— сказали они. — Есть такое мнение — задержаться.
— Надо бабам помочь, — сказал Махотин. — И вообще…
— Картошечка, витамины, — сказал Саша. — И те пе.
— А где Ермолаев? — спросил я.
— Ермолаев влюбился и чинит ей сапоги.
— Полное разложение, — сказал Саша.
— Вот печки просят сложить, — сказал я.
— Это я умею, — сказал Махотин.
Потом в землянку втиснулся дед. Он ходил искать коров и не нашел. Стадо куда-то потерялось при бомбежке, и сколько дней все ищут, ищут его и так и не нашли.
— Видать, немец порезал, — сказал дед. — Без коров пропадем.
Дочь всхлипнула, хотела высвободить руку из теста и не могла, тесто тянулось за ней, тянулось…
— Между прочим, — сказал Саша Алимов, — как у вас, кобылицы есть? Я вас могу насчет кумыса научить. Нет, серьезно.
Они с дедом о чем-то пошептались и выползли из землянки.
Денек был туманный, теплый. Отовсюду доносился приглушенный осторожный шумок. Звякали чугуны, потрескивала береста. Тут было семей пятнадцать — двадцать — все, что осталось от деревни. В корыте, подвешенном между двух берез, стонал больной ребенок. Мать качала люльку.
— Может, кто из вас врач? — спросила она.
Среди нас не было врача, мы все были с одного завода. Из разных цехов, но с одного завода. Мы ничего не понимали в медицине. Когда у Саши Алимова рана начала гноиться, мы просто вырезали ему кусок ножом, а потом прижгли. Вот и вся была наша медицина.
Ермолаева я нашел под телегой, возле самовара. Ермолаев лежал, положив голову на ноги красивой бабе в тельняшке. Она была такая же рослая, как и он. Она гладила его волосы, и на траве лежали чашки, и пахло самогоном.
— Вот, Таисья, наш красный командир идет, — сказал Ермолаев. — А ему невесту найдешь? — Он пробовал подняться и не мог.
— Не знаю, как так вышло, — сказала женщина. — Всего полстаканчика и выпил. Видать, ослаб.
— Точно, ослаб, — сказал Ермолаев. — Во всех смыслах ослаб я. А Илья где?
— Здеся.
И тут из-за кустов вышел босой парень с перевязанной рукой.
— Здрасте.
— Здрасте, — ответил я. — Раненый?
— Было дело, — неопределенно сказал парень.
Мы сели. Парень достал бутылку:
— Выпьете?
Тут подошел Махотин. Он взял бутылку, поболтал, понюхал, отдал мне. Я тоже понюхал, потом посмотрел на Ермолаева и отдал ее парню.
— Дезертир? — спросил Махотин.
— Вроде тебя, — сказал парень. — Мне в госпиталь надо.
— Зачем тебе в госпиталь, оттуда тебя через неделю выпишут. А тебе тут лафа. Один наряд — баб обслуживать.
Парень засмеялся. Он не хотел ссориться, он хотел, чтобы мы остались в этой деревне. Он уже был в окружении под Псковом. Потом, когда они выбрались, их долго расспрашивали — почему да как… Теперь он боялся возвращаться. В партизаны — пожалуйста. Да и куда возвращаться?
Мы с ним тогда не спорили. Мы сидели и мирно пили чай и толковали про немцев, и про наших командиров, и про здешние леса.
— Я бы лично остался, — сказал Махотин.
И я бы остался. Мы рассказывали друг другу, как хорошо было бы остаться. Хотя бы на недельку. Отоспаться, и подкормиться, и помочь бабам… Только теперь мы начинали чувствовать, как мы измотались.
Илья налил полный стакан самогонки, протянул мне:
— Раз остаетесь, можно выпить.
— Да, — сказал я, — тогда можно было бы надраться будь здоров.
— Нам сейчас много и не надо, — сказал Махотин. — Видишь, как этого бегемота укачало.
Илья пододвинул ему стакан.
Мы смотрели на этот стакан. Кто-то прицокнул языком. Это был Саша Алимов, мы не заметили, как он появился со своим дедом. Кругом нас стояли бабы и ждали.
— Ежели идти, так сейчас, пока туман не согнало, — сказал старик. — Вам шоссе переходить.
— Эх, дед, что ты с нами делаешь, — простонал Ермолаев. — Ребята, больной я, что ж: это происходит, люди… — Он встал, чуть не плача, и шатаясь побрел куда-то.
— Ты смотри, — сказал мне Махотин. — Похудел наш Ермолаев. За одну ночь похудел. Загадка природы!
Ермолаев вернулся, неся все наши четыре винтовки.
Илья посмотрел на нас и выпил стакан самогона. Взяв винтовки, мы смотрели, как он пьет, запрокинув голову. Он вытер губы и сказал нам, хмелея на глазах:
— Пролетариат. Нет в вас корня земляного. Бросаете товарища своего.
Мы распрощались. Ермолаев обнял свою знакомую.
— Адреса нет у тебя, Таисья, — сказал он. — Вот что худо. И у меня нет. Нет у нас с тобой никаких адресов.
Ермолаев снял пилотку и низко поклонился:
— Простите нас, дорогие товарищи, женщины и дети.
Мы тоже поклонились. Мы не знали тогда, что за война ждет нас, не знали о мерзлых окопах, о блокаде, о долгих годах войны. Мы ничего не знали, но мы уже чувствовали, что уйти отсюда просто, а вернуться нелегко.
Женщины смотрели на нас сухими глазами. Покорно и молча. Никто больше не уговаривал нас и не осуждал. Таисья во все глаза смотрела на Ермолаева, прижимала к себе сапоги, они блестели, смазанные жиром.
— Возьми сапоги-то. Возьми, — сказала она.
Ермолаев замотал головой:
— Не возьму. — Он притопнул босой ногой. — Я привыкший.
— Обуйся, — сказал я.
Ермолаев обнял меня за плечи:
— Может, шинели им оставим? А? Мы и так дойдем. А им зимовать.
— Обуйся, — сказал я.
Он отступил.
— Сердца в тебе нет! — крикнул он. — Бюрократ.
Ребята смотрели на меня как чужие. Они тоже готовы были снять с себя сапоги и шинели, я чувствовал это. Я протянул руку и взял сапоги.
— Не трогай! — закричал Ермолаев.
Я бросил ему сапоги.
— Надевай, — сказал я. — Или оставайся тут.
Я пошел, не оборачиваясь. Потом я услышал, что за мной идут ребята. А потом услышал, как нагнал нас Ермолаев.

Через час мы подобрались к шоссе. Еще не доходя до шоссе, мы пересекли ту погорелую разбитую деревню. Беленые русские печи высились, широкие и могучие, среди выжженной земли. Сохранилась околица — кусок изгороди с воротами, закрытыми на веревочное кольцо.
По шоссе ехали мотоциклы и машины. Мы лежали в кустах. Машины ехали не торопясь, потому что туман еще не сошел, но нам-то казалось, что не торопятся они потому, что уже некуда торопиться. Такие у нас были тогда горькие мысли.
Наконец мы проскочили шоссе и снова шли лесом. Под вечер на закате мы вышли к речке, к стоптанному лужку за омутом. Здесь мы увидели коров. Вернее сказать, что они увидели нас. Они бросились к нам. Не подошли, а подбежали. С десяток коров и молодой бычок. Подбежали, мыча и толкаясь. С ними никого не было. Они глядели на нас и мычали.
— Недоенные, — сказал Ермолаев. — Молоко горит. Страшное дело.
Он наклонился, потрогал ссохшиеся соски. Через минуту, зачерпнув в котелок воды, он, приговаривая, ловко обмыл вымя у беломордой пеструхи. Корова вздрогнула, когда он, осторожно оттягивая соски, начал доить.
— Дай-ка мне, — сказал Махотин, — а ты другую готовь.
Ермолаев подготовил и мне.
— Ты обеими, обеими руками, по очереди, — учил он.
Только Саша Алимов не мог доить, потому что мешала больная нога.
Сперва мы доили в котелки и тут же пили молоко, а потом доили про запас. А потом некуда было доить.
— На землю, — скомандовал Ермолаев.
Мы стали доить прямо на землю. Молоко лилось нам на сапоги, впитывалось, разливалось лужицами. Мы все доили и доили. Трава торчала из белых парных луж. Молочные ручейки стекали в омут.
— Наверное, это их коровы, — сказал Саша.
— Слушай, командир, отведем? Отведем скотину, а? — попросил Ермолаев.
— Как же ты погонишь через шоссе? — сказал я.
— Давайте так, — сказал Махотин. — Кто-нибудь смотается туда, приведет мальчонку или кого из баб, а там уж пусть они сами переправляют.
Я прикинул — выходило, нам надо задержаться почти на сутки.
— Невозможно, — сказал я. — Не имеем мы такого права.
— Пропадут ведь, — сказал Ермолаев. — Понимаешь, скотина пропадет.
— Что там скотина, детишки пропадут, — сказал Махотин.
— Вот что, — сказал я. — Ищите себе другого командира. Давай, Ермолаев, становись за командира. На черта мне это сдалось. Хватит. Ты кем был на заводе? Член завкома? Вот и командуй.
— Не дури, — сказал Саша.
Но я лег на траву и вытянул ноги.
— Бюрократ, — сказал Ермолаев. — Куда мы бежим? Куда, я тебя спрашиваю?
Я смотрел на небо, на облака, которым было все равно куда плыть.
— Ладно, — сказал Ермолаев. — Черт с тобой.
Коровы щипали траву, но как только мы двинулись, они пошли за нами. Махотин отгонял их, махал на них винтовкой, а они перлись за нами сквозь кусты и буреломы.
— Надо пристрелить их, — сказал Махотин.
— Я тебе пристрелю! — сказал Ермолаев.
— А есть такой приказ, ничего не оставлять врагу.
— Ах, приказ, — вдруг сказал Саша. — А детей оставлять врагу — такой приказ тоже есть?
Махотин отодвинулся за мою спину.
— Что ты психуешь? — сказал он. — Значит, по-твоему, пусть они немцам останутся?
— Кончай разговоры, — сказал я. — Идите.
Они пошли, а я остался с коровами. Потом я побежал от коров в другую сторону, перепрыгивая через пни.
Запыхавшись я догнал ребят и сменил Махотина, который помогал идти Саше Алимову.
…К утру мы перешли фронт где-то у Александровки и спустя час разыскали в Пушкине штаб нашей дивизии.
Солдат на КП
Согласно приказу армии танковая дивизия должна была обеспечить выход к переправе.
Артподготовка не удалась. Не хватило снарядов. Колонна со снарядами застряла под Старой Руссой, где разбомбили мост.
Согласно приказу дивизии полк Голубцова должен был овладеть предмостными укреплениями.
После первых же попыток выйти из рощи, что тянулась низиной до самого берега, были подбиты две машины, и Голубцов понял, что вся затея безнадежна.
Он сидел на КП у рации и пытался связаться с командиром дивизии. КП помещался в бывшей немецкой землянке, единственной на этом болоте. Но еще раньше в этой землянке стояли наши минометчики. От наших на стойках остались росписи химическим карандашом, от немцев остались гранаты на длинных деревянных ручках и открытка с какой-то девкой, пришпиленная к доскам нар.
Голубцов занимал глухую половину землянки, отделенную плащ-палаткой. Над столом Голубцова горела фара, подключенная к аккумуляторам. От близких разрывов болотная земля вздрагивала, песок толчками сыпался из щелей наката. Он сыпался на фуражку Голубцова, на карту, в тарелку со шпротами.
Молоденький радист сидел на ящике и смазывал умформер, не переставая твердить в микрофон: «Василек, Василек, я Сирень, я Сирень». Масленка в его руках звонко щелкала, и это раздражало Голубцова так же, как его беспечный голос.
— Долго ты будешь тыркаться? — сказал Голубцов.
Радист посмотрел на него, сдвинул наушники.
— Слушаю, товарищ майор.
— Связь давай, связь! — закричал Голубцов и выругался.
Радист сморщился, прижал наушники и вскочил.
— Второй слушает.
Лампочка мигала в такт словам Голубцова.
— Кончай, — сказал командир дивизии. Они воевали вместе уже год, и Голубцову стало ясно, что командир дивизии больше ничего сделать не может.
— Топчешься, топчешься, — сказал командир дивизии. — С ходу, с ходу прорывайся. Ну огонь, ну огонь, а ты как думал? — И оттого, что он ничем не мог помочь Голубцову, голос его накалялся. — Ты как думал, бубликами тебя встретят? Какого черта застряли! В штрафную захотел?
Голубцов тоскливо смотрел на мигающую лампочку. Комдив говорил ему все то же самое, что сам Голубцов только что говорил командиру первой роты. Немцы остановили полк справа, и теперь вся надежда была на полк Голубцова.
Он вызвал командиров рот. Командир первой сообщил, что загорелась соседняя машина.
— Где артиллерия? — спросил он. — Товарищ майор, где артиллерия?
— Ты сам артиллерия, нет артиллерии, — сказал Голубцов. — Догадываешься? Правее забирай и вперед с ходу.
— Некуда вправо. Болото, — сказал командир роты. — Там совсем… — Он выругался и самовольно отключил связь.
И хотя он вроде бы руганул болото и артиллерию, но Голубцову ясно было, что все это относится к нему, командиру полка, который ничем не может помочь и талдычит все то, что сам комроты видит и знает лучше его. Единственное, чего комроты не знал, так это про полк справа, но и это знание не могло помочь там, на болоте.
Радист спросил: вызвать ли снова первую роту?
В глазах его была усмешка.
— Помолчи! Ты мне еще тут… — крикнул Голубцов. Он закурил и стал тянуть жадно, глубоко, так, что голова закружилась. Откинув плащ-палатку, он вышел к связистам. Там пищали зуммеры телефонов, кого-то распекал помпотех. Очки прыгали на его носу, одно стекло было разбито, и глаз в пустой роговой оправе прицелился на Голубцова черным зрачком. Голубцов тяжело задышал, его качнуло, он схватился за стойку и увидел на нарах солдата. Солдат сидел, сняв сапог, перематывал портянку. При свете коптилки была видна белая ступня с желтоватой пяткой. Солдат громко жевал и смеялся.
— Ты чего? — Голубцов выплюнул папиросу. — Ты чего?
— Да вот, — солдат показал на картинку с голой девкой, подмигнул и снова хохотнул.
Голубцов задыхался:
— Ты… ты…
Солдат всмотрелся, вскочил, сдвинул ноги — босую и в сапоге.
— Товарищ начальник…
— Прячешься? Портянку мотаешь, придурок, — сказал Голубцов. — Молчать! Откуда? Чтоб духу твоего… К автоматчикам! Стрелять! Марш! Бегом!
Он кричал и кричал, уже не слыша своих слов, чувствуя только блаженное забытье.
Из-за плащ-палатки выглянул радист.
— Товарищ майор, вас двадцать третий.
Голубцов круто повернулся, радист попятился и щелкнул масленкой.
Взяв наушники. Голубцов стоя слушал начальника штаба армии.
— Па-а-чему не двигаешься? Ты что, операцию хочешь сорвать? Отсиживаетесь? Думаешь, я тебя не раскусил! Где машины? — Голубцов придвинул карту, наугад ткнул в бледно-зеленый квадрат. — Правее заходи, правее! — закричал начальник штаба.
Какую-то секунду Голубцов медлил, так просто было сказать «Слушаюсь», и податься вправо, и залезть в болото, откуда не выбраться, и сохранить машины и людей. Но он вспомнил командира первой роты.
— Нет, — сказал он и стал объяснять.
— Я тебе застряну! Имей в виду, милый мой, — ласково сказал начальник штаба, — не обеспечишь — под трибунал пойдешь. Танкисты-гвардейцы, так вас… Я тебе приказываю с ходу прорываться.
1 2 3