— Ох, лучше не надо об этом.— Не надо, так не надо…— А ты что тогда подумал?— Я, честно говоря, подумал — блажная. Нельзя из-за картины плакать.— Я не от картины. Я над собой плакала… В училище я мечтала художником стать. Много писала. Меня хвалили. У меня было не хуже других. Я чувствовала, что все это не то, не то. Чего-то не хватает. Утешала себя — придет с возрастом, нужен опыт жизни, культура… В учительницы пошла, но все же втайне не теряла надежды. А когда увидела астаховскую картину, я все поняла. Ведь я этот вид сколько раз писала. Мои утешения, что учителя у меня были плохие, что мне что-то откроется, все рухнуло. Я недостижимость поняла. Всю разницу между посредственностью и настоящим талантом… Нет, нет, не бойся, это уже не слезы, так… Я рада, что так получилось. Астахов мне помог. У меня и раньше, как смотрю великую картину — тоска нападала. Счастье и одновременно тоска. И руки опускаются. Я часто думала об этом. Теперь поняла — это тоска от совершенства. Видишь, как ты мала. То, что зрело в тебе смутно, неосознанно, уже существует. Оно сделано. Твоя мечта. Твои сны. Значит, то несостоявшееся, то, не возросшее в тебе, — убито. Я сразу увидела, что вот так надо было написать дом Кислых, только так, это моя картина… Хотя что-то в ней кроме того еще есть, какой-то дополнительный секрет…— Все-таки почему ты отказалась перейти в музей?— А мне в школе сейчас хорошо. И экскурсии, и кружок. Я ребят люблю.— Надо вперед смотреть. Так и будешь учительницей?— Ты как моя мама.— Ты про будущее думаешь?— Не думаю, а мечтаю.— О чем?— Неважно… Пока мне хорошо, я не хочу ничего рассчитывать. Перестанет быть хорошо — уеду.— У человека должна быть цель, идея жизни. Ведь ты учишь ребят идти вперед. Мне казалось, что работа в музее это рост, перспектива.Она потянулась, погладила себя по бедрам. Лосев что-то еще говорил про способности, а она, тихо смеясь, прижалась к нему.— Выше этого ничего нет и не было, — затуманенно говорила она. — И быть не должно.Самоуверенное «не должно» — поразило Лосева. Все его воспитание, вся привычность его суждений возмутились, и в то же время втайне, со сладким стыдом, он признавался себе, что да, так оно и есть…Как ни крутись, личная жизнь для большинства людей, которых он знал, в конце концов была самым главным. И для него самого. Потому что жизнь, которую он вел после ухода Антонины, которая вся состояла из работы, была не жизнь, нельзя подобного требовать от других людей…Как-то пришел к нему на прием инженер Пименов из промкомбината, просил комнату для дочери. Стал излагать, вдруг горло перехватило, чуть не разрыдался, выбежал, так и не договорив. Вечером Лосев зашел к нему домой, все-таки человек заслуженный, активист. Посидели, чай попили, вышли во двор, и Пименов рассказал. С дочерью у него отношения разладились. И раньше она росла диковатая, с людьми сходиться не умела, страдала от этого. С возрастом совсем замкнулась. На работе ее не выносят, но он-то чувствует, что внутри у нее душа живая, томится и чахнет, и гибнет, а высвободить ее нет возможности. Когда, из-за чего это получилось — он один знает. Его отцовская вина. Мать болела, все по больницам, а он дочкой не занимался, не до семьи было, каждую минуту общественной работе отдавал, семьей жертвовал. А зачем? Жена так и умерла в больнице, на чужих руках, навещал ее наспех, то актив, то комиссия… Зачем это все было? — допытывался у Лосева этот седеющий, с хорошо поставленным голосом, безотказный, аккуратно записывающий выступления на семинарах, на заседаниях… Лосев как мог утешил его, и с комнатой дочери помог, но после этого, слушая на каком-нибудь активе его горячее выступление, всегда испытывал неловкость.
— Какая ж у тебя личная жизнь?— Бурная. Ребята. Я люблю возиться с ними. Потом родные. У нас семья большая. Потом сватаются ко мне… И вообще.— Кто сватается?— Да хоть бы Рогинский.— Рогинский?.. И что ж ты?— Он хороший, честный, но ему жена нужна для порядка, а не для любви… Мне любовь хочется испытать. Настоящую. Великую и вечную. Как по-вашему, была у Астахова такая любовь? Я кругом себя не могу обнаружить. У всех какая-то синтетика. Неужели я не в состоянии внушить такую любовь? Как по-вашему?— Можешь, конечно, но лучше самой полюбить.— Наконец-то получила указание… Еще бы сообщили, кого и как… А если я не умею? Эх, знали бы вы, какая гадость у меня на душе от замужества осталась. Нет уж.— И что же?— Погуляю еще годик и рожу сына. Или замуж выйду.— За кого же?— Может, за Рогинского. Может, еще за кого-нибудь… А может, за вас!Лосев рассмеялся, но ничего не успел сказать.— …Нет, пожалуй, лучше за Рогинского. Вам я не нужна. Вам никто не нужен, вы все сами можете. А мне куда-то силы надо приложить, я бы столько могла… Рогинский меня к дому приключит, я ему сделаю, как он мечтает — первый дом в городе, в славянско-техасском стиле. Приемы с пирожками, виски. Смотрим телевизор, все по очереди говорят тосты… Или как теперь принято — поднимают тосты . Приезжие артисты и поэты расписываются в альбоме, а не то еще на скатерти, а назавтра я вышиваю их высказывания.— С чего ты взяла, что мне никто не нужен? Ты вообще про меня ничего не знаешь.— Ошибаетесь. Во-первых, я у Поливанова расспрашивала. У него на всех председателей собраны данные.— Что же он про меня сказал?— Он все перетолковал не так. Например, он считает вас карьеристом. Что вас побуждала с самого начала не смелость, а карьеризм. Но ведь так можно все переиначить. Если бы вы карьеристом были, ого, вы бы уже далеко ушли… У вас другая, совсем другая погонялка. Знаете, чем дети от взрослых отличаются? Дети уверены, что они все могут… Им все подвластно. По-ихнему, можно всех победить, всего добиться, совершить любые подвиги. И никогда ничего не бывает поздно. Вот в вас это сохранилось.— Если бы…Он представил себе астаховскую картину; если бы туда вернуться, в мир, который когда-то принадлежал ему полностью. Откуда она узнала?.. С дальними странами, звездами, с неоткрытыми закоулками природы. Он был в нем и летчиком, и серым волком, и парусником, и волшебником.— А я адрес знаю, где вы жили маленьким! Ходила от школы до вашего дома. Представила, как вы мальчишкой домой возвращались, в столярную заглядывали, палкой сшибали крапиву, трещали по железной ограде. Я этот народец хорошо понимаю. И вас через школьность поняла…— Да зачем тебе это?— Интересно… Я знала, что мы вместе будем.Она откинула лохмы тяжелых своих волос, подставляя себя внезапной его настороженности. Что-то поймав в его глазах, сказала, подтверждая:— Точно! Меня многие считают того… с приветом.Чуть заметно подмигнула, Лосев принужденно рассмеялся. Милые странности ее поведения опасно накренились, он поразился тому, как легко можно все перетолковать.— Вы пробовали долго, долго стоять перед астаховской картиной? Так чтобы уйти в нее?— Да, да. — Лосев обрадовался перемене разговора. — Было дело, я на выставке, когда второй раз пришел… — Он потеплел взглядом, вспоминая, и даже сконфузился.— Верно, она заговорила? Один человек сказал, что к настоящим произведениям живописи надо относиться, как к высочайшим особам. Надо стоять перед ними и ждать, пока они удостоят заговорить с вами. Я тоже дождалась…
Что-то яростное, беспощадное и от этого еще более прекрасное появлялось из глубины ее лица. Она смотрела на него, видела и не видела. Что было перед ней в эти минуты? Теперь он знал, какая она бывает, и знал, что всегда будет добиваться, чтобы ее лицо стало таким.Иногда на нее накатывала грубость, даже непристойность, она подзадоривала его, так что Лосев хохотал и радовался своей силе, он и не подозревал в ней такой неутомимости.Она оставалась свежей, он наслаждался нежным запахом ее волос, ее тела…Они все знали, какой он, — и Таня, и Поливанов, и другие. Они приписывали ему добродетели и пороки, о которых он не задумывался. Был ли он тщеславным? Карьеристом? Наверное. Он замечал в себе и это. Она уверяла, что он чуткий, смелый, искренний. Но он находил в себе и злого, и хитрого, и равнодушного. Девицы в облисполкоме считали его веселым и добрым, а лыковские девицы сухарем и нелюбезным. Все зависело от обстоятельств. По-видимому, он мог быть, каким требовалось. Какой он на самом деле? Может, никакой? Когда-то характеру хватало, но со временем он убедился, что характер иметь невыгодно. Качествами характера пользовались. Играли одно время его вспыльчивостью, пользовались и отходчивостью. Он стал сдерживать себя, заставлял себя быть строгим. Анализировал каждый срыв. Он делал себя таким, каким полагалось быть руководителю. Нравился ли он себе таким, сделанным? Он не задумывался над этим. Слыл он человеком с характером, во всяком случае — не бесхарактерным. Но какой именно характер преобладал у него? Поливанов чернил его, Таня рисовала его восторженно: отзывчивым и самоотверженным, у каждого был свой Лосев, несхожий с другими, сам же Лосев не мог никого из них поправить и сказать — на самом деле я такой, а не такой. Потому что неизвестно, что значило «на самом деле» и что значит быть самим собой, если он им не бывает. Он попробовал все это выложить Тане и привел несколько примеров из своей биографии. Но Таня, смеясь, отвергла его примеры, она видела сокровенную изнанку его поведения, в которой всегда было какое-то благородство или честность. Казалось, что все превратности его жизни, со взлетами, неудачами, разочарованиями, вся бестолковость, случайность — все она сумеет соединить в стройность, увидеть смысл…
Все, все за исключением разлуки, которая их ожидает. И обмена, как она назвала. Слово обмен было так близко к слову обман . Ни она, ни он не возвращались к этому. Глаза ее горели ровным коричневым светом. Рука ее лежала у него на голове, перебирала волосы, гладила, и он не заметил, как заснул. Однажды он вынырнул из темной Дремы и увидел, что Таня сидит над ним, щеки ее мокры от слез, он хотел проснуться и не мог, она прикрыла ему глаза ладошкой, и он, вдыхая запах, который стал родным, снова забылся, приняв это за извив сна, который он видел и в котором тревоги их счастливо разрешились, все каким-то образом уладилось…Вечером он проводил ее на вокзал. Она уезжала в Москву, к сестре, на остаток отпуска.Сквозь порыжелую листву чисто и ярко светили фонари. Троллейбусы, машины мчались, разбрызгивая лужи. В вокзале было людно. Сколько Лосев себя помнил, на всех вокзалах было душно, пахло потом, скамейки были заняты спящими, сидели на чемоданах, ели, пили, бегали дети, всегда было переполнено, всегда казалось, что идет какое-то переселение.Таня держала его под руку, они ходили по платформе вдоль поезда, у зеленых отмытых дождем вагонов стояли провожающие и те, кто уезжал, возбужденные, ошпаренные. Все ели мороженое, и Лосев тоже купил два стаканчика. В Москве Таня собиралась навестить Ольгу Серафимовну, посмотреть письма Астахова, может, найдется какой след и удастся понять секрет лыковской картины. У нее была мечта написать об астаховских пейзажах. Лосев просил передать привет Ольге Серафимовне, он будет рад принять ее в Лыкове, ежели она пожелает…— Хотя… — Он вспомнил и вздохнул.— То-то и оно, — сказала Таня и посмотрела на часы.Припудренная, гладко причесанная, в глухом черном свитерочке, она показалась сейчас Лосеву далекой, недоступной. Невозможно было представить, что недавно она принадлежала ему.— Приедет, а вас уже не будет, — добавила она строго.Лосев удрученно кивнул. Последние минуты они стояли у вагона молча. Проводница смотрела на них, и Лосев отпустил Танину руку.— Не огорчайтесь, я все устрою, — сказала она и поцеловала его в щеку. Запекшиеся губы ее прижались к его щеке и замерли. Было в этом долгом неподвижном прикосновении доверие, от которого у Лосева защемило сердце, она провела пальцем по щеке, стирая следы помады.«Что же я стою, надо же сказать ей, обязательно надо, я не должен сомневаться, я ведь решил…» — твердил он и продолжал стоять со слабой улыбкой.Поезд тронулся, он пошел, не отпуская ее глаз за двойным окном. Она еще ждала, он сделал веселое лицо, помахал рукой. Она смотрела серьезно, запоминающе.Красные огни растаяли в темноте, и на душе у него стало пусто, как на этой зашарпанной дощатой платформе. Лосев пошел в буфет, взял с какими-то двумя работягами бутылку портвейна, задумчиво пил свой стакан.Что же будет? — спрашивал он себя. Он ничего не мог изменить. Когда она вернется, все будет совершено, утверждено. Она посмотрит на него так, как смотрела на Поливанова, уходя.— Напрасно ты выражаешься, — сказал ему один из алкашей. — Нельзя выпивку портить матерщиной. Выпивка выше этого. 20 Многие полагали, что Лосева с его хваткой, опытом вскоре возьмут вверх, в нем виделся работник большого масштаба. В Лыкове для него напряжения не хватает, вполнакала горит… Вероятно, так оно и было бы, если бы Лосев всегда делал то, что нужно было ему делать, если бы он следовал правилам, которые он выработал для себя, которым его учил Фигуровский, да и следующий опыт. Но, к сожалению, время от времени он почему-то срывался, поступал вопреки своим правилам, своей пользе, делал то, что ни в коем случае нельзя было делать, и нужды на то не было, а делал.Во время приезда очередного начальника из министерства директор ресторана осведомился, что готовить на обед — шашлыки, плов, рагу?.. Перечислил, красуясь, пока Лосев не поинтересовался — откуда мясо? Город уже месяц сидел без мяса, выбрав свои лимиты. Все это Лосев тут же пояснил гостю. Директор ресторана удовлетворенно засмеялся — о чем разговор, это не проблема для такого случая. У Лосева глаза металлически взблеснули, прыгающим голосом он приказал директору немедленно сдать мясо в детский сад, и раз он такой доставала, то впредь обеспечивать заводской детсад мясом. Пообедать же придется по-вегетариански, как и до сих пор обедали. Полагаясь на искусство повара. Он извинился перед гостем, и гость просил ни о чем не беспокоиться, похоже, что ему понравилась такая революционность. Однако на следующий же день Чистякова возмущенно упрекнула Лосева за бестактность, негостеприимство, назвала это копеечной принципиальностью.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51