Повесть о Гэндзи (Гэндзи-моногатари) – 4

Scan, OCR, SpellCheck: BorisJ
«Повесть о Гэндзи (Гэндзи-моногатари). Книга 4.»: М.: Наука. Издательская фирма «Восточная литература»; 1993
ISBN 5-02-017108-5
Аннотация
«Повесть о Гэндзи» («Гэндзи-моногатари»), величайший памятник японской и мировой литературы, создана на рубеже Х-Х1 вв., в эпоху становления и бурного расцвета японской культуры. Автор ее – придворная дама, известная под именем Мурасаки Сикибу. В переводе на русский язык памятник издается впервые – в пяти книгах. В первые четыре книги входят 54 главы «Повести». В пятой, справочной книге – «Приложение» – помимо обширной исследовательской статьи и свода цитируемых в «Повести» пятистиший из старых поэтических антологий помещены схемы, таблицы, рисунки, которые помогут читателям ориентироваться в сложном мире этого произведения.
Мурасаки Сикибу
Повесть о Гэндзи (Гэндзи-моногатари). Книга 4.

Передняя обложка

Титульный лист

Передний форзац

Задний форзац

Задняя обложка
Тройной узел


Основные персонажи
В тексте «Повести о Гэндзи» персонажи обозначаются, как правило, не настоящими своими именами, а званиями (женщины – званиями ближайших родственников мужского пола), которые, естественно, меняются по мере продвижения их носителей по службе. Сохраняя эту особенность оригинального текста, мы даем в скобках то прозвище, которое закреплено за данным персонажем традицией.
В тексте «Повести» звездочками отмечены постраничные примечания [после сканирования и распознавания звездочки были заменены на сквозные порядковые номера примечаний. – Прим. сканировщика ], цифры в скобках после цитат обозначают порядковый номер стихотворения в Своде пятистиший, цитируемых в «Повести о Гэндзи» (см. «Приложение» – книга пятая настоящего издания).
Ооикими, 26 лет, – старшая дочь Восьмого принца
Нака-но кими, 24 года, – младшая дочь Восьмого принца
Тюнагон (Каору), 24 года, – сын Третьей принцессы и Касиваги (официально Гэндзи)
Принц Хёбукё (Ниоу), 25 лет, – сын имп. Киндзё и имп-цы Акаси, внук Гэндзи
Государь (Киндзё) – сын имп. Судзаку
Государыня (Акаси) – дочь Гэндзи и госпожи Акаси
Левый министр (Югири) – сын Гэндзи
Первая принцесса – дочь имп. Киндзё и имп-цы Акаси, внучка Гэндзи
Скоро настала осень, и сестры начали готовиться к поминальным службам. В этом году даже дующий с реки холодный ветер, к стонам которого за долгие годы привык их слух, казался им особенно унылым.
Поскольку Тюнагон и Адзари взяли на себя основные приготовления, девушкам осталось позаботиться о монашеских платьях, украшениях для сутр и прочих мелочах. Трогательно-беспомощные, они во всем следовали советам окружающих, и если бы не помощь со стороны…
Тюнагон лично навестил дочерей ушедшего, когда пришла пора снимать одеяния скорби. Почти одновременно с ним приехал Адзари. Девушки как раз плели шнуры для мешочков со священными благовониями.
– Так и «влачим до сих пор…» (409), – сетовали они.
Сквозь щели ширмы виднелись стоявшие у самого занавеса подставки с намотанными нитями, и Тюнагон сразу же догадался.
– «И слезы свои на них…» (306), – произнес он.
Трудно было не оценить этого напоминания о том, что и госпожа Исэ испытывала когда-то подобные чувства, однако девушки постеснялись ответить, рассудив, что показывать свою осведомленность не совсем прилично. Они лишь вздыхали, вспоминая слова Цураюки: «Не крученая нить…» (410). А ведь ему предстояла не столь уж и долгая разлука!
Как все же точно передают человеческие чувства эти старые всем известные песни!
Составляя молебные записки, Тюнагон перечислил все сутры и статуи будд, которые должны быть пожертвованы, а раз уж тушечница оказалась под рукой, написал еще и песню:
«Пятицветную нить
Тройным узлом завязав,
Обретем долголетье.
О, если бы нити судеб своих
Мы могли столь же крепко связать!»
«Ну вот, опять…» – смутилась Ооикими, но все-таки ответила:
«Непрочна нить,
Из жемчуга слез сплетенная.
Вряд ли тебе
Удастся надолго и крепко
Наши судьбы ею связать…»
– Но «коль останемся порознь…» (335) – попенял он ей.
Видя, что Ооикими старается уйти от прямого ответа, и что разговор этот явно неприятен ей, Тюнагон не решился настаивать и заговорил о принце Хёбукё.
– Я не раз имел возможность наблюдать за принцем, – сказал он между прочим, – и хорошо знаю, как тверд он в своих намерениях. Даже если сердце его не затронуто, он ни за что не отступится, коль скоро сделан первый шаг. Но у вас нет оснований для беспокойства, так стоит ли лишать его всякой надежды? Вы ведь далеко не дитя, и подобная непреклонность… Не стану упрекать вас за то, что вы пренебрегаете и моей искренней преданностью. В любом случае прошу отныне не оставлять меня в неведении…
– Но я вовсе не пренебрегаю вашей преданностью. Ужели иначе допустила бы я такую короткость меж нами? Ведь я постоянно подвергаю себя опасности сделаться предметом пересудов. Как видно, вы не цените этого, и я начинаю сомневаться в искренности ваших чувств. Когда бы в столь бедственном положении оказался человек, обладающий тонким умом и чутким сердцем, он знал бы, как поступить… Но, к сожалению, мы не получили достаточных знаний о мире вообще, не говоря о предмете, вами затронутом. Когда-то отец делился со мной своими соображениями, наставляя, как надобно вести себя в том или ином случае, но ничего определенного так и не сказал… Подозреваю, что он вообще не хотел, чтобы я жила обычной для женщины этого мира жизнью. Поэтому что я могу вам ответить? Признаюсь, однако, что меня весьма беспокоит судьба сестры. Она моложе меня, и мне не хотелось бы обрекать ее на столь унылое существование. Вправе ли я допускать, чтобы она высохла здесь, словно дерево в горной глуши? Только вот как лучше распорядиться ее будущим?
Ооикими тяжело вздохнула, не скрывая тревоги, и Тюнагону стало жаль ее. Несомненно, девушка обнаруживала зрелый ум, но можно ли было ожидать, что она, нимало не обинуясь, станет беседовать с ним на столь щекотливую тему? Тюнагон призвал госпожу Бэн.
– Когда-то меня привело сюда желание посвятить себя заботам о грядущем, – сказал он. – Но незадолго до кончины ваш господин, терзаемый мучительными сомнениями, взял с меня слово, что я не оставлю его дочерей своими попечениями. Они же проявляют поразительную неуступчивость, словно не желая подчиняться последней воле отца. Хотел бы я знать, почему? Быть может, мысли их имеют иное направление? Вам, наверное, известно, что я не похож на других молодых людей. До сих пор мое сердце оставалось свободным от всяких привязанностей, но ваша госпожа – и я склонен видеть в этом неизбежное – пробудила в нем чувства, доселе мне незнакомые. Кажется, люди уже поговаривают о нас, так не лучше ли смириться и поступить сообразно обычаю, тем более что такова была воля ушедшего. Возможно, ваша госпожа считает, что союз с простым подданным ниже ее достоинства, но ведь мир знает немало подобных примеров.
– Я говорил вашей госпоже и о принце Хёбукё, – вздыхая, продолжал Тюнагон, – но, судя по всему, она опасается, что союз с ним не принесет ее сестре ничего, кроме волнений. Впрочем, вероятно, у нее просто иные намерения. Словом, мне хотелось бы понять…
Дурно воспитанная дама, каких, увы, немало в наши дни, постаралась бы убедить собеседника в своей осведомленности и умело польстила бы ему, но, к счастью, госпожа Бэн не принадлежала к их числу. Хорошо зная, что Ооикими не может рассчитывать на лучшего супруга, она тем не менее сказала Тюнагону следующее:
– Потому ли, что у дочерей принца особое предопределение, или по какой другой причине, но только помышления их отличны от помышлений других женщин. Но стоит ли удивляться этому? Ведь и мы, жалкие прислужницы, никогда, даже при жизни господина, не были уверены в том, что найдется дерево, под сенью которого мы можем укрыться (407). Многие покинули этот дом, не желая пропадать в глуши. Ушли даже те, кто был связан с семейством принца давними узами. А теперь нам и вовсе не на что надеяться. Оставшиеся только и помышляют о том, как бы выбраться отсюда, а пока не упускают случая посетовать на судьбу. «Принц был человеком старых правил, – говорят они, – и не желал, чтобы его благородные дочери становились предметом пересудов. Потому-то он так и не сделал выбора. А теперь барышни остались без всякой опоры, и, если им придется покориться законам мира, только самый невежественный, не способный проникнуть в душу вещей человек решится их осудить. Да и может ли кто-нибудь жить так, как живут они? Даже монахи-скитальцы, питающиеся сосновой хвоей, и те заботятся о том, чтобы выжить, и ради этого изыскивают собственные пути в служении Будде». Такие недостойные слова они целыми днями нашептывают барышням, смущая их юные сердца. Старшая госпожа не поддается на их уговоры, но ее беспокоит будущее сестры. Не зная, как обеспечить ей достойное положение в мире, она проводит дни в мучительном недоумении. Вы навещаете их не первый год, и я уверена, что они ценят вашу доброту и вполне доверяют вам. Думаю, что госпожа готова обсудить с вами все, вплоть до мельчайших подробностей. Только ей хотелось бы, чтобы вы устремили свои думы к ее младшей сестре. Да, я знаю, что о ней помышляет принц Хёбукё, но госпожа полагает его неспособным на глубокую привязанность.
– Я никогда не забуду, как трогательно просил принц за своих дочерей, и, с кем бы из них ни связала меня судьба, я стану заботиться о благополучии обеих, пока не уйду из этого непрочного, словно роса, мира. Мне льстит доверие вашей госпожи, однако же я не в силах изменить своему чувству, тем более что только оно и привязывает меня к миру. Это отнюдь не мимолетное увлечение и не случайная прихоть. Я был бы счастлив, когда б мне разрешили вот так, через ширму, не чинясь, беседовать с вашей госпожой о делах этого непостоянного мира, открывать ей свои мысли и чувства и знать, что в ее душе нет ничего для меня неизвестного. Я рос один, рядом со мной не было ни сестер, ни братьев, никого, с кем мог бы я поделиться радостями своими или печалями в полной уверенности, что на них отзовутся с теплым участием. Я хоронил на дне души каждый порыв, каждое желание. Как это тяжело! О, если б я смел надеяться… Высокое положение Государыни-супруги не позволяет откровенно говорить с ней обо всем на свете. Как ни молода принцесса с Третьей линии, она моя мать, наши отношения подчинены определенным ограничениям, и короткость меж нами невозможна. Другие женщины еще менее доступны, я перед ними робею и стараюсь держаться в почтительном отдалении. Так, я одинок и нет никого, кто стал бы для меня источником утешения. Я слишком неловок и необходителен, чтобы с увлечением предаваться пустой любовной игре. А открыть свое сердце особе, давно уже владеющей моими помыслами… На это я тем более не способен. Я могу в душе упрекать ее, сетовать на ее бессердечие, но никогда не осмелюсь сказать ей об этом. О, я понимаю, как это нелепо, и все же… Что касается принца Хёбукё, то почему бы вам не довериться мне? Ведь я никому не желаю зла.
«Он так хорош, – подумала старая дама, – разве лучше влачить столь жалкое существование…» Однако сказать об этом вслух она постеснялась.
Тюнагон не спешил уезжать, надеясь, что ему удастся остаться в Удзи на ночь и поговорить с Ооикими. Она же боялась этой встречи, понимая, что его долго сдерживаемое недовольство может в любой миг вырваться наружу. Однако отказать ему она тоже не решалась. Ведь он был так добр к ним…
Приказав открыть дверь молельни и повыше подкрутить фитиль в светильнике, Ооикими устроилась за занавесями, дополнив их ширмой. В покоях гостя тоже стояли светильники, но он попросил погасить их.
– Мне что-то нездоровится, да и одет я небрежно. Неловко показываться госпоже в таком виде… – сказал он и прилег перед занавесями.
Дамы принесли плоды, просто, но со вкусом разложенные на блюдах, а спутникам Тюнагона подали вино и весьма изысканное угощение. Все они устроились где-то на галерее, и в покоях не осталось никого, кто мог бы помешать тихой, задушевной беседе. Ооикими по-прежнему держалась церемонно, но говорила так ласково и приветливо, что Тюнагон, окончательно плененный, с трудом сдерживал волнение. «Столь ничтожная преграда отделяет нас друг от друга, – думал он. – Ну не глупо ли упускать такую возможность?» Однако, стараясь не выдавать своих тайных мыслей, он степенно рассказывал ей о разных событиях, в мире происшедших: печальных, забавных – обо всем, что казалось ему достойным внимания.
Ооикими просила дам не оставлять ее одну, но, очевидно, они полагали, что ей следовало быть с гостем полюбезнее, а посему, пренебрегши ее просьбой, разошлись кто куда и улеглись спать. Даже поправить фитиль в светильнике перед Буддой было некому.
Смутившись, девушка тихонько позвала дам, но никто не откликнулся.
– Ах, мне что-то не по себе… – сказала она, судя по всему, собираясь скрыться в глубине покоев. – Я хотела бы немного отдохнуть теперь, а на рассвете мы вернемся к нашему разговору.
– По-моему, человек, проделавший столь дальний путь по опасной горной дороге, имеет куда больше оснований жаловаться на усталость. И все же, говоря с вами, слыша ваш голос, я забываю обо всем. Не покидайте же меня, мне будет очень тоскливо…
И Тюнагон тихонько отодвинул ширму. Ооикими, наполовину скрывшаяся за занавесями, была вне себя от негодования:
– Вот что, по-вашему, значит «беседовать не чинясь»! Не ожидала! Однако в гневе она показалась ему еще прекраснее.
– Вы, наверное, не понимаете, что я имею в виду, говоря о взаимном доверии, – сказал Тюнагон. – И я решил наконец объясниться с вами откровенно. Осмелюсь спросить: чего вы не ожидали? Я готов поклясться в верности перед этим Буддой. О, почему вы так боитесь меня? Я никогда ничем не оскорблял ваших чувств. Право, никто и вообразить не может… Свет не видывал еще подобного глупца, но скорее всего таким я и останусь до конца своих дней.
Откинув со лба Ооикими мягко поблескивающие в тусклом свете волосы, он заглянул ей в лицо.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50