Они доехали, наконец, до той улицы, где стоял дом миссис Радж, и здесь мистер Хардейл, сойдя на углу, отпустил кэб.
– Если хотите сами убедиться, что я здесь хорошо устроюсь, войдемте в дом! – с грустной усмешкой сказал он Вардену.
Гейбриэл, которому все прежние неожиданности казались пустяком по сравнению с этой новой, молча пошел за ним по узкому тротуару. Дойдя до входной двери, мистер Хардейл бесшумно отпер ее принесенным с собой ключом, вошел, пропустив вперед Вардена, и запер ее изнутри.
Они очутились в полной темноте и ощупью добрались до комнаты в нижнем этаже. Здесь мистер Хардейл зажег свечу, которую предусмотрительно захватил с собой. Только сейчас, когда огонек осветил его лицо, слесарь заметил, как оно побледнело и осунулось, как сильно исхудал и переменился мистер Хардейл. Видно было, что он действительно в таком тяжелом состоянии, как говорил дорогой. После всего услышанного Гейбриэл с вполне естественным интересом всмотрелся ему в лицо. Выражение этого лица было настолько разумно и серьезно, что Варден даже устыдился своего минутного подозрения и, встретив взгляд мистера Хардейла, отвел глаза, словно боясь выдать свои мысли.
– Хотите обойти дом? – предложил мистер Хардейл и, покосившись на окно, закрытое ветхими ставнями, добавил: – Только говорите потише.
Предупреждение было излишне – эти комнаты будили какое-то жуткое чувство, заставлявшее невольно понижать голос. Гейбриэл шепнул «хорошо» и пошел за мистером Хардейлом наверх.
Там все имело такой же вид, как и тогда, когда он приходил сюда в последний раз. Но было душно, царила гнетущая тишина, словно самый дом загрустил от долгого одиночества. Занавески на окнах и у кровати, прежде такие чистенькие и веселые, уныло повисли, и в складках их густым слоем залегла пыль; на потолке, стенах и полу пятнами проступала сырость. Половицы скрипели под ногами вошедших, словно протестуя против неожиданного вторжения, а проворные пауки, ослепленные светом, замерли па стенах или падали на пол, как мертвые. Тикал где-то жук-точильщик, которого народ называет «часы смерти», и за панелями шумели поспешно убегавшие крысы и мыши.
При виде обветшавшей мебели Гейбриэлу и мистеру Хардейлу с удивительной живостью вспомнились те, кто раньше владел ею, сжился с нею. Казалось, Грип снова восседает на высокой спинке стула, Барнеби лежит в своем любимом уголке у камина, а его мать сидит на обычном месте и, как бывало, издали наблюдает за сыном. И даже когда обоим посетителям удавалось отогнать эти призраки, возникшие в их воображении, те, казалось, все же незримо витали вокруг, таились за дверьми, в чуланах, готовые вновь появиться и внезапно заговорить хорошо знакомыми голосами.
Мистер Хардейл и Варден вернулись в комнату на первом этаже. Хардейл снял шпагу и положил ее на стол вместе с парой карманных пистолетов, затем вышел со свечой в переднюю проводить слесаря.
– Тоскливо вам будет тут одному, сэр, – заметил Гейбриэл. – Разве нельзя кому-нибудь побыть с вами?
Мистер Хардейл молча покачал головой, так ясно выразив этим свое желание остаться в одиночестве, что слесарь не решился настаивать. Через минуту он был уже на улице и видел, как в доме огонек свечи снова перекочевал наверх, затем вернулся в комнату на первом этаже и ярко засветился сквозь щели в ставнях.
Кто пожелал бы увидеть человека в тяжком смятения и крайней растерянности, тому стоило в этот вечер посмотреть на Гейбриэла Вардена. Даже когда он уютно устроился у камина напротив миссис Варден в ночном чепчике и ночной кофте, а рядом с ним села Долли (в самом соблазнительном дезабилье), и, завивая свои локоны, улыбалась так весело, будто она никогда в жизни не плакала и не умела плакать, а Миггс (впрочем это уж не так важно) клевала носом в глубине комнаты, – даже тогда, с Тоби под рукой и трубкой в зубах, Варден не мог отделаться от мучившего его беспокойства. У него из головы не выходила мысль о мистере Хардейле, угрюмом, измученном заботами, ловившим в пустом доме каждый звук, пока утренняя заря не заставит померкнуть огонек свечи и не положит конец его одинокому ночному бдению.

Глава сорок третья

Утро не принесло слесарю успокоения, в тревоге прошли второй, третий и ряд следующих дней. С наступлением темноты он часто ходил на улицу, где стоял так хорошо ему знакомый дом; там сквозь щели ставень неизменно мерцал огонек одинокой свечи, но внутри не слышно было ни звука, – унылая тишина могилы! Боясь рассердить мистера Хардейла, если нарушит его строгий приказ, Варден ни разу не решился постучать в дверь или другим способом дать знать о своем присутствии. Но любопытство и горячее сочувствие мистеру Хардейлу приводили его сюда довольно часто, и, когда он ни приходил, сквозь ставни по-прежнему мерцал свет.
Если бы Варден и мог видеть, что происходит в доме, это все равно не помогло бы ему разгадать причину таинственных ночных бдений. Мистер Хардейл в сумерки запирался в доме, а на рассвете покидал его. Он не пропускал ни одной ночи, приходил и уходил всегда один и никогда ни на йоту не менял этого порядка.
Что же он делал в этом доме? С наступлением вечера входил, как тогда с Гейбриэлом, зажигал свечу и, обходя комнаты, тщательно осматривал все уголки. Затем возвращался в нижнюю комнату и, положив на стол шпагу и пистолеты, просиживал там до утра.
Он обычно приносил с собой книгу и пытался читать, но и на пять минут не мог сосредоточиться. Глаза его то и дело отрывались от страницы, ухо настороженно ловило малейший шорох снаружи, и при каждом звуке шагов на тротуаре у него екало сердце.
Чтобы подкрепиться во время долгих часов одиночества, он приносил с собой в кармане сандвичи с мясом и вино в маленькой фляжке. Вино разводил большой порцией воды, выпивал его с лихорадочной жадностью, как будто у пего постоянно сохло в горле, но еды в рот не брал – за всю долгую ночь пожует разве иногда кусочек хлеба.
Быть может (как после некоторого размышления предположил Варден), мистер Хардейл добровольно лишал себя сна и покоя, потому что суеверно ожидал, что сбудется какая-то мечта или предчувствие, связанные с событием, которое столько лет камнем лежало у него на сердце; а быть может, он ждал появления какого-то призрака, который бродит по ночам, когда добрые люди спокойно спят в своих постелях. Как бы то ни было, в нем не заметно было никакого страха или сомнений. В чертах его сурового лица, сдвинутых бровях и складке крепко сжатого рта читалась непреклонная воля и твердая решимость. Если он и вздрагивал при каждом звуке, это была не дрожь страха, а дрожь надежды, он хватался за шпагу, как человек, дождавшийся, наконец, своего часа, крепко сжимал ее в руке и с выражением жадного нетерпения в сверкающих глазах прислушивался, пока шум не утихал.
Такие разочарования бывали часто, их вызывал чуть ее каждый шорох, но и это не могло поколебать решимости мистера Хардейла. Каждая ночь заставала его на посту, как бодрствующего бессменно часового. Ночь проходила, наступало утро, а там – снова в карауле.
Так шли недели. Он снял себе квартиру в Воксхолле Воксхолл – самый популярный в описываемую эпоху увеселительный сад в окрестностях Лондона. Район, в котором находился сад, тоже называли Воксхоллом.

, здесь проводил дневные часы и отдыхал, отсюда, пользуясь приливом, доезжал в лодке от Вестминстера к Лондонскому мосту, избегая людных улиц.
Как-то раз к вечеру, незадолго до сумерек, он шел обычной дорогой по набережной Темзы, намереваясь пройти через Вестминстер-Холл Вестминстер-Холл – древнейший зал Вестминстерского дворца, здания, где помещается английский парламент (Вестминстерский дворец тоже иногда по-старинному называют Вестминстер-Холл). После пожара 1834 года, когда здание было вновь отстроено, этот зал был превращен в вестибюль парламента. Диккенс описывает современное ему здание парламента, а не то, каким оно было в 80-х годах XVIII века.

на Пелес-Ярд Пелес Ярд (буквально «дворцовый двор») – площадь перед зданием парламента.

, а оттуда, как всегда, доехать лодкой до Лондонского моста. У здания парламента толпилось множество людей, они глазели на входивших и выходивших членов палаты и громогласно выражали им свое одобрение или недовольство. смотря по их политическим убеждениям. Пробираясь через толпу, мистер Хардейл слышал раз-другой выкрики «Долой папистов!», становившиеся уже привычными для ушей лондонцев. Мистеру Хардейлу «антипаписты» внушали мало почтения, к тому же он заметил, что здесь собрался всякий сброд, и, не обращая на выкрики никакого внимания, равнодушно шел своей дорогой.
В Вестминстер-Холле люди стояли маленькими группами. Некоторые смотрели вверх, любуясь великолепными сводами в блеске заходившего солнца – его косые лучи вливались сквозь узкие окна и постепенно меркли, поглощенные царившим внизу мраком. Шумными компаниями проходили ремесленники, торопясь домой с работы, своими голосами они будили в зале гулкое эхо и то и дело заслоняли пролет низенькой двери в глубине, теснясь к выходу на улицу. Иные медленно прохаживались взад и вперед, оживленно толкуя о политике, о своих делах, пли, не поднимая глаз, с усиленным вниманием слушали собеседников. Тут десяток мальчишек дрались, поднимая адский шум, там – одиноко ходил какой-то мужчина, не то клерк, не то нищий, в лице и даже походке его чувствовалась угнетенность изголодавшегося человека; мимо него пробежал мальчишка-посыльный, размахивая во все стороны корзинкой и пронзительным свистом рассекая, кажется, не только воздух, но даже балки на потолке, а неподалеку какой-то школьник посмирнее прятал на ходу в карман мяч, завидев издали шедшего ему навстречу сторожа. Была та предвечерняя пора, когда человеку, если он закроет глаза и тотчас их откроет, кажется, что темнота наступила сразу в одну секунду, а вовсе не сгущалась постепенно в течение последнего часа. Отшлифованные ногами прохожих пыльные плиты пола словно взывали к высоким стенам, беспрерывно отражая шарканье и топот ног, и по временам стук одной из массивных дверей, раскатившись громом по всему зданию, заглушал все другие звуки.
Мистер Хардейл мимоходом поглядывал на ближайшие к нему группы, да и то рассеянно, как человек, мысли которого далеко. Но когда он уже дошел до конца Зала, его внимание привлекли двое людей впереди. Один из них был одет весьма щегольски и шел походкой фланера, небрежно вертя в руке трость. Второй, подобострастно вихляясь всем телом, слушал собеседника с видом заискивающим и смиренным, подняв плечи чуть не до ушей и потирая руки. Он только изредка угодливо вставлял слово-другое или отвечал наклонением головы, – это был не то знак согласия, не то поклон, выражающий самое глубокое почтение.
Собственно, ничего особенно примечательного в этой паре не было, ибо преклонение перед нарядным костюмом и дорогой тростью (не говоря уже о золотых и серебряных жезлах, которые являются символом власти) – явление у нас довольно обычное. Но было в этом щеголе, да и в его спутнике что-то такое, что неприятно поразило мистера Хардейла. Он вдруг остановился в нерешимости и хотел уже свернуть в другую сторону, чтобы избежать встречи, но в рту минуту шедшие впереди быстро обернулись и столкнулись с ним лицом к лицу.
Джентльмен с тростью приподнял шляпу и начал было извиняться. Мистер Хардейл поспешно ответил тем же и хотел уйти, но тот остановился и воскликнул:
– Как, это вы, Хардейл? Бог мой, вот так неожиданность!
– Да, – нетерпеливо отозвался мистер Хардейл, – Это я и…
– Дорогой мой, куда вы так спешите? – воскликнул джентльмен с тростью, удерживая его. – Ну ради нашего старого знакомства подарите мне минутку.
– Я тороплюсь, – возразил мистер Хардейл. – Никто из нас не искал этой встречи, так не стоит длить ее. Прощайте.
– Фи, как нелюбезно! – сказал сэр Честер (это был он). – А мы как раз говорили о вас. Быть может, вы даже слышали, как я произнес ваше имя? Нет, не слышали? Жаль, право, очень жаль. Вы, конечно, знакомы? Помните нашего общего друга, Хардейл? Ах, какая удивительная встреча!
«Друг», на которого указал сэр Джон, явно чувствовал себя неловко. Он даже осмелился дернуть сэра Джона за рукав и всячески давал ему понять, что желал бы избежать разговора. Но так как у сэра Джона на этот счет были свои соображения, он делал вид, что не замечает его безмолвных протестов, и даже указал рукой на своего спутника, чтобы обратить на него внимание мистера Хардейла.
«Другу» волей-неволей пришлось изобразить на лице приятную улыбку и, когда мистер Хардейл посмотрел на него, заискивающе отвесить поклон. Видя, что Хардейл узнал его, он неловким жестом протянул ему руку, и смущение его еще возросло, когда рукопожатие было презрительно отвергнуто.
– А, мистер Гашфорд! – сухо сказал Хардейл. – Значит, то, что я слышал, – правда: вы обратились от тьмы к свету и теперь со всем ожесточением ренегата ненавидите тех, чьи убеждения раньше разделяли. Впрочем, вы делаете честь всякому делу, за какое ни возьметесь. Тех, к кому вы сейчас примкнули, можно поздравить с таким ценным приобретением.
Секретарь потирал руки и кланялся, словно хотел своим смирением обезоружить противника. А сэр Джон Честер снова воскликнул самым веселым тоном с никогда не изменявшим ему самообладанием: «Ах, как замечательно, что мы вас встретили!» – и взял из табакерки щепотку табаку.
– Мистер Хардейл, – начал Гашфорд, украдкой подняв глаза, но тотчас опустив их под пристальным взглядом Хардейла. – Такой достойный, благородный и совестливый человек, как вы, не станет, конечно, объяснять низким расчетом честную перемену взглядов. Хотя я не верю больше в то, во что верите вы, вы слишком великодушны и справедливы, слишком хорошо понимаете человеческую душу, чтобы…
– Ну, что же вы хотели мне сказать, сэр? – с саркастической усмешкой спросил мистер Хардейл, когда секретарь запнулся и умолк.
Гашфорд только слегка пожал плечами и молчал, по-прежнему не поднимая глаз.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101