основном жестами. Я в ту ночь прорисовала до зари, а потом долго отсыпалась, и не удивительно, что Эрила приняла это за свидетельство бурных супружеских трудов. Когда она осведомилась о моем здоровье, я ответила, что чувствую себя хорошо, и опустила глаза, давая понять, что больше ничего говорить не желаю. О, да я отдала бы все на свете за то, чтобы поделиться с ней! Мне отчаянно не хватало наперсницы – да ведь и прежде я рассказывала ей все, что со мной происходило. Но мои прежние секреты, маленькие секреты строптивой девчонки, не могли навредить никому, кроме меня самой. Да, мы были с ней очень близки, но она все-таки оставалась невольницей, и даже я понимала, что, окажись искушение слишком сильным, жажда посплетничать пересилит ее верность. Во всяком случае, такой довод привела я самой себе в тот день, проснувшись на брачном ложе среди разбросанных рисунков. Но пожалуй, если быть совсем честной – я и сама-то едва могла заставить себя вспомнить случившееся, не то что рассказать о нем кому-нибудь еще.Потому-то, когда Кристофоро явился в то утро и застал нас перебирающими белье и наблюдающими в окно за толпами, она насторожилась, поднялась и оставила нас, даже не взглянув на моего мужа. Он подождал, когда за ней закроется дверь, а потом заговорил:– Она с тобой накоротке, твоя служанка?Я кивнула.– Я рад. Она не даст тебе скучать. Но, надеюсь, ты не обо всем ей рассказываешь?Это был вопрос, но прозвучал он как утверждение.– Нет, – ответила я, – не обо всем.Последовало молчание, и я снова занялась перекладываньем белья, кротко потупив взгляд. Он улыбнулся, как будто я и впрямь – любимая молодая женушка, протянул мне руку, и так мы с ним вдвоем спустились по лестнице и вышли в уличную толпу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50