Тут к нему на выручку поспешил сэр Джон.
– Нет, вы только подумайте, – воскликнул он. – Подумайте, какая странная случайность! Извините, Хардейл, друг мой, мне кажется, вы недостаточно уяснили себе, как это необычайно. Вдруг мы, трое старых школьных товарищей, словно сговорившись, сходимся в Вестминстер-Холле! Три бывших пансионера скучной и унылой Сент-Омерской семинарии – вы оба, католики, воспитывались там, так как вынуждены были учиться вне Англии, а я, тогда подававший надежды молодой протестант, был отправлен туда учиться французскому языку у настоящих парижан.
– Прибавьте к этому, сэр Джон, еще одну странность, – отозвался мистер Хардейл, – то, что некоторые из вас, подающих надежды протестантов, в настоящее время объединились вон в том здании с целью помешать нам получить неслыханно-высокую привилегию обучать наших детей грамоте здесь, в Англии, где ежегодно тысячи католиков идут служить в ее войсках, защищают ее свободу, гибнут в кровавых битвах на чужбине. А другим протестантам, – их, говорят, в вашем Союзе уже несколько тысяч, – этот самый Гашфорд внушает, что все мои единоверцы – дикие звери. Прибавьте к этому то, что подобный человек принят в обществе, среди бела дня разгуливает по улицам… (я хотел сказать «с высоко поднятой головой», но это было бы неверно), – и вам все в Англии покажется странным, очень странным, уверяю вас!
– О, вы очень строги к нашему другу, – возразил сэр Джон с обольстительной улыбкой, – право же, слишком строги.
– Оставьте его, сэр Джон, пусть говорит что хочет, – сказал Гашфорд, теребя свои перчатки. – Я умею прощать обиды. Если такой человек, как вы, почтил меня своим доверием, так что для меня мнение мистера Хардейла! Мистер Хардейл – один из пострадавших от наших законов, как же я могу рассчитывать на дружеские чувства с его стороны?
– Напротив, я к вам настолько хорошо отношусь, сэр, что рад видеть вас в такой подходящей компании, – отрезал мистер Хардейл, метнув злой взгляд на сэра Джона. – Оба вы, конечно, достойные представители вашего славного Союза.
– Нет, в этом вы ошибаетесь, – сказал сэр Джон еще благодушнее, чем прежде. – Нет, Хардейл, как это ни странно, вы, при всей своей непогрешимости, жестоко заблуждаетесь. Я не состою в Союзе. Я чрезвычайно уважаю его членов, но в Союзе не состою. Впрочем, я действительно против возвращения прав католикам. Мне это стоило тяжкой борьбы с самим собой, но такова печальная необходимость – я считаю долгом чести возражать против этого… Не угодно ли воспользоваться моей табакеркой? Если вы не возражаете против надушенного табака, вам понравится его тонкий аромат.
– Прошу прощения, сэр Джон, – сказал мистер Хардейл, жестом отклоняя это любезное предложение, – За то, что приравнял вас к тем рядовым исполнителям чужой воли, кто действует открыто, на глазах у всех. Мне следовало отдать должное вашим способностям. Люди вашею чипа действуют тайно и безнаказанно, предоставляя глупцам занимать видные и опасные посты.
– Ради бога, не извиняйтесь, – любезно сказал сэр Джон. – Между такими старыми друзьями, как мы, позволительны некоторые вольности, черт возьми!
Тут Гашфорд – он все время беспокойно топтался на месте и ни разу не поднял глаз – решился, наконец, обратиться к сэру Джону и пробормотал, что ему пора идти, так как милорд, вероятно, ждет его.
– Не беспокойтесь, сэр, – сказал ему мистер Хардейл, – я сейчас ухожу и не буду вас стеснять.
Он действительно хотел уже уйти без дальнейших церемоний, но его остановил шум и галдеж в другом конце зала, и, бросив взгляд в ту сторону, он увидел лорда Джорджа Гордона, который шел к ним, окруженный толпой.
Физиономии обоих союзников лорда Джорджа выразили (хотя и совсем по-разному) плохо скрытое торжество, и это, естественно, раззадорило мистера Хардейла: решив не отступать перед их вождем, а остаться на месте, пока тот пройдет, он выпрямился и, заложив руки за спину, с высокомерно-презрительным видом ожидал лорда Джорджа, который шел к ним медленно, с трудом пробираясь сквозь теснившуюся вокруг него толпу.
Лорд Джордж только что вышел из палаты общин и направился прямо в Вестминстер-Холл – как всегда, с новостями. Он на ходу сообщал своим единомышленникам, что сегодня говорилось в парламенте о папистах, и какие петиции поданы в их защиту, и кто из выступавших их поддерживал, и когда будет внесен билль о льготах, когда лучше всего подать петицию от Великого Союза Протестантов. Все это он громогласно излагал слушателям, сопровождая свои слова усиленной и неуклюжей жестикуляцией. Те, кто был поближе, обсуждали эти вести; слышался ропот и угрожающие возгласы. Задние кричали: «Тише!» или «Пропустите!» – и пытались силой пробиться вперед. Так все они двигались, беспорядочно, нестройно, как всегда движется толпа.
Подойдя уже совсем близко к тому месту, где стояли его секретарь, сэр Джон и мистер Хардейл, лорд Джордж обернулся и, прокричав несколько фраз с большим жаром, но бессвязно, закончил обычным возгласом «Долой папистов», предложив поддержать его троекратным «ура». И в то время как его свита с большим воодушевлением выполняла это, лорд выбрался из давки и подошел к Гашфорду. Секретаря и сэра Джона все эти люди хорошо знали, и толпа отхлынула назад, оставив их вчетвером.
– Лорд Джордж, позвольте вам представить мистера Хардейла, – сказал сэр Джон Честер, видя, как испытующе лорд смотрит на незнакомого ему человека. – К сожалению, он католик. Да, католик, к несчастью, но человек почтенный и мой старый знакомый. И не только мой, но и мистера Гашфорда. Дорогой Хардейл, это – лорд Джордж Гордон.
– Если бы я и не знал в лицо его светлость, я мог бы догадаться, что это он, – сказал мистер Хардейл. – Думаю, что никто другой во всей Англии не стал бы, обращаясь к темной и возбужденной толпе, говорить о значительной части своих сограждан в тех оскорбительных выражениях, какие я только что слышал. Стыдно, стыдно, милорд!
– Я не считаю возможным говорить с вами, сэр, – громко отпарировал лорд Джордж, в явном смущении и волнении отмахнувшись от него. – Между нами нет ничего общего.
– Напротив, у нас много общего, очень много: все то, что дано нам Создателем, – возразил мистер Хардейл. – И хотя бы обязательное для всех милосердие, не говоря уже о здравом смысле и простой порядочности, должно было удержать вас от таких выходок. Если бы даже у всех этих людей было сейчас в руках то оружие, которое они жаждут пустить в ход, я все равно не ушел бы отсюда, не сказав вам, что вы позорите свое звание.
– Я вас не слушаю, сэр, – сказал лорд Джордж тем же тоном. – Я не стану вас слушать, и мне безразлично, что вы думаете. Молчите, Гашфорд, не возражайте ему, – добавил он, так как его секретарь сделал вид, будто хочет вступиться. – Не будем препираться с идолопоклонниками.
Говоря это, он посмотрел на сэра Джона, а тот поднял брови, поднял руки, словно ужасаясь несдержанности мистера Хардейла, и умильно улыбался, глядя то на толпу, то на ее вождя.
– Не хватало только, чтобы он стал мне возражать! – воскликнул Хардейл. – Да вы знаете ли, милорд, что это за человек?
Лорд Джордж вместо ответа доверчиво положил руку на плечо съежившегося секретаря.
– Этот человек, – продолжал мистер Хардейл, смерив Гашфорда взглядом с головы до ног, – уже в детстве был воришкой и по сей день остался лживым и трусливым подлецом. Всю жизнь он пресмыкался, готовый каждый миг укусить руку, которую лизал, нанести тяжкую рану тем, перед кем вилял хвостом. Это льстец и наушник, не знающий, что такое честь, правда и мужество, человек, который обольстил дочь своего благодетеля и, женившись на ней, вогнал ее в могилу побоями и жестокостью. И этот пес, который скулил под окнами кухонь, ожидая объедков, нищий, выпрашивавший медяки на паперти нашей церкви, теперь является апостолом веры, и его чуткая совесть отвергает наши алтари, перед которыми были всенародно изобличены его пороки! Да знаете ли вы этого человека?
– Ах, право же, вы чересчур суровы к нашему другу! – воскликнул сэр Джон.
– Оставьте, пусть мистер Хардейл говорит что хочет, – сказал Гашфорд, изможденное лицо которого во время этой речи покрылось крупными каплями пота. – Поверьте, сэр Джон, меня его слова ничуть не трогают. Мне они так же безразличны, как милорду. Если он, как вы сами слышали, поносит милорда, так неужели же он меня оставит в покое?
– Разве мало того, – продолжал мистер Хардейл, – что я, такой же дворянин, как и вы, вынужден, чтобы сохранить свое имущество, прибегать ко всяким уловкам, на которые даже власти смотрят сквозь пальцы, понимая, что старые законы слишком уж суровы? Мало того, что нам не позволяют учить наших детей в школах и внушать им общечеловеческие понятия о добре и зле, – неужели мы должны еще терпеть оскорбления от таких вот людишек, как этот, и будем отданы им во власть? Да, нечего сказать, вполне подходящий вождь для тех, кто орет «Долой папистов!» Какой позор!
Пораженный лорд Джордж уже не раз поглядывал на сэра Джона Честера, словно спрашивая, есть ли доля правды в том, что он слышит здесь о Гашфорде, а сэр Джон отвечал только пожатием плеч или выразительным взглядом, ясно говорившим: «Боже мой, конечно, нет!» Наконец лорд сказал все так же громогласно и с той же нескладной жестикуляцией, что и раньше:
– Мне нечего вам отвечать, сэр, и я не желаю больше вас слушать. Прошу вас прекратить этот разговор и ваши нападки. Уверяю вас, никакая хула, от кого бы она ни исходила, от папских агентов или нет, не помешает мне выполнить долг перед родиной и соотечественниками. Пойдемте, Гашфорд.
Во время всего этого разговора они успели пройти короткое расстояние до дверей и сейчас вместе вышли на улицу. Мистер Хардейл, ни с кем не прощаясь, направился к лестнице, спускавшейся к Темзе почти у самых дверей Вестминстер-Холла, и окликнул единственного незанятого лодочника.
Однако в передних рядах толпы, сопровождавшей лорда Гордона, слышали каждое сказанное им слово; быстро распространилась весть, что этот незнакомец – папист и оскорбляет лорда, который стоит за народ. Толпа в беспорядке хлынула следом за мистером Хардейлом, вынесла вперед милорда, его секретаря и сэра Джона, так что они оказались во главе этого движения, и остановилась на верхних ступеньках лестницы, неподалеку от мистера Хардейла, ожидавшего лодки.
Они еще бездействовали, по языки их действовали воьсю. За глухим ропотом последовали свист и крики и, постепенно нарастая, перешли в настоящую бурю. Потом кто-то крикнул: «К черту папистов!», его поддержали довольно дружным «ура!» – и только. Но после минутного затишья один человек заорал: «Побить его камнями!», другой – «В реку его!», третий гаркнул: «Долой папистов», и этот излюбленный клич подхватила уже вся толпа, в которой было человек двести.
До этой минуты мистер Хардейл спокойно сюял пл 14 Чаргьз Диккенс, т ft верхней ступеньке, когда же раздались крики, он бросил через плечо презрительный взгляд на толпу и не спеша стал спускаться вниз. Он уже почти дошел до лодки, когда Гашфорд, словно невзначай, обернулся, – и тотчас чья-то рука метнула из толпы увесистый камень, который угодил мистеру Хардейлу в голову с такой силой, что он Зашатался, как пьяный.
Из раны обильно лилась кровь на кафтан. Мистер Хардейл круто обернулся и, взбежав вверх по ступеням так стремительно и смело, что все невольно попятились, спросил:
– Кто это сделал? Укажите мне того, кто бросил камень!
Никто не шелохнулся, только где-то в задних рядах несколько человек шмыгнули из толпы на другую сторону улицы и остановились там с видом безучастных зрителей.
– Я спрашиваю, кто это сделал! – повторил мистер Хардейл. – Уж не ты ли, подлец? Знаю, если не сам ты бросил камень, все равно – это твоих рук дело! Знаю я тебя!
С этими словами он бросился на Гашфорда и сбил его с ног. Толпа заволновалась, и несколько человек подскочили к мистеру Хардейлу, но его обнаженная шпага заставила всех отступить.
– Милорд! Сэр Джон! – крикнул он. – Один из вас будет драться со мной! Вы мне ответите за это оскорбление. Я жду – обнажите шпаги, если вы джентльмены!
Он ударил сэра Джона шпагой плашмя в грудь и, весь красный, с горящими глазами, стоял в оборонительной позе, один против целой толпы.
На один миг, всего на миг, быстрый, как мысль, лицо сэра Джона, всегда такое безмятежное, приняло выражение, какого никогда никто не видел на этом лице. Но через секунду он уже шагнул к мистеру Хардейлу и, положив одну руку ему на плечо, другую протянул вперед, пытаясь этим жестом утихомирить толпу.
– Хардейл, дорогой мой, вы ослеплены гневом! Это вполне понятно, но гнев мешает вам отличить друзей от врагов.
– Нет, сэр, я умею отличать их и хорошо знаю, кто мне враг, – отрезал мистер Хардейл уже вне себя от гнева. – Сэр Джон, лорд Джордж, вы слышали, что я сказал? Или вы трусы?
– Оставьте их, сэр, – промолвил какой-то человек, пробравшись к нему сквозь толпу, и с дружеской настойчивостью подтолкнул его к лестнице. – Ни к чему эти вопросы. Ради бога, уходите отсюда поскорее. Что вы сделаете один против такой оравы? А на соседней улице их еще столько же, и они сейчас кинутся сюда. (Действительно, из-за угла уже бежал народ.) У вас от этой раны сразу же в первой стычке голова закружится. Уходите, уходите, сэр, иначе, поверьте, вам плохо придется, хуже, чем если бы вся эта орава состояла из баб, и каждая была бы Кровавой Марией. Ну же, сэр, живее! Не мешкайте!
Мистер Хардейл, у которого уже действительно кружилась голова и подкашивались ноги, понял, как разумен этот совет, и стал сходить вниз, поддерживаемый незнакомым другом. Джон Груби (это был он) помог ему сесть в лодку и, оттолкнув ее с такой силой, что она сразу очутилась в тридцати футах от пристани, крикнул перевозчику, чтобы он греб как подобает настоящему британцу. После этого он поднялся на лестницу так спокойно, как будто только что высадился на берег.
В первую минуту толпу возмутило это вмешательство, но хладнокровие Джона, его бросавшаяся в глаза физическая сила и притом его ливрея, показывавшая, что он – слуга лорда Гордона, отбили у забияк охоту связываться с ним.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101