OCRBusya
«Ибн Хазм «Ожерелье голубки»»: Издательство восточной литературы; Москва; 1957
Аннотация
Арабская поэзия XI в, пытавшаяся первое время в Испании хранить старые традиции и воспевать никогда не виданного этими поэтами верблюда, постепенно под местными влияниями ожила, приобрела индивидуальный характер и, как это можно теперь считать доказанным, в свою очередь оказала могучее влияние на лирику европейских трубадуров. Вот на такой-то почве и возникло предлагаемое сейчас русскому читателю произведение Абу Мухаммеда Али ибн Ахмада ибн Хазма, родившегося в Кордове 7 ноября 994 года, — книга «Ожерелье голубки» (Тоукал-хаммана). Нужно прежде всего иметь в виду, что для читателя той эпохи голубь отнюдь не был символом мира и кротости, каким он стал позднее у христиан. Тогда за ним сохранялось приписанное ему еще в «голубином городе» Вавилоне символическое значение сладострастия. Ведь и у греков голубь был птицей богини Афродиты, а по вавилонским преданиям знаменитая Семирамида появилась на свет из голубиного яйца.
Ибн Хазм
Ожерелье голубки

Перевод с арабского М.А. Салье, под редакцией И.Ю. Крачковского


ПРЕДИСЛОВИЕ
В результате завоевания арабами Испании арабский язык стал литературным языком зажиточных кругов населения. Надо еще учитывать и то, что до появления арабов в Испании светской литературы там, в сущности, не было. Имевшиеся в обращении латинские книги были почти исключительно богословского содержания. Грамотность была преимущественно уделом духовенства. Поэтому не приходится удивляться тому, что уже меньше чем через сто лет после завоевания, в IX в., епископ города Кордовы писал: «Многие из моих единоверцев читают стихи и сказки арабов, изучают сочинения мусульманских философов и богословов не для того, чтобы их опровергать, а чтобы научиться как следует выражаться на арабском языке с большей правильностью и изяществом. Где теперь найдется хоть один, кто бы умел читать латинские комментарии на священное писание? Кто среди них изучает евангелия, пророков и апостолов? Увы! Все христианские юноши, которые выделяются своими способностями, знают только язык и литературу арабов, читают и ревностно изучают арабские книги,…даже забыли свой язык, и едва найдется один на тысячу, который сумел бы написать приятелю сносное латинское письмо. Наоборот, бесчисленны те, которые умеют выражаться по-арабски в высшей степени солидно и сочиняют стихи на этом языке с большей красотой и искусством, чем сами арабы» [1].
Это обстоятельство послужило на пользу арабской литературе того времени. В то время как в арабских странах Востока главным видом письменности становятся бесчисленные богословские трактаты, еретические и правоверные, на Западе мусульманское богословие замыкается в узко правоверные рамки ислама ритористически маликитского толка, причем временами правоверное духовенство даже решается выступить против слишком «светских» наклонностей самих правителей и добивается такого страшного удара по культуре, как сожжение значительной части ценнейшей библиотеки халифа Хакама II (961 — 976), состоявшей, по преданию, из четырехсот тысяч томов рукописей, охватывавших все тогдашние отрасли знания.
Все же в Испании, особенно в университетах Гранады, а также христианской Сарагосы, возникает ряд переработок и латинских переводов арабских трудов по естествознанию и арабских переводов древнегреческой научной литературы. Позднее, когда мертвящее влияние богословов несколько ослабло, начали появляться и оригинальные арабские труды по философии, например книги Ибн Рушда (1126 — 1198), получившего широкую известность на Западе под искаженным именем Аверроэс. По образцу великого Абу Али ибн Сины (Авиценны) Ибн Туфейль пишет своеобразнейший философский роман «Хайи ибн Якзан» [2]. В области мусульманской мистики Ибн Араби (1165 — 1240) создает труды, которые, попав на Восток, надолго изменили весь ход развития философской мысли в суфизме. В области философии выдающееся место заняли в Испании и евреи, среди которых мы находим такого блестящего мыслителя, как Маймонид (1135 — 1204) — рабби Моше бен Маймун, цитируемый по первым буквам в форме Рамбам. Он родился в Кордове, позднее переехал на Восток, стал лейбмедиком султана Салахаддина (Саладина) и умер в Египте.
Вообще, поездки испанских мусульман на Восток становятся нередкими, и это дает возможность увидеть свет ценнейшим описаниям путешествий, например Ибн Джубейра (1145 — 1228) из Валенсии, живо описавшего все мусульманские страны по берегам Средиземного моря, и Ибн Баттуты (1304 — 1377) из Танжера, который в своих двадцатипятилетних странствиях добирался до Волги, Индии и даже Китая.
Под влиянием испано-арабской науки находился и знаменитый историк Ибн Халдун (1332 — 1406) из Туниса, в своем «Введении» впервые изложивший историко-философские и социологические взгляды.
Арабская поэзия, пытавшаяся первое время в Испании хранить старые традиции и воспевать никогда не виданного этими поэтами верблюда, постепенно под местными влияниями ожила, приобрела индивидуальный характер и, как это можно теперь считать доказанным, в свою очередь оказала могучее влияние на лирику европейских трубадуров.
Вот на такой-то почве и возникло предлагаемое сейчас русскому читателю произведение Абу Мухаммеда Али ибн Ахмада ибн Хазма, родившегося в Кордове 7 ноября 994 года, — книга «Ожерелье голубки» (Тоукал-хаммана). Нужно прежде всего иметь в виду, что для читателя той эпохи голубь отнюдь не был символом мира и кротости, каким он стал позднее у христиан. Тогда за ним сохранялось приписанное ему еще в «голубином городе» Вавилоне символическое значение сладострастия. Ведь и у греков голубь был птицей богини Афродиты, а по вавилонским преданиям знаменитая Семирамида появилась на свет из голубиного яйца.
Ибн Хазм сначала получил широкую известность как юрист и строго правоверный богослов, но в результате неудачных политических связей карьера его после 1013 г. оборвалась, и он удалился в изгнание в Альмерию, городок на берегу Средиземного моря. Один из друзей Ибн Хазма в Альмерии и попросил его написать трактат о любви. Тема эта была в большом ходу еще у арабов на Востоке, создавших ставшие классическими любовные пары Меджнуна и Лейлы, Джемиля и Бусейны и др. Но, взявшись за эту тему, Ибн Хазм не хотел следовать традициям бедуинской поэзии.
Нельзя сомневаться в том, что многочисленные примеры, которыми Ибн Хазм иллюстрирует свои теоретические положения, взяты им из жизни тогдашней Испании. В этом главная ценность книги. Читая ее, мы как бы вступаем в жизнь мусульманской Андалусии и видим, насколько среда, состоявшая из конгломерата разных народов Запада и Востока, повлияла на, казалось бы, застывшие традиции мусульманской жизни. Книга ясно говорит о том, что в этой среде пренебрежительное отношение к женщине, которую в халифате воспринимали как полурабыню, живой товар, резко изменилось. Если Ибн Хазм иногда и отзывается о женщинах резко, то лишь в результате близкого соприкосновения II ранней юности с удушливой атмосферой гарема и непосредственного знакомства с бесчисленными интригами, там вынашивавшимися и созревавшими.
И если само задание влекло автора в сторону несколько схоластических и подчас довольно нудных рассуждений, то живые сценки «Ожерелья голубки» не утратили своей ценности и по сей день, тем более, что рассказаны они с тем высоким мастерством, которое свойственно арабским рассказчикам и которое подарило человечеству бессмертную «Тысячу и одну ночь» и многие сборники аналогичного характера.
По обычаям эпохи прозаический текст книги пересыпан стихотворными вставками. Ибн Хазм был выдающимся мыслителем и хорошим стилистом; писать стихи он, конечно, мог, ибо в то время, как мы видели выше, даже и христианская молодежь Андалусии умела писать гладкие арабские стихи. Но уметь писать стихи — еще не значит быть поэтом. Стихи Ибн Хазма — стихи только по форме. Поэтому едва ли читатель будет сетовать на то, что переводчик передал эти стихотворные строки в прозаическом переводе.
Когда Ибн Хазм подвергся гонениям, рукописи его произведений были в значительной части уничтожены. Поэтому и данная книга дошла до нас только в одной рукописи, принадлежащей библиотеке университета в Лейдене. Из слов переписчика ее можно заключить, что при переписке он подверг книгу некоторым сокращениям.
По этой единственной рукописи крупнейший русский испанист профессор Ленинградского университета Д. К. Петров и издал текст, пользуясь помощью и советами крупнейших ленинградских арабистов. По этому изданию М. А. Салье сделал настоящий перевод, снабдив его комментариями. Книга впервые вышла в свет в 1933 г. под редакцией одного из замечательнейших востоковедов — академика И. Ю. Крачковского.
Данное издание печатается без изменений.
Е. Э. Бертельс
ОЖЕРЕЛЬЕ ГОЛУБКИ

Говорил Абу Мухаммад [3] — да простит ему Аллах: — Лучшее, с чего начинают, — хвала Аллаху, великому, славному, достойная его, а затем — молитва о Мухаммаде, его рабе и посланнике, особо и обо всех его пророках вообще. А после того: да сохранит Аллах нас и тебя от сомнения, и да не возложит он на нас того, что нам не под силу! Да подаст он нам, от благой своей помощи, указание, ведущее к повиновению ему, и да одарит нас, от поддержки своей, влечением, отклоняющим от ослушания его! Да не поручит он нас нашей слабой решимости, немощным силам, ветхим построениям, изменчивым воззрениям, злой воле, малой проницательности и порочным страстям!
Твое письмо прибыло ко мне из города Альмерии [4] в мое жилище в славной Шатибе [5]; то, что ты говоришь в нем о своем благополучии, меня радует, и я восхвалил за это Аллаха, великого, славного, прося его продлить и умножить твое благосостояние.
Затем я не замедлил увидеть тебя лично, и ты направился ко мне сам, несмотря на далекое расстояние, отдаленность наших жилищ, не близкую цель путешествия, долгий путь и ужасы дороги. А меньшее, нежели это, отвлекало томящегося и заставляло забыть помнящего, но не того, кто подобно тебе крепко схватился за веревку верности и соблюдал обязательства прошлого, крепкую дружбу, долг сверстника и юношескую любовь и чья дружба была угодна Аллаху великому. А Аллах укрепил между нами из этого столько, что мы восхваляем его и благодарим.
Твои замыслы в этом письме были шире того, что я узнал из других твоих писем; своим приходом ты обнаружил мне свою цель и осведомил меня о своем образе мыслей, повинуясь никогда не покидавшему нас свойству делиться со мною и сладостным, и горьким, и скрытым, и явным. Тебя побуждает искренняя любовь, которую я испытываю к тебе в несколько раз сильнее, не желая за это иной награды, кроме ответа на нее подобным же. Я говорю об этом в моей длинной поэме, обращаясь к Убейдаллаху ибн Абд ар-Рахману, внуку аль-Мугиры, сыну повелителя правоверных ан-Насира [6] — да помилует его Аллах! — а он был мне другом:
Я питаю к тебе дружбу, в которой нет ослабления, хотя дружба мужей иногда марево.
Я предложил тебе чистое расположение, и внутри меня явный образ и начертание любви к тебе.
А будь в душе моей страсть к тебе, я бы ее вырвал и обеими руками совлек бы с нее кожу.
Я не хочу от тебя ничего, кроме дружбы, и ни о чем другом я не веду с тобой речь.
И если я получу ее, вся земля и народы для меня — пыль, а жители земли — мухи.
Ты поручил мне — да возвеличит тебя Аллах! — составить для тебя послание с описанием любви, ее свойств, причин и случайностей [7] и того, что бывает при любви и из-за нее происходит, идя путем истины, не прибавляя и не изменяя, но, передавая о том, что вспомнится, в точности, и так, как это произошло, насколько достанет у меня памяти и осведомленности в том, о чем я буду говорить. Я поспешил навстречу твоему желанию, но если бы не обязательство перед тобою, я бы, наверное, не взялся за такое дело. Это дело скудное, а нам, при краткости нашей жизни, наиболее подобает тратить ее на то, что дает нам надежду на простор при возвращении и прекрасный приют в завтрашний день, хотя кади Хаммам ибн Ахмад и передавал мне со слов Яхьи и Малика [8], ссылавшегося на Аиза, возводя иснад [9] к Абу-д-Дерде, что тот говорил: — Успокаивайте душу кое-чем из пустяков, чтобы было это ей помощником в истине. — А одно изречение праведников из числа предков, угодных Аллаху, гласит: — Кто не умеет быть мужественным, не сумеет стать благочестивым, — и в каком-то предании сказано: — Давайте душам отдых, ибо они ржавеют, как ржавеет железо.
В труде, который ты на меня возложил, неизбежно придется упомянуть о том, что я видел лично и постиг прилежанием и что было мне рассказано верными людьми из моих современников. Прости же мне прикрытие имен: они либо заключают позор, который мы не считаем дозволенным обнаруживать, либо мы охраняем этим любимого друга или знатного человека. Довольно будет, если я назову тех, кого можно назвать без вреда и упомянуть, не навлекая порицания ни на себя, ни на названного, — либо вследствие его известности, при которой не поможет сокрытие и замалчивание, либо если низкий человек согласен на то, чтобы его история обнаружилась, и не станет порицать за ее сообщение.
Я приведу в этом своем послании стихи, которые я сказал о том, чему был свидетелем. Не порицай же меня ты и тот, кто их увидит, за то, что я иду при этом по пути передающего предание со своих собственных слов, — это, и больше этого, в обычае у тех, кто украшается сочинением стихотворений. Мои друзья побуждают меня говорить о том, что случается с ними, на их лад и способ, но довольно будет, если я упомяну о том, что случилось со мною сходного с тем, к чему я стремлюсь, и отнесу это к самому себе. Я вменил себе в обязанность остановиться в этой своей книге у пределов, поставленных тобою, и ограничиться тем, что я видел или счел правильным по сообщению верных людей. Избавь меня от рассказов о кочевых арабах и людях прежних поколений: их путь — не наш путь, и рассказы о них многочисленны, а у меня не в обычае изнурять чужое животное, и я не стану украшать себя украшением, взятым взаймы.
1 2 3 4 5