установка шторки на ванну
Другая народная песня кончается: "Озеро Эрна хлынет на сушу, горы равниной станут, валы морские окрасятся в пурпур, земля напитается кровью, долины и пустоши, где цветет вереск, холмами станут, прежде, чем ты узнаешь страданье, черная моя роза". Столь же безудержны и безоглядны ирландцы и в ненависти. В одной из народных песен кормилица О'Салливана Бере возносит молитву, чтобы те, кому суждено предать его, не знали иного ложа, кроме раскаленных адских камней. А ирландский поэт елизаветинской эпохи восклицает: "Трое только и ждут моей смерти: Дьявол, ждущий мою душу, и плевать ему на мое тело и богатство мое; черви, ждущие моего тела, и плевать им на мою душу и мое богатство; мои дети, ждущие моего богатства и плевать им и на душу мою, и на тело мое. Исусе Христе, да будет воля Твоя – чтобы им всем болтаться на одном суку". Подобная любовь и ненависть не могут довольствоваться тем, что обречено смерти, они жаждут продлиться в бесконечность, так что вскоре оборачиваются любовью и ненавистью к идее. Любовник, любящий столь страстно, вскоре окажется близок к тому, чтобы повторить вслед за героем стихотворения А. Э. Псевдоним поэта, драматурга и художника Джорджа Уильяма Рассела (1867 – 1935). Знаком с Йейтсом еще по школе искусств Метрополитен. Член Теософского общества. В 1886 совместно с Йейтсом Рассел организовал в Дублине ложу Герметического общества Анны Кингсфорд.
: "Безбрежное желание пробуждается и растет, позабыв о тебе".Слова древнего поэта об ирландцах, что "возлюбили они много" Ср. Лк. 7, 47: "А потому сказываю тебе: прощаются грехи ее многие за то, что она возлюбила много, а кому мало прощается, тот мало любит". a Уильямом Шарпом, который, может статься, сам же ее и придумал, но от этого та не перестала быть истинной. 1924 г. – Прим. автора.
, и поговорка, слышанная одним моим знакомымa в горах Шотландии, будто ирландцам ничто не любо, – в сущности, говорят об одном и том же, ибо только страстность души может быть причиной того, что в Ирландии столько монастырей. Ведь и тот, кто охвачен ненавистью – если та идет от полноты сердца, рано или поздно начинает ненавидеть одну лишь идею; из этого идеализма в любви и ненависти, полагаю я, и проистекает, в первую очередь, способность ирландцев, когда дело доходит до политики, говорить и забывать то, о чем другие никогда не говорят и не забывают. Земледельцы и скотоводы древности знали любовь и ненависть во всей их полноте: они превращали друзей в богов, врагов – в демонов; их потомки, – те, кому выпало хранить традицию, – оказались не менее склонны к мифологизации. Из этого "ошибочного принятия грез", которые, может статься, и есть суть всего, за "реальность", которая, возможно, не более, чем проявление этой сути, – из этой "страстной, бурной реакции против деспотизма факта", может быть, и рождается меланхолия, меланхолия, побуждавшая древних искать наслаждения в историях, что оканчиваются смертью либо разлукой, тогда как наши современники обретают радость в историях, кончающихся перезвоном свадебных колоколов; это она заставляла древних, которые, подобно ирландцам старых времен, скорее были склонны к лирике, чем к драматизму, черпать наслаждение в бурных, исполненных красоты стенаниях. Жизнь их протекала в окружении бескрайних лесов, за всякой вещью сквозила тайна, неистовство порывов, а переживание красоты, полагаю, обрекало на одиночество; жизнь казалась столь ничтожной, столь хрупкой и краткой, что ничего не запечатлевалось в памяти ярче, чем повесть, оканчивающаяся расставанием и смертью, и чем бурная, исполненная красоты жалоба. Мужчины рыдали не оттого только, что возлюбленные их бросили, отдав сердце кому-то другому, не потому, что знание сие стало горько в устах их Ср.: И я пошел к Ангелу, и сказал ему: дай мне книжку. Он сказал мне: возьми и съешь ее; она будет горька во чреве твоем, но в устах твоих будет сладка, как мед (Откр. 10, 9).
: стенающий верит, что жизнь, сложись она иначе, могла быть счастливее, а значит – менее достойной скорби, но потому, что они родились и должны умереть, так и не утолив снедающую их жажду. И все благородные герои мировой литературы, изведавшие истинную скорбь: Кассандра, Елена и Дейдре, Лир и Тристан – берут свое происхождение из легенд, они лишь образы, созданные первобытной фантазией, отраженные в зеркальце современного и классического воображения. Вот что за меланхолия охватывает человека, когда он "остается один на один с природой" и полагает, что внимает голосу, "раскрывающему тайну, откуда пришел человек в этот мир и какая участь ему здесь уготована": он слышит полный скорби крик рождения и смерти; что еще, как не это, могло напомнить кельтам об "изгнании и бегстве за море", что еще могло разворошить вечно тлеющие угли? Там, где говорят на гаэльском языке, нет более популярного поэтического произведения, чем плач Оссиана, который он сложил, будучи уже немощным стариком, сложил в память товарищей и возлюбленных юности, в память трехсот лет, что провел он в стране фей, где его держала любовь: все мечты бессильны устоять перед холодным ветром времени, чье дыхание слышится в этих жалобах: "Тучи застлали небо, тянутся друг за другом; также тянулась ночь накануне: казалось, конца ей не будет; нынешний день тянулся, будто и не угаснет, а накануне едва я дождался ночной прохлады – казалось, конца не будет дню тому: для меня всякий день слишком длинен... Нет никого, кто был бы жалок, как я, и несчастен: я, нищий старик, пропитания ради таскающий камни. Тучи застлали небо. Я – последний из фениев, великий Оссиан, сын Финна, слушаю звон колокольный. Тучи застлали небо". Мэтью Арнольд цитирует плач Лливарха Старого Лливарх Хен или Ливварх старый – бард VI в.
как типичный пример кельтской меланхолии, но я бы предпочел привести его здесь как пример меланхолии древней: "О, костыль мой, не осень ли к нам пришла: папоротник красен и желт ракитник? Осень моя: все что прежде любил, мне теперь ненавистно... Вот она старость: где кудри мои, где зубы, где блеск глаз, что пленял женщин, – осталась лишь горечь. Четыре вещи я всю жизнь ненавидел – и вот разом они обрушились на меня: кашель, старость, слабость и скорбь. Я стар, одинок и сгорблен, кровь моя холодна; не мне теперь покрывают почетное ложе во время пира: я жалкий калека, что ковыляет, опираясь на посох. Сколь горек жребий, выпавший Лливарху, сколь горька эта ночь, к которой пришел он! Скорби не будет конца, как нет облегченья от ноши". Один из елизаветинцев описывая экстравагантную скорбь, назвал ее "ирландским стенанием"; и Оссиан, и Лливарх Старый, полагаю, ближе к нам, современным ирландцам, чем те – к большинству людей. Вот почему и наша поэзия, и большая часть наших размышлений проникнуты меланхолией. "Ирландец, – пишет прекрасной прозой, первоначально созданной на гаэльском, доктор Хайд, – будет танцевать, заниматься спортом, пить и восклицать, а на следующий день, сидя в своей лачуге, примется копаться в себе, удрученный, больной и грустный, – облекая все это в плач по ушедшим надеждам, впустую растраченной жизни, тщете всего сущего и приближении смерти". IV Мэтью Арнольд задается вопросом: сколь много должно быть в идеальном гении от кельта. Я бы предпочел иную формулировку: сколь много в идеальном гении от древних охотников, рыбаков и танцоров, отплясывающих свой экстатический танец среди холмов или в лесах? Конечно, жажда предельной эмоциональной раскованности и беспросветной меланхолии чревата в мире сем массой проблем, – она отнюдь не делает жизнь легче или упорядоченей, но, возможно, всякое искусство восходит к бытию, что превыше этого мира, и именно о том следует кричать в уши нашей тщете и немощи, покуда мир сей не станет пищей для искусства, не преобразится в видение Ср.: "Я вам сказываю, братия: время уже коротко, так что имеющие жен должны быть, как не имеющие; и плачущие, как не плачущие; и радующиеся, как не радующиеся; и покупающие, как не приобретающие; и пользующиеся миром сим, как не пользующиеся; ибо проходит образ мира сего". 1 Кор. 7, 29 – 31.
. Конечно, как пишет Самюэль Пальмер, "преувеличение есть тот дух, коим искусство живо, и нам должно стремиться к тому, чтобы всякое преувеличение довести до крайности". Мэтью Арнольд говорил, что если бы его спросили, "когда именно в Англии произошел тот поворот, что англичане пристрастились к меланхолии и природной магии", он, бы "не раздумывая, ответил, что меланхолией англичане обязаны своим кельтским корням, и, несомненно, от кельтов ведет свое происхождение и природная магия".Я бы сформулировал все это иначе: литература деградирует до простой хроники событий, до выхолощенных, холодных фантазий и столь же холодных размышлений, если только ее не питают страсти и верования древности, а из всех европейских источников древних страстей и верований – славянского, финского, скандинавского и кельтского, -и лишь последний на протяжении многих веков был близок основному потоку европейской литературы. И именно он вновь и вновь вносил "животворящий дух преувеличения" в искусство Европы. Эрнест Ренан поведал нам, как видения Чистилища, вынесенные пилигримами из пещеры Лох Дерг Лох Дерг – (букв. Красное озеро) – озеро в северной части Ирландии. Посреди его расположен скалистый остров с пещерой, насыщенной галюциногенными испарениями и считавшейся входом в Ад. Место это привлекало паломников, ибо согласно местной традиции, проведший в пещере ночь удостаивался вещих снов.
(в языческие времена эти же видения интерпретировались как прозрение посмертной судьбы душ в нижнем мире – достаточно вспомнить, что и поныне пилигримы добираются до священного острова на лодке, выдолбленной из цельного ствола дерева Ирландцы пользовались лодками, представлявшими собой деревянный каркас, обтянутый шкурами животных. Однако, согласно одной из легенд о Лох Дерг, такие лодки останавливались на полпути к острову, не в силах преодолеть некий магический запрет, – вот почему добраться до пещеры можно только на долбленке.
), обогатили европейскую мысль новой символикой, связанной с покаянием; влияние этих представлений было столь серьезно, что, как пишет Ренан: "нет ни малейшего сомнения: к ряду поэтических тем, которыми Европа обязана кельтам, следует прибавить еще одну – "Божественную комедию" с ее архитектоникой".Чуть позже легенды о короле Артуре, Круглом столе и святом Граале, который, видимо, изначально был не чем иным, как котлом ирландского бога*[], вновь изменили литературу Европы, а возможно – и сам эмоциональный склад европейцев, сформировав дух рыцарства и дух рыцарского романа Видимо, эти размышления У. Б. Йейтса повлияли на дружившего с ним Эзру Паунда: тот характерным образом назвал книгу своих эссе о средневековой литературе Европы "The Spirit of Romance" – "Дух рыцарского романа".
. Еще позже к кельтским легендам обратился Шекспир – именно оттуда ведет свою родословную его королева Маб, также, как видимо, Пак, эльфы и феи в его пьесах. А на заре нашей эпохи облик рыцарских романов – будто они были ими изначально обрели в мастерской обработке сэра Вальтера Скотта сказания шотландских горцев, с присущей им экспрессивностью.В наше время скандинавская традиция, преображенная фантазией Рихарда Вагнера и Уильяма Морриса (а чуть раньше, полагаю – Генрика Ибсена, более великого, чем они), стала основой нового рыцарского романа, который Рихард Вагнер превратил в самое страстное из искусств, ведомых современному миру. Сравниться с этим новым романом по страстности могут лишь легенды о короле Артуре и Граале, все еще не утратившие силы воздействия на воображение; ныне открылся еще один источник легенд – источник более изобильный, чем любой другой в Европе: древнеирландские легенды: повесть о Дейрде См.: "Изгнание сыновей Уснеха".
, несравненнейшей из женщин, чьи красота и мудрость сводили мужчин с ума; повесть о сыновьях Туиреанна, с ее непостижимыми чудесами, – видимо, это древнейшая версия легенды о поисках Грааля; повесть о четырех детях, превращенных в четырех лебедей и оплакивающих свою участь над зеркалом вод; повесть о любви Кухулина к бессмертной богине и возвращении его домой, к смертной женщине, – и повесть о его многодневном сражении на речной стремнине с любимым другом, с которым он перед началом боя обменивается поцелуем – и над чьим мертвым телом рыдает, одержав победу; повесть о его смерти и плаче Эмер; повесть о побеге Грайне с Диармайдом – самая странная из всех повестей о женской неверности; и повесть о возвращении Оссиана из страны эльфов, также как приписываемые ему рассказы о жизни среди волшебного народа и многочисленные элегии. "Кельтское движение", как я его понимаю, берет свое начало с открытия этого источника легенд, и невозможно предсказать, сколь велико окажется значение такового для грядущего: каждый новый источник несет с собой новое опьянение воображению нашего мира Отчасти – аллюзия на источник Мимира, упоминаемый в "СтаршейЭдде", в котором сокрыты знание и мудрость, и из которого течет "мед поэзии".
. Сейчас это происходит в то время, когда воображение мира готово к новому опьянению – как было когда-то в момент прихода легенд об Артуре и святом Граале. Реакция против рационализма восемнадцатого века слилась с реакцией против материализма века девятнадцатого, и символистское движение, в Германии достигшее своего наивысшего выражения в Вагнере, в Англии – в прерафаэлитах, во Франции – в Виль де Л'Иль-Адаме и Малларме, а в Бельгии в Метерлинке, это движение, отчасти задевшее и вдохновившее Ибсена и Д'Аннуцио – несомненно, единственное движение, говорящее нечто новое. Искусство, размышляющее над силой своего воздействия, становится религиозным и стремится, как сказал, кажется, Верхарн, к созданию священной книги. Оно должно, как то всегда происходит с религиозной мыслью, выражать себя в легендах; но славянские и финские легенды повествуют о странных и чуждих нам лесах и морях;
1 2 3
: "Безбрежное желание пробуждается и растет, позабыв о тебе".Слова древнего поэта об ирландцах, что "возлюбили они много" Ср. Лк. 7, 47: "А потому сказываю тебе: прощаются грехи ее многие за то, что она возлюбила много, а кому мало прощается, тот мало любит". a Уильямом Шарпом, который, может статься, сам же ее и придумал, но от этого та не перестала быть истинной. 1924 г. – Прим. автора.
, и поговорка, слышанная одним моим знакомымa в горах Шотландии, будто ирландцам ничто не любо, – в сущности, говорят об одном и том же, ибо только страстность души может быть причиной того, что в Ирландии столько монастырей. Ведь и тот, кто охвачен ненавистью – если та идет от полноты сердца, рано или поздно начинает ненавидеть одну лишь идею; из этого идеализма в любви и ненависти, полагаю я, и проистекает, в первую очередь, способность ирландцев, когда дело доходит до политики, говорить и забывать то, о чем другие никогда не говорят и не забывают. Земледельцы и скотоводы древности знали любовь и ненависть во всей их полноте: они превращали друзей в богов, врагов – в демонов; их потомки, – те, кому выпало хранить традицию, – оказались не менее склонны к мифологизации. Из этого "ошибочного принятия грез", которые, может статься, и есть суть всего, за "реальность", которая, возможно, не более, чем проявление этой сути, – из этой "страстной, бурной реакции против деспотизма факта", может быть, и рождается меланхолия, меланхолия, побуждавшая древних искать наслаждения в историях, что оканчиваются смертью либо разлукой, тогда как наши современники обретают радость в историях, кончающихся перезвоном свадебных колоколов; это она заставляла древних, которые, подобно ирландцам старых времен, скорее были склонны к лирике, чем к драматизму, черпать наслаждение в бурных, исполненных красоты стенаниях. Жизнь их протекала в окружении бескрайних лесов, за всякой вещью сквозила тайна, неистовство порывов, а переживание красоты, полагаю, обрекало на одиночество; жизнь казалась столь ничтожной, столь хрупкой и краткой, что ничего не запечатлевалось в памяти ярче, чем повесть, оканчивающаяся расставанием и смертью, и чем бурная, исполненная красоты жалоба. Мужчины рыдали не оттого только, что возлюбленные их бросили, отдав сердце кому-то другому, не потому, что знание сие стало горько в устах их Ср.: И я пошел к Ангелу, и сказал ему: дай мне книжку. Он сказал мне: возьми и съешь ее; она будет горька во чреве твоем, но в устах твоих будет сладка, как мед (Откр. 10, 9).
: стенающий верит, что жизнь, сложись она иначе, могла быть счастливее, а значит – менее достойной скорби, но потому, что они родились и должны умереть, так и не утолив снедающую их жажду. И все благородные герои мировой литературы, изведавшие истинную скорбь: Кассандра, Елена и Дейдре, Лир и Тристан – берут свое происхождение из легенд, они лишь образы, созданные первобытной фантазией, отраженные в зеркальце современного и классического воображения. Вот что за меланхолия охватывает человека, когда он "остается один на один с природой" и полагает, что внимает голосу, "раскрывающему тайну, откуда пришел человек в этот мир и какая участь ему здесь уготована": он слышит полный скорби крик рождения и смерти; что еще, как не это, могло напомнить кельтам об "изгнании и бегстве за море", что еще могло разворошить вечно тлеющие угли? Там, где говорят на гаэльском языке, нет более популярного поэтического произведения, чем плач Оссиана, который он сложил, будучи уже немощным стариком, сложил в память товарищей и возлюбленных юности, в память трехсот лет, что провел он в стране фей, где его держала любовь: все мечты бессильны устоять перед холодным ветром времени, чье дыхание слышится в этих жалобах: "Тучи застлали небо, тянутся друг за другом; также тянулась ночь накануне: казалось, конца ей не будет; нынешний день тянулся, будто и не угаснет, а накануне едва я дождался ночной прохлады – казалось, конца не будет дню тому: для меня всякий день слишком длинен... Нет никого, кто был бы жалок, как я, и несчастен: я, нищий старик, пропитания ради таскающий камни. Тучи застлали небо. Я – последний из фениев, великий Оссиан, сын Финна, слушаю звон колокольный. Тучи застлали небо". Мэтью Арнольд цитирует плач Лливарха Старого Лливарх Хен или Ливварх старый – бард VI в.
как типичный пример кельтской меланхолии, но я бы предпочел привести его здесь как пример меланхолии древней: "О, костыль мой, не осень ли к нам пришла: папоротник красен и желт ракитник? Осень моя: все что прежде любил, мне теперь ненавистно... Вот она старость: где кудри мои, где зубы, где блеск глаз, что пленял женщин, – осталась лишь горечь. Четыре вещи я всю жизнь ненавидел – и вот разом они обрушились на меня: кашель, старость, слабость и скорбь. Я стар, одинок и сгорблен, кровь моя холодна; не мне теперь покрывают почетное ложе во время пира: я жалкий калека, что ковыляет, опираясь на посох. Сколь горек жребий, выпавший Лливарху, сколь горька эта ночь, к которой пришел он! Скорби не будет конца, как нет облегченья от ноши". Один из елизаветинцев описывая экстравагантную скорбь, назвал ее "ирландским стенанием"; и Оссиан, и Лливарх Старый, полагаю, ближе к нам, современным ирландцам, чем те – к большинству людей. Вот почему и наша поэзия, и большая часть наших размышлений проникнуты меланхолией. "Ирландец, – пишет прекрасной прозой, первоначально созданной на гаэльском, доктор Хайд, – будет танцевать, заниматься спортом, пить и восклицать, а на следующий день, сидя в своей лачуге, примется копаться в себе, удрученный, больной и грустный, – облекая все это в плач по ушедшим надеждам, впустую растраченной жизни, тщете всего сущего и приближении смерти". IV Мэтью Арнольд задается вопросом: сколь много должно быть в идеальном гении от кельта. Я бы предпочел иную формулировку: сколь много в идеальном гении от древних охотников, рыбаков и танцоров, отплясывающих свой экстатический танец среди холмов или в лесах? Конечно, жажда предельной эмоциональной раскованности и беспросветной меланхолии чревата в мире сем массой проблем, – она отнюдь не делает жизнь легче или упорядоченей, но, возможно, всякое искусство восходит к бытию, что превыше этого мира, и именно о том следует кричать в уши нашей тщете и немощи, покуда мир сей не станет пищей для искусства, не преобразится в видение Ср.: "Я вам сказываю, братия: время уже коротко, так что имеющие жен должны быть, как не имеющие; и плачущие, как не плачущие; и радующиеся, как не радующиеся; и покупающие, как не приобретающие; и пользующиеся миром сим, как не пользующиеся; ибо проходит образ мира сего". 1 Кор. 7, 29 – 31.
. Конечно, как пишет Самюэль Пальмер, "преувеличение есть тот дух, коим искусство живо, и нам должно стремиться к тому, чтобы всякое преувеличение довести до крайности". Мэтью Арнольд говорил, что если бы его спросили, "когда именно в Англии произошел тот поворот, что англичане пристрастились к меланхолии и природной магии", он, бы "не раздумывая, ответил, что меланхолией англичане обязаны своим кельтским корням, и, несомненно, от кельтов ведет свое происхождение и природная магия".Я бы сформулировал все это иначе: литература деградирует до простой хроники событий, до выхолощенных, холодных фантазий и столь же холодных размышлений, если только ее не питают страсти и верования древности, а из всех европейских источников древних страстей и верований – славянского, финского, скандинавского и кельтского, -и лишь последний на протяжении многих веков был близок основному потоку европейской литературы. И именно он вновь и вновь вносил "животворящий дух преувеличения" в искусство Европы. Эрнест Ренан поведал нам, как видения Чистилища, вынесенные пилигримами из пещеры Лох Дерг Лох Дерг – (букв. Красное озеро) – озеро в северной части Ирландии. Посреди его расположен скалистый остров с пещерой, насыщенной галюциногенными испарениями и считавшейся входом в Ад. Место это привлекало паломников, ибо согласно местной традиции, проведший в пещере ночь удостаивался вещих снов.
(в языческие времена эти же видения интерпретировались как прозрение посмертной судьбы душ в нижнем мире – достаточно вспомнить, что и поныне пилигримы добираются до священного острова на лодке, выдолбленной из цельного ствола дерева Ирландцы пользовались лодками, представлявшими собой деревянный каркас, обтянутый шкурами животных. Однако, согласно одной из легенд о Лох Дерг, такие лодки останавливались на полпути к острову, не в силах преодолеть некий магический запрет, – вот почему добраться до пещеры можно только на долбленке.
), обогатили европейскую мысль новой символикой, связанной с покаянием; влияние этих представлений было столь серьезно, что, как пишет Ренан: "нет ни малейшего сомнения: к ряду поэтических тем, которыми Европа обязана кельтам, следует прибавить еще одну – "Божественную комедию" с ее архитектоникой".Чуть позже легенды о короле Артуре, Круглом столе и святом Граале, который, видимо, изначально был не чем иным, как котлом ирландского бога*[], вновь изменили литературу Европы, а возможно – и сам эмоциональный склад европейцев, сформировав дух рыцарства и дух рыцарского романа Видимо, эти размышления У. Б. Йейтса повлияли на дружившего с ним Эзру Паунда: тот характерным образом назвал книгу своих эссе о средневековой литературе Европы "The Spirit of Romance" – "Дух рыцарского романа".
. Еще позже к кельтским легендам обратился Шекспир – именно оттуда ведет свою родословную его королева Маб, также, как видимо, Пак, эльфы и феи в его пьесах. А на заре нашей эпохи облик рыцарских романов – будто они были ими изначально обрели в мастерской обработке сэра Вальтера Скотта сказания шотландских горцев, с присущей им экспрессивностью.В наше время скандинавская традиция, преображенная фантазией Рихарда Вагнера и Уильяма Морриса (а чуть раньше, полагаю – Генрика Ибсена, более великого, чем они), стала основой нового рыцарского романа, который Рихард Вагнер превратил в самое страстное из искусств, ведомых современному миру. Сравниться с этим новым романом по страстности могут лишь легенды о короле Артуре и Граале, все еще не утратившие силы воздействия на воображение; ныне открылся еще один источник легенд – источник более изобильный, чем любой другой в Европе: древнеирландские легенды: повесть о Дейрде См.: "Изгнание сыновей Уснеха".
, несравненнейшей из женщин, чьи красота и мудрость сводили мужчин с ума; повесть о сыновьях Туиреанна, с ее непостижимыми чудесами, – видимо, это древнейшая версия легенды о поисках Грааля; повесть о четырех детях, превращенных в четырех лебедей и оплакивающих свою участь над зеркалом вод; повесть о любви Кухулина к бессмертной богине и возвращении его домой, к смертной женщине, – и повесть о его многодневном сражении на речной стремнине с любимым другом, с которым он перед началом боя обменивается поцелуем – и над чьим мертвым телом рыдает, одержав победу; повесть о его смерти и плаче Эмер; повесть о побеге Грайне с Диармайдом – самая странная из всех повестей о женской неверности; и повесть о возвращении Оссиана из страны эльфов, также как приписываемые ему рассказы о жизни среди волшебного народа и многочисленные элегии. "Кельтское движение", как я его понимаю, берет свое начало с открытия этого источника легенд, и невозможно предсказать, сколь велико окажется значение такового для грядущего: каждый новый источник несет с собой новое опьянение воображению нашего мира Отчасти – аллюзия на источник Мимира, упоминаемый в "СтаршейЭдде", в котором сокрыты знание и мудрость, и из которого течет "мед поэзии".
. Сейчас это происходит в то время, когда воображение мира готово к новому опьянению – как было когда-то в момент прихода легенд об Артуре и святом Граале. Реакция против рационализма восемнадцатого века слилась с реакцией против материализма века девятнадцатого, и символистское движение, в Германии достигшее своего наивысшего выражения в Вагнере, в Англии – в прерафаэлитах, во Франции – в Виль де Л'Иль-Адаме и Малларме, а в Бельгии в Метерлинке, это движение, отчасти задевшее и вдохновившее Ибсена и Д'Аннуцио – несомненно, единственное движение, говорящее нечто новое. Искусство, размышляющее над силой своего воздействия, становится религиозным и стремится, как сказал, кажется, Верхарн, к созданию священной книги. Оно должно, как то всегда происходит с религиозной мыслью, выражать себя в легендах; но славянские и финские легенды повествуют о странных и чуждих нам лесах и морях;
1 2 3