VitmaierПравда; Москва; 1961
Мигель де Сервантес
СТРАНСТВИЯ ПЕРСИЛЕСА И СИХИЗМУНДЫ
Дону Педро Фернандесу де Кастро, графу Лемосскому, Андрадскому и Вильяльбскому, маркизу Саррийскому, дворянину свиты его величества, председателю Высшего совета Италии, командору командорства Сарсийского ордена Алькантары.

Не хотел бы я, чтобы те старинные строфы, которые в свое время таким успехом пользовались и которые начинаются словами: «Уже я ногу в стремя заношу», — вполне пришлись к месту в этом моем послании, однако я могу начать его почти так же:
Уже я ногу в стремя заношу,
Охваченный предсмертною тоскою,
И эти строки вам, сеньор, пишу.
Вчера меня соборовали, а сегодня я пишу эти строки; время идет, силы слабеют, надежды убывают, а между тем желание жить остается самым сильным моим желанием, и не хотелось бы мне скончать свои дни, прежде чем я не облобызаю стопы Вашей светлости; и столь счастлив был бы я видеть Вашу светлость благоденствующим в Испании, что это могло бы вдохнуть в меня жизнь. Но если уж мне положено умереть, то да исполнится воля небес, Вы же, Ваша светлость, по крайней мере будете знать об этом моем желании, равно как и о том, что Вы имеете во мне преданнейшего слугу, готового пойти больше чем на смерть, дабы доказать Вам свое рвение. Со всем тем я заранее радуюсь прибытию Вашей светлости, ликую, представляя себе, какими рукоплесканиями будете Вы встречены, и торжествую при мысли о том, что надежды мои, внушенные мне славой о доброте Вашей светлости, оказались не напрасными. В душе моей все еще живут дорогие образы Недель в саду и Достославного Бернардо . Если ж, на мое счастье, выпадет мне столь великая удача, что небо продлит мне жизнь, — впрочем, это будет уже не просто удача, но чудо, — то Вы их увидите, а с ними и конец Галатеи , которая Вашей светлости пришлась по вкусу. Да почиет же благодать господня на этих моих будущих трудах, равно как и на Вашей светлости. Писано в Мадриде, тысяча шестьсот шестнадцатого года апреля девятнадцатого дня.
Слуга Вашей светлости
Мигель де Сервантес .
Пролог
Однажды, любезнейший читатель, возвращаясь с двумя приятелями из примечательного местечка Эскивьяс, примечательного по многим причинам и, между прочим, славящегося знатными своими жителями и еще более знатными винами, я услыхал позади быстрый топот, словно нас старались догнать, в чем мы и удостоверились, как скоро нам крикнули, чтобы мы не очень спешили. Мы остановились, и к нам подъехал на осле серый студент в очках — серый, ибо таков был его костюм; на ногах у него были башмаки с круглыми носками, сбоку висела рапира, на плечи же он накинул засаленную пелерину с тесемками; по правде сказать, тесемок у него было всего две, и оттого пелерина поминутно съезжала набок, так что ему стоило больших трудов и усилий поправлять ее. Поравнявшись с нами, он сказал:
— Ваши милости, как видно, спешат просить места или же пребенды у его преосвященства епископа Толедского, а то и у самого короля: ведь они оба теперь в столице, иначе зачем бы вам так мчаться, что даже мой осел, многих опережавший, не мог вас догнать?
На это один из моих спутников ответил так:
— Лошадь сеньора Мигеля де Сервантеса тому виною, ибо у нее чересчур длинный шаг.
При слове «Сервантес» студент, соскочив с седла и растеряв все свои дорожные принадлежности, причем в одну сторону полетела подушка, в другую — сумка, бросился ко мне и, схватив меня за левую руку, воскликнул:
— Ах, так вот он, однорукий мудрец, великий во всем, так вот он, забавный писатель, утеха муз!
Выслушав столь великую похвалу моим достоинствам, в столь кратких словах выраженную, я почел невежливым на нее не ответить и, обняв студента за шею, после чего пелерины на нем не оказалось вовсе, заметил:
— В это заблуждение введены по незнанью многие ценители искусства. Да, сеньор, я — Сервантес, но не утеха муз, и все прочие небылицы, которые ваша милость обо мне наговорила, также ко мне не относятся. Садитесь же на своего осла и давайте проведем остаток пути в приятной беседе.
Учтивый студент так и сделал; тронув поводья, мы не спеша поехали дальше, и, как скоро у нас зашел разговор о моей болезни, добрый студент отнял у меня всякую надежду на выздоровление, сказав:
— Болезнь ваша именуется водянкой, и ее не излечить всем водам океана, если б даже вы стали принимать их по капле. Впрочем, сеньор Сервантес, пейте умеренно, не забывайте про еду, и вы поправитесь без всяких лекарств.
— Это мне многие говорили, — возразил я, — однако ж не пить я не могу, ибо это значит отказать себе в том удовольствии, ради которого я словно появился на свет божий. Дни мои сочтены, равно как и удары моего пульса, который, судя по записям, перестанет биться, самое позднее, в ближайший воскресный день, и то будет последний день моей жизни. В тяжелую минуту встретились мы с вами: ведь у меня даже нет времени для того, чтобы поблагодарить вас как должно за ваше внимание.
Между тем мы подъехали к Толедскому мосту, и тут нам надлежало расстаться, ибо путь студента лежал через Сеговийский мост. Молва заботливо сохранит описанное мной происшествие, друзья с приятностью станут о нем рассказывать, мне же еще приятнее будет их слушать. Я еще раз обнял студента — он ответил мне тем же, потом хлестнул своего осла и уехал, оставив меня в столь же скверном расположении духа, сколь скверно умел он сидеть на осле, что могло бы дать моему перу великолепный повод позабавиться, но времена уж не те. А вдруг да настанет такая пора, когда, связав порванную нить, я доскажу все, чего здесь недостает и что следовало бы сказать? Простите, радости! Простите, забавы! Простите, веселые друзья! Я умираю в надежде на скорую и радостную встречу с вами в мире ином.
КНИГА ПЕРВАЯ
Глава первая
Громко кричал варвар Корсикурб возле узкого входа в глубокое подземелье, представлявшее собой скорее склеп, нежели темницу, для множества заживо здесь погребенных. И хотя этот страшный, леденящий душу крик слышен был и вблизи и вдали, однако же слов, произносимых варваром, не понимал никто из пленников, кроме несчастной Клелии, которая вследствие множества злоключений вынуждена была стать смотрительницей этой тюрьмы.
— Эй, Клелия! — кричал варвар. — Я сейчас спущу веревку за тем юношей, которого мы назад тому два дня к тебе препроводили, только пусть руки у него так и будут связаны за спиной! Да вот еще что: нет ли среди женщин, в прошлый раз захваченных нами, такой, что была бы достойна попасть в наше общество и насладиться ярким светом и живительным воздухом?
Сказавши это, варвар начал спускать в подземелье толстую пеньковую веревку, а немного погодя с помощью еще четырех варваров вытащил наверх юношу на вид лет девятнадцати-двадцати; руки у юноши были скручены за спиной, под мышки просунута веревка; на нем был грубый матросский бушлат, красоту же юноши описать невозможно. Варвары первым делом проверили крепость наручников и веревок, коими у юноши были связаны назади руки, взбили ему волосы, вившиеся бесчисленными золотыми кольцами, вытерли ему лицо, и открывшиеся их взору дивные его черты поразили и тронули сердца тех самых людей, что собирались вести его на казнь. Лицо славного юноши не выразило отчаяния, напротив того: окинув радостным взором небосвод, он заговорил, и не дрожал у него от страха голос и вполне повиновался ему язык:
— Хвала вам, необозримые небеса, за то, что вы по милосердию своему судили мне умереть здесь, — ибо здесь мою кончину озарит ваш свет, — а не в этой глухой темнице, где бы ее зловещий окутал мрак! Тяжко умереть без покаяния, — ведь я христианин, — однако ж несчастья мои таковы, что я не могу не желать себе смерти, не могу не призывать ее.
Варвары не постигали смысла его речей, ибо он говорил на языке, им неведомом. Завалив вход в подземелье огромным камнем, они повели все так же скованного юношу на морской берег, к коему было причалено сооружение из бревен, связанных крепкими лианами и гибкими ивовыми прутьями. Юноша тотчас догадался, что сооружение это представляет собою плот, на котором варвары переправляются на другой остров, видневшийся в двух-трех милях отсюда. Варвары нимало не медля прыгнули на плот, усадили пленника, сами сели вокруг него, а затем один из них схватил преогромный лук, вложил в него невероятных размеров стрелу, коей наконечник сделан был из кремня, с великою поспешностью натянул тетиву и с таким видом нацелился в юношу, как будто хотел пронзить ему грудь. Другие варвары взяли три толстые палки, коим была придана форма весел, после чего еще один варвар сел за руль, эти же трое стали грести по направлению к другому острову.
Прекрасный юноша, с минуты на минуту ожидавший, что в него смертоносная вопьется стрела, пригнул голову, стиснул зубы, сдвинул брови и, совершенное храня молчание, мысленно обратился с мольбой к небесам, но с мольбой не о том, чтобы они избавили его от столь же близкой, сколь и лютой казни, но о том, чтобы они послали ему сил ее претерпеть.
Красота юноши смягчила жестокое сердце варвара-лучника, и он, приняв в рассуждение, что не такого рода казнь готовится юноше и что все время целиться в него из лука — это равносильно медленному убийству, бросил лук и, приблизившись к пленнику, знаками постарался ему объяснить, что не собирается убивать его.
Плот между тем достигнул середины пролива, разделявшего два острова, но тут внезапно поднялась буря, до того сильная, что столь неопытным мореходам, да еще на плоту, выдержать ее было немыслимо, а плот сейчас же начало трепать, и он распался на части, на одной из коих, состоявшей из шести бревен, очутился юноша, который еще так недавно готовился к иной смерти — к смерти от стрелы вражьей, но не в пучине морской.
Взвихрились водяные смерчи, сшиблись грудью налетевшие с разных сторон шквалы, утонули варвары, бревна со скованным пленником унесло в открытое море, валы росли, заслоняя от него небо, и он даже не находил в себе сил молить его о том, чтобы оно сжалилось над ним, и все же оно над ним сжалилось, ибо яростные беспрестанно вздымавшиеся волны, поминутно обрушивавшиеся на бревна, не смыли с них пленника, но повлекли его на морской простор, а как у пленника руки были скручены за спиной, то и не мог он за что-либо уцепиться и что-либо предпринять.
Так унесен был пленник в открытое море, а море тем временем немного успокоилось и утихло, и плотик каким-то чудом пригнало к одной из оконечностей острова, где он от ярости волн и укрылся. Измученный юноша сел и, посмотрев вокруг, обнаружил невдалеке корабль, который, как в надежной гавани, стоял в этой бухте.
С корабля между тем заметили плотик и что-то на нем маячившее и, дабы удостовериться, что же это такое, спустили на воду шлюпку, шлюпка приблизилась к бревнам, и тут моряки увидели прекрасного, но уже выбившегося из сил юношу. Преисполнившись жалости, моряки поспешили переправить его на корабль, все же, кто на нем находился, приключению сему подивились.
Юноше помогли подняться на корабль, но тут ноги у него подкосились от слабости (ведь он уже целых три дня не ел), от усталости, от всего, что пришлось ему испытать, будучи игралищем волн, и он, как подкошенный, повалился на палубу, при виде чего капитан корабля, движимый великодушием и непритворным участием, велел сей же час оказать ему помощь. И тут одни давай освобождать юноше руки, другие побежали за консервами и душистыми винами, каковые средства вновь при-вели от смерти к жизни изнемогшего юношу, после чего он вперил очи в капитана, коего привлекательная наружность, а также богатое одеяние не только остановили на себе его взор, но и пробудили в нем дар речи.
— Сострадательные небеса да вознаградят тебя, участливый сеньор, за то добро, которое ты мне сделал! — воскликнул юноша. — Душевные муки переносятся тяжело, если человек не преодолеет немощь телесную. Я в жалком нахожусь положении и могу отплатить тебе за твое благодеяние одною лишь признательностью. И если подобает такому обездоленному человеку, как я, отзываться о самом себе с похвалой, то я осмелюсь утверждать, что в целом мире нет никого, кто испытывал бы сейчас более сильное чувство благодарности, нежели я.
Сказавши это, он попробовал приподняться, дабы, подойдя к капитану, припасть к его стопам, однако ж то было ему не под силу: трижды пытался он встать и всякий раз снова валился на пол. Тогда капитан распорядился унести его в каюту, положить на две циновки и, сменив мокрую его одежду на чистую и сухую, ничем более не нарушать сон его и покой.
Приказ капитана тотчас же стали приводить в исполнение, и сам юноша беспрекословно ему повиновался; когда же юноша поднялся с пола, капитан не мог не подивиться его статности, и сейчас уже капитану не терпелось узнать, кто таков этот юноша, как его зовут и как он в столь бедственном очутился положении. Учтивость взяла, однако ж, в капитане верх над любопытством, и он рассудил так: пусть юноша прежде наберется сил, а потом уже удовлетворит его любопытство.
Глава вторая
Во исполнение приказа капитана моряки оставили юношу одного, дабы он спокойно уснул, однако юношу осаждал рой печальных мыслей и сон не мог преобороть душевное его волнение, а тут еще слуха его достигли тяжкие вздохи и скорбные пени, доносившиеся, как ему показалось, через перегородку из соседнего помещения, что заставило юношу напрячь внимание, и тогда он услышал такие слова:
— В горький и недобрый час зачали меня мои родители, и не под счастливой звездой мать моя вышвырнула меня на свет, — да, именно вышвырнула, а не произвела, ибо о моем рождении иначе не скажешь. Вотще надеялась я, что вдоволь нагляжусь в этой жизни на свет божий, — надежда моя меня обманула: на мою погибель меня собираются продать в рабство, а ведь с таким несчастьем никакое другое сравниться не может!
— Послушай меня, незнакомка! — воскликнул тут юноша. — Если правда, что человек, поведав другому свои испытания и горести, чувствует облегчение, то приблизься, приникни к этой щели в перегородке и поведай мне все, что суждено тебе было испытать и претерпеть, и коли я не сумею тебя утешить, то по крайности участие ты во мне встретишь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59