Вот в каком состоянии были обе девушки, когда к ним посадили мисс Миггс. Сия достойная особа дала им понять, что и она тоже похищена ради ее прелестей, и таи расписала свое сопротивление, поистине героическое, ибо добродетель придала ей силу сверхъестественную, – что Эмма и Долли увидели в ней свою будущую защитницу и очень обрадовались. Но не только это утешение находили они сначала в обществе Миггс: эта молодая девица проявляла такую покорность судьбе, кротость, долготерпение, такую стойкость в испытаниях, все ее целомудренные речи дышали такой несокрушимой верой и смирением, такой твердой надеждой на лучшее, что Эмма, воодушевленная столь прекрасным примером, почувствовала новый прилив мужества. Она, конечно, нимало не сомневалась, что все это правда и Миггс, подобно им обеим, насильно оторвана от всего ей дорогого, измучена страхом и отчаянием. А бедняжка Долли в первые минуты оживилась, увидев человека, попавшего сюда прямо из ее родного дома. Но узнав, при каких обстоятельствах Миггс покинула этот дом и в чьи руки попал отец, она принялась плакать еще горше и не хотела слушать никаких утешений.
Мисс Миггс усердно корила ее за такое отчаяние и умоляла брать пример с нее, твердя, что вознаграждена сторицей за пожертвования в красную копилку, ибо обрела этой ценой душевный мир и спокойную совесть. Перейдя на столь серьезные темы, мисс Миггс сочла своим долгом заняться обращением мисс Хардейл. С этой целью она пустилась в полемические рассуждения, изрядно длинные, в которых сравнивала себя с миссионером, посланником церкви, а мисс Эмму – с ходящим до тьме каннибалом. И надо сказать – она так часто возвращалась к этой теме и столько раз призывала Долли и Эмму брать с нее пример, в то же время словно хвастая обилием своих грехов и с упоением называя себя недостойной и жалкой рабой божией, что очень скоро стала уже не утешением, а истинным наказанием для бедных девушек, которым в этой тесной комнатушке некуда было от нее деваться, и они почувствовали себя еще более несчастными, чем раньше.
Наступил вечер, и стражи (до сих пор аккуратно приносившие им в этот час еду и зажженные свечи) сегодня в первый раз оставили их в темноте. А малейшая перемена тревожила пленниц, порождала новые страхи. И когда прошло несколько часов, а они все еще сидели в полной темноте, даже Эмма не могла больше скрыть своей тревоги.
Они напряженно прислушивались. Из передней комнаты все так же доносился тихий говор, а по временам – стоны; казалось, они вырывались у кого-то от страшной боли, несмотря на все усилия сдержать их. В той комнате, видимо, тоже сидели в темноте – ни один луч света не пробивался оттуда сквозь дверные щели, – и, против обыкновения, сидели тихо: ничто не нарушало тишины, не скрипела даже ни одна половица.
Сначала мисс Миггс мысленно недоумевала, кто бы мог быть этот стонущий больной, но, поразмыслив, решила, что это, наверное, какая-то хитрость, которая входит в план Денниса и будет способствовать успеху его затеи. Придя к такому заключению, она, для успокоения Эммы, вслух высказала догадку, что там стонет, должно быть, какой-нибудь раненый нечестивец-папист. Воодушевленная этой приятной мыслью, она несколько раз пробормотала: «Слава богу!»
– Неужели же после тех зверств, которые эти люди творили у вас на глазах, и после того, что вы сами, как и мы, попали к ним в руки, вы еще способны радоваться их жестокости? – заметила ей Эмма с некоторым возмущением.
– Наши чувства – ничто, мисс, ими надо жертвовать ради святого дела. Аллилуйя, аллилуйя, мои дорогие джентльмены!
Мисс Миггс повторяла это обращение пронзительно – громко и настойчиво. Быть может, она кричала в замочную скважину, чтобы быть услышанной в соседней комнате? Это оставалось неизвестным, так как в полном мраке ничего не было видно.
– А если придет время – это может случиться каждую минуту! – и они захотят выполнить то, ради чего привезли нас сюда, – вы и тогда станете на их сторону и будете поощрять их? – спросила Эмма.
– Буду, мисс, и благодарю за это небеса и милостивого господа, – с удвоенной энергией отчеканила Миггс. – Аллилуйя, дорогие джентльмены!
Тут даже Долли, совсем павшая духом и пришибленная, вскипела и приказала Миггс немедленно замолчать.
– Кому вы это изволите говорить, мисс Варден? – осведомилась Миггс, делая сильное ударение на слове «кому».
Долли повторила приказание.
– О, господи! Боже милостивый! – воскликнула Миггс с истерическим смехом. – Да, разумеется, замолчу! Как не замолчать? Ведь я – жалкая раба, годная только на то, чтобы работать, как лошадь, вечно работать и слышать одни попреки от людей, которым никак не угодишь, и не иметь свободной минутки, чтобы самой умыться да прибраться. Я – жалкий сосуд скудельный, не так ли, мисс? О да! Я занимаю низкое положение, судьба меня обделила, – так что же мне больше делать, как не унижаться перед негодной, испорченной дочерью матери-праведницы, матери, которая достойна быть причислена к лику святых, но должна терпеть обиды от своей многогрешной семьи? Я обязана смиряться перед теми, кто не лучше язычников, – так ведь, по-вашему, мисс? Еще бы! Единственное подобающее мне занятие – это помогать молодым кокеткам-язычницам причесываться да прихорашиваться и уподобляться гробам повапленным, чтобы мужчины думали, что нигде не подложено ни клочка ваты, что они не затягиваются, не употребляют притираний, что во всем этом нет никакого надувательства и земного тщеславия – не так ли, мисс? Да, да, именно так!
Выпалив эту ироническую тираду с быстротой, попросту ошеломляющей и так громогласно и пронзительно (в особенности междометия), что совсем оглушила слушательниц, мисс Миггс заключила ее потоком слез (больше по привычке, ибо в данном случае уместны были вовсе не слезы, а триумф) и страстным призывом к Симу.
Как повели бы себя Эмма Хардейл и Долли, долго ли мисс Миггс, подняв, наконец, открыто свое знамя, размахивала бы им перед пораженными девушками – трудно сказать, да и гадать не стоит, ибо в эту минуту произошло нечто неожиданное, всецело завладевшее вниманием всех троих.
Они услышали сильные удары в наружную дверь дома, затем дверь эта с грохотом распахнулась, в передней комнате раздался какой-то шум и звон оружия. Окрыленные надеждой на то, что их, наконец, пришли спасать, Эмма и Долли стали громко звать на помощь. И призывы их не остались без ответа – через минуту к ним в комнату вбежал мужчина с обнаженной шпагой в руке. В другой руке он держал свечу.
Восторг девушек сразу остыл, когда они увидели, что это человек совершенно им незнакомый. Но они все-таки стали горячо умолять его увести их отсюда к родным.
– А для чего же я здесь? – ответил он, закрыв дверь и прислонившись к ней спиной. – Затем я и добирался сюда, несмотря на все препятствия и опасности, чтобы спасти вас.
Никакими словами не опишешь радости бедных пленниц. Крепко обнявшись, они благодарили бога за так своевременно подоспевшую помощь. Их спаситель шагнул к столу, чтобы поставить на него свечу, и тотчас воротился к двери.
Сняв шляпу, он с улыбкой посмотрел на девушек.
– Вы пришли с вестями о моем дяде, сэр? – спросила Эмма, порывисто оборачиваясь к нему.
– И о моих родителях? – подхватила Долли.
– Да, – сказал незнакомец. – И с добрыми вестями.
– Значит, они живы и невредимы? – в один голос крикнули Эмма и Долли.
– Да, да, невредимы.
– И здесь? Близко?
– Не скажу, чтобы близко, – ответил он успокоительным тоном. – Но и не так уж далеко. Ваши друзья, милочка, – это относилось к Долли, – находятся в нескольких часах езды отсюда. И я надеюсь, что вас еще сегодня отвезут к ним!
– А мой дядя, сэр… – запинаясь, начала Эмма.
– Ваш дядя, дорогая мисс Хардейл, к счастью – я говорю «к счастью», потому что мало кому из наших единоверцев это удалось, – уехал из Англии на континент и сейчас он в безопасности.
– Слава богу, – прошептала Эмма.
– Да, вам есть за что благодарить бога. Вы видели зверства только одной ночи и даже вообразить себе не можете, от чего бог спас вашего дядю.
– Он хочет, чтобы я ехала к нему?
– И вы еще спрашиваете? – удивленно воскликнул незнакомец. – Хочет ли он этого? Да вы понятия не имеете, как опасно сейчас оставаться в Англии, как трудно из нее выбраться и чего бы только не дали сотни людей за такую возможность… Ах, простите, я забыл, что вы этого не можете знать, так как столько времени были в заключении.
– Из ваших намеков, сэр, мне стало ясно то, что вы боитесь сказать прямо, – отозвалась Эмма. – Значит, виденное нами было только началом? И худшее еще впереди? Ужасы продолжаются до сих пор?
Он пожал плечами, покачал головой, развел руками. И все с той же заискивающей улыбкой, в которой было что-то неприятное, молча опустил глаза.
– Вы смело можете сказать мне всю правду, сэр, – промолвила Эмма. – Мы здесь уже подготовлены к самому худшему.
Но тут вмешалась Долли и стала упрашивать Эмму слушать не самое худшее, а самое лучшее. Она и к незнакомцу обратилась с той же мольбой – рассказать только добрые вести, а дурные отложить до того времени, когда они благополучно вернутся к своим.
– Скажу вам все в двух словах, – начал незнакомец, довольно неласково взглянув на дочку слесаря. – Против нас все, все до единого. Улицы кишат солдатами, которые с мятежниками заодно и действуют им в угоду. Мы можем надеяться только на бога и спасения искать только в бегстве. Да и это – дело ненадежное, потому что за нами шпионят со всех сторон, задерживают нас здесь и силой и обманом. Мисс Хардейл, поверьте, я терпеть не могу говорить о себе, о том, что я сделал и готов сделать, потому что это может показаться хвастовством. Но у меня среди протестантов большие связи, и, так как все мое состояние вложено в их коммерческие предприятия, я, к счастью, имел возможность спасти вашего дядю. Я могу спасти и вас, я поклялся ему сделать это и не покидать вас, пока не передам ему с рук на руки. Вот почему я здесь. Благодаря измене – или, может быть, раскаянию – одного из ваших стражей, мне удалось узнать, где вас спрятали. И вы сами видите – я шпагой проложил себе дорогу сюда.
– Скажите, – спросила Эмма нерешительно, – у вас есть записка от дяди или другое какое-нибудь доказательство?
– Ничего у него нет! – воскликнула вдруг Долли, решительно указывая на незнакомца. – Я теперь вижу, что нет. Ради бога, не уезжай с ним!
– Тише ты, дурочка! – бросил он ей, сердито нахмурившись. – Замолчи сейчас же! Нет, мисс Хардейл, у меня нет с собой ни письма, ни чего-нибудь другого от вашего дяди. Я сочувствую вам и всем, так тяжело и незаслуженно пострадавшим, но своей жизнью я тоже дорожу. Поэтому я не ношу при себе никаких писем, которые, если бы их нашли, стоили бы мне головы. Мне и в голову не пришло запасаться какими-то доказательствами моей честности, да и мистер Хардейл не предлагал мне их – вероятно, потому, что он слишком уверен в человеке, которому обязан жизнью.
В этих словах звучал упрек, тонко рассчитанный на характер Эммы. Но на Долли, девушку иного склада, он не произвел никакого впечатления, и она продолжала нежнейшими словами, какие могла придумать заклинать подругу, чтобы она не поддавалась уговорам незнакомца.
– Время не терпит, – сказал незнакомец и, как он ни силился показать свое горячее участие, в его ровном голосе звучала какая-то режущая ухо холодность. – Опасности грозят со всех сторон. Видно, я напрасно рисковал жизнью, – что ж, пусть будет так. Но если вам суждено еще когда-нибудь увидеть дядю, – будьте тогда ко мне справедливы. Сдается мне, что вы решили оставаться здесь. Так помните же, мисс Хардейл: я вас предупреждал, что вам грозит, и снимаю с себя всякую ответственность.
– Погодите, сэр, – воскликнула Эмма, – одну минутку, прошу вас! Не можете ли вы, – она крепче обняла Долли, – взять с собой нас обеих?
– Когда в городе такое творится, провезти благополучно и одну женщину – задача нелегкая. Не говорю уже о том, как опасно было бы привлечь к себе внимание толпы на улицах, – ответил незнакомец. – Я вам уже сказал, что вашу подругу сегодня отвезут домой. Если вы согласитесь довериться мне, мисс Хардейл, я сейчас же дам ей надежную охрану и выполню свое обещание… Неужели вы решили остаться здесь? Люди всех сословий и вероисповеданий бегут из города, который разграблен весь из конца в конец. Не задерживайте меня, я могу быть полезен в другом месте. Едете или остаетесь?
– Долли, – торопливо заговорила Эмма, – дорогая моя девочка, это наша последняя надежда. Мы расстанемся сейчас только для того, чтобы встретиться потом в счастливые и мирные дни. Я доверюсь этому джентльмену.
– Нет, нет, нет! – закричала Долли, уцепившись за нее. – Ради всего святого, не уезжай!
– Ты же слышала, дорогая, – сегодня, уже сегодня, через несколько часов – подумай! – ты будешь дома, с родными! Ведь они умрут, если ты не вернешься! Они убиты горем! Молись за меня, а я буду молиться за тебя, дорогая. И никогда не забывай тех дней, что мы провели с тобой вместе. Ну, давай простимся. Скажи мне: «С богом!»
Но Долли не в силах была выговорить ни слова. Даже после того, как Эмма сто раз поцеловала ее в щеку, омочив рту щеку слезами, Долли, повиснув у нее на шее, только плакала, плакала, крепко обнимала и не отпускала ее.
– Ну, довольно, нельзя терять ни минуты! – крикнул незнакомец и, насильно разжав руки Долли, грубо оттолкнул ее, а Эмму увлек к двери. – Эй, вы, там, живей! Все готово?
– Как же! Совсем готово! – прогремел вдруг из-за двери голос, заставивший незнакомца вздрогнуть. – Назад, если тебе жизнь дорога!
И в тот же миг незнакомец упал, как бык под обухом, – казалось, потолок обрушился и раздавил его. А комнату наполнил веселый яркий свет, в дверях показались сияющие лица, и Эмма очутилась в объятиях дяди, а Долли с пронзительным криком кинулась к отцу и матери.
Что тут было – обмороки, улыбки и слезы, смех и плач, град вопросов, остававшихся без ответа!.. Все говорили разом, все были вне себя от радости. А сколько поцелуев, поздравлений, ласк и рукопожатий!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101