– Ну, хорошо. Идите вперед, хозяин, показывайте дорогу, – сказал лорд Джордж Гордон. – А мы поедем за вами шагом.
– Если позволите, милорд, я поеду впереди, – вполголоса сказал Джон Груби. – У этого парня, что сопровождает трактирщика, рожа не очень-то внушает доверие. Осторожность никогда не мешает.
– Джон Груби совершенно прав, – вмешался мистер Гашфорд, поспешно ретируясь за спину лорда. – Вашу драгоценную жизнь нельзя подвергать риску. Непременно поезжайте вперед, Джон. И если этот малый будет вести себя подозрительно, пустите ему пулю в лоб.
Джон Груби, ничего не отвечая и глядя куда-то в пространство, как всегда, когда с ним заговаривал Гашфорд, велел Хью идти вперед и двинулся за ним. Следующим ехал его господин, рядом с ним шагал Джон Уиллет, ведя его лошадь под уздцы, а замыкал шествие секретарь лорда Гордона, – по-видимому, такую именно должность занимал при нем этот Гашфорд.
Хью шел быстро, но часто оглядывался на ехавшего за ним по пятам слугу и с усмешкой косился на его кобуру с пистолетами, на которые Джон Груби, видимо, очень полагался. Этот Джон Груби был типичный англичанин, коренастый и сильный, с бычьим затылком. В ответ на взгляды Хью он с подчеркнутым презрением мерил его глазами. Он был гораздо старше Хью – на вид лет сорока пяти, – но из породы тех хладнокровных упрямцев, которые, когда их побивают в кулачном бою или другой борьбе, не признают себя побежденными и спокойно продолжают драться, пока не одолеют противника.
– Если бы я повел вас не по той дороге, вы бы небось – ха-ха-ха! – всадили мне пулю в голову, а? – насмешливо спросил Хью.
Джон Груби пропустил это замечание мимо ушей так невозмутимо, словно он был глух, а Хью – нем, и продолжал ехать вперед, устремив глаза на горизонт.
– А приходилось вам когда-нибудь в молодости драться с другими парнями, мистер? – не унимался Хью. – Фехтовать дубинкой умеете?
Джон Груби посмотрел на него искоса, но сохранял все то же безмятежное спокойствие и не удостоил его ответа.
– Вот этак, например? – Хью проделал своей дубинкой в воздухе ловкий маневр (подобными упражнениями тешились в те времена деревенские парни). – Гоп! Вот так!
– Или вот так, – отпарировал Джон Груби, стегнув Хью хлыстом и вдобавок отвесив ему рукояткой удар по голове. – Да, и я когда-то умел проделывать эти штуки. Волосы у тебя слишком длинные, будь они острижены покороче, череп твой дал бы трещину.
Удар был действительно ловкий и довольно звонкий, и в первую минуту ошарашенный Хью хотел было стащить с седла своего нового знакомого. Но на лице Джона Груби не выражалось ни злорадства, ни торжества, ни гнева, ни даже сознания, что он кого-то обидел, глаза все так же неподвижно смотрели куда-то вдаль, и он был так спокоен, как будто попросту отогнал докучливую муху. Хью был поражен и, решив, что его обидчик – человек какой-то сверхъестественной силы, с которым лучше не связываться, только расхохотался, воскликнул «ловко!» и, отойдя от него подальше, уже молча зашагал вперед.
Через несколько минут вся кавалькада остановилась перед гостиницей. Лорд Джордж и его секретарь тотчас сошли с лошадей и поручили их слуге, которому Хью указал дорогу в конюшню. Очень довольные тем, что могут укрыться от холода и ненастья, они вошли за мистером Уиллетом в комнату и, стоя перед огнем, весело пылавшим в камине, отогревались и сушили одежду, пока хозяин отдавал распоряжения и готовился к приему столь знатных гостей.
Занятый этими хлопотами, Джон то и дело выходил из комнаты, однако успевал наблюдать за двумя путешественниками, которых он не мог рассмотреть на дороге и в темноте различал только по голосам. Лорд Гордон, эта важная особа, чье посещение было великой честью для «Майского Древа», оказался человеком среднего роста и хрупкого сложения, с желтовато-бледным лицом, орлиным носом и длинными каштановыми волосами, гладко зачесанными за уши, слегка припудренными, но совершенно прямыми, без малейшего следа завивки. Сняв плащ, он остался в черном костюме без всяких украшений и самого строгого покроя. Эта суровая простота одежды, некоторая чопорность манер и аскетическая худоба лица старили его лет на десять, но фигура у него была стройная, как у человека молодого. Сейчас, когда он стоял, задумавшись, освещенный красным пламенем камина, особенно обращали на себя внимание его очень блестящие большие глаза, в которых читалась какая-то напряженная работа мысли и душевная неуравновешенность, так не вязавшаяся с нарочитым внешним спокойствием, сдержанностью манер и странной мрачностью костюма. Ничего грубого или жестокого не было во всем его облике. Напротив, тонкое лицо выражало кротость и меланхолию. Но в нем чувствовалось какое-то постоянное беспокойство, оно заражало всех, кто на него смотрел, и будило что-то вроде жалости к этому человеку, хотя трудно было бы объяснить, почему это так. Секретарь его, Гашфорд, был ростом повыше, угловат, костист и нескладен. В подражание своему хозяину он был одет очень скромно и строго, держался как-то церемонно и натянуто. У этого джентльмена руки, уши и ноги были очень велики, а глаза под нависшими бровями сидели в таких неестественно-глубоких впадинах, точно хотели совсем спрятаться в череп. Манеры у Гашфорда были вкрадчивые, в его смиренной мягкости и любезности было что-то очень хитрое и льстивое. Он напоминал человека, постоянно подстерегающего какую-то добычу, которая упорно не дается в руки, – но он, видимо, был терпелив, очень терпелив и в ожидании своего часа угодливо вилял хвостом, как спаниель. Даже теперь, когда он, потирая руки, грелся у огня, он, казалось, просил прощения за такую смелость, и, хотя лорд Гордон не смотрел на него, секретарь то и дело заглядывал ему в лицо и, словно практикуясь, улыбался слащаво и подобострастно.
Таковы были посетители, за которыми Джон Уиллет наблюдал, то и дело устремляя на них исподтишка неподвижный, свинцовый взор. Наконец он подошел к ним с парадными подсвечниками в обеих руках, прося их перейти в другую комнату.
– Видите ли, милорд, – сказал он (и почему это некоторым людям доставляет такое же удовольствие произносить титулы, как обладателям этих титулов – носить их?), – это помещение, милорд, никак не годится для вашей милости, и прошу прощения, милорд, что на минуту задержал здесь вашу милость.
Произнеся эту речь, Джон повел гостей наверх, в парадные апартаменты, которые, как и все парадное, были холодны и неуютны. Гости слышали собственные шаги, глухо отдававшиеся в большой пустой комнате, а сырость и холод казались еще неприятнее по контрасту с блаженным теплом в общем зале, из которого они только что вышли.
Но о возвращении туда нечего было и думать – приготовления к их ночлегу происходили в таком быстром темпе, что остановить их не было никакой возможности. Джон, все еще держа в каждой руке по высокому подсвечнику, с поклоном подвел их к камину, Хью, вошедший с вязанкой дров и пылающей головней, швырнул дрова в камин и тотчас развел огонь, а Джон Груби (на шляпе у него красовалась большая синяя кокарда, которая, по-видимому, вызывала в нем самом лишь глубочайшее презрение) внес дорожный мешок, который вез на своей лошади, и положил его на пол, затем все трое принялись хлопотать – расставили ширмы, накрыли на стол, осмотрели кровати, затопили камины в спальнях, подали ужин – словом, сделали комнаты настолько уютными и удобными, насколько это было возможно за такое короткое время. Не прошло и часа, как ужин был съеден, со стола убрано, а лорд Джордж и его секретарь уже сидели у камина, протянув к огню ноги в домашних туфлях, и попивали горячий глинтвейн.
– Вот и окончен благословенный труд благословенного нынешнего дня, милорд, – промолвил Гашфорд, с превеликим удовольствием наливая себе второй стакан.
– И столь же благословенного вчерашнего, – поправил его лорд Гордон, поднимая голову.
– Ах, разумеется, разумеется, и вчерашнего! – Секретарь молитвенно сложил руки. – Суффолкские протестанты Суффолкские протестанты – то есть протестанты из Суффолка, графства в Восточной Англии, одного из центров производства камвольных тканей.

– люди набожные и верные. Они стремятся к свету и благодати, не то, что другие наши соотечественники, которые сбились с пути и блуждают во мраке так же как сегодня блуждали мы с вами, милорд.
– А как вам кажется, Гашфорд, сумел я их воодушевить? – спросил лорд Гордон. – Воодушевить, милорд? Еще бы! Да вы же слышали, они кричали, чтобы их повели на папистов, призывали на их головы страшные кары… Они вопили, как одержимые…
– Но одержимые не бесами, – вставил его светлость.
– Как можно, милорд! Не бесами, а благодатью небесной. Ангелы говорили их устами.
– Да… да, конечно, ангелы. – Лорд Джордж сунул руки в карманы, потом вынул их и, грызя ногти, как-то смущенно уставился на огонь. – Конечно, ангелы, не правда ли, Гашфорд?
– А вы разве в этом сомневаетесь, милорд?
– Ничуть, что вы! Сомневаться в этом, по-моему, было бы безбожно – ведь так, Гашфорд?.. Хотя среди них, – добавил милорд, не дожидаясь ответа, – были и какие-то препротивные, подозрительные личности.
– А когда вы в благородном порыве обратились к ним с пламенными словами, – начал секретарь, зорко следя за полуопущенными глазами лорда, которые от его слов постепенно стали разгораться, – когда вы им сказали, что никогда не были трусом или равнодушным человеком с вялой душонкой и поведете их вперед, хотя бы даже на смерть, когда вы упомянули, что по ту сторону шотландской границы сто двадцать тысяч человек готовы, если потребуется, в любую минуту выйти на бой за правду, когда вы воскликнули: «Долой папу и всех его гнусных приверженцев! Законы против них не будут отменены, пока у англичан есть руки и в груди бьется сердце!» – и, взмахнув руками, схватились за шпагу, вся толпа закричала: «Долой папистов!» – а вы в ответ: «Долой, даже если бы пришлось затопить землю кровью!» – и все стали бросать шапки в воздух, кричали: «Ура! Даже если земля будет в крови, долой папистов, лорд Джордж! Месть на их головы!» В эти минуты, милорд, видя и слыша все, что было, видя, как вы одним словом можете поднять народ или успокоить его, я понял, что значит величие души, и сказал себе: «Какая сила может сравниться с силой лорда Джорджа Гордона?»
– Да, вы правы, в наших руках – великая сила, великая сила! – воскликнул лорд Джордж, и глаза его засверкали. – Но скажите, дорогой Гашфорд, неужели же… я в самом деле говорил все это?
– И это и многое другое! – Секретарь поднял глаза к небу. – Ах, как вы говорили!
– И я вправду сказал им насчет ста сорока тысяч шотландцев? – допытывался лорд Джордж с явным удовлетворением. – Это было смело!
– Наше дело требует смелости. Правда всегда отважна.
– Ну, разумеется. И вера тоже. Ведь так, Гашфорд?
– Да, истинная вера смела, милорд.
– А наша вера – истинная, – подхватил лорд Джордж. Он снова беспокойно заерзал в кресле и принялся грызть ногти так ожесточенно, словно решил обгрызть их до живого мяса. – В этом никак нельзя сомневаться. Ведь вы в этом убеждены так же, как я, да, Гашфорд?
– Мне вы задаете такой вопрос, милорд! – жалобно протянул Гашфорд, придвигая свой стул ближе и кладя на стол широкую и плоскую руку. – Мне! – повторил он тем же обиженным тоном, с болезненной усмешкой обращая к лорду Гордону темные впадины глаз. – Мне, который только год назад в Шотландии, плененный магией ваших речей, отрекся от заблуждений Римской церкви и примкнул к вам, и ваша рука вовремя извлекла меня из бездны погибели!
– Вы правы. Нет, нет, я не сомневаюсь в твердости вашей веры, – сказал лорд Гордон, пожимая ему руку. Он поднялся и в волнении заходил по комнате. – Какая Это высокая миссия, Гашфорд, – вести за собой народ, добавил он вдруг, останавливаясь.
– И притом – силой убеждения, – услужливо подхватил секретарь.
– Да, разумеется. Пусть в парламенте кашляют, хихикают, брюзжат и называют меня глупцом и сумасшедшим, но кто из них способен возмутить этот людской океан и заставить его реветь или утихать по своему желанию? Никто.
– Никто, – повторил Гашфорд.
– А кто из них может доказать свою честность, как я? Кто не дал подкупить себя, отказался от тысячи фунтов в год за то, чтобы уступить свое место другому? Никто.
– Никто, – снова поддакнул Гашфорд, который к тому времени успел уже выпить львиную долю поданного лорду глинтвейна.
– И так как мы люди честные, Гашфорд, борцы за правое, за святое дело, – лорд Джордж положил лихорадочно дрожащую руку на плечо секретаря. Голос его окреп, щеки покраснели. – Так как мы одни стоим за народ, народ нас любит. Мы будем стоять за него до конца. Мы кликнем клич против этих папистов, которые недостойны называться англичанами, и наш боевой клич громом прокатится по всей стране. Я хочу быть достоин девиза, начертанного на моем гербе: «Призван, избран, верен».
– Да, – сказал секретарь. – Призван богом.
– Правда!
– Избран народом. – Да.
– Верен и тому и другому.
– До плахи!
Трудно описать то волнение, с каким лорд отвечал на подсказки секретаря, стремительность его речи, возбужденные жесты и тон, в которых сквозь обычную сдержанность пуританина прорывалось что-то неукротимое, почти исступление. Несколько минут он быстро шагал из угла в угол, затем круто остановился и воскликнул:
– Гашфорд, да ведь и вы вчера воодушевили их! Да, да, и вы тоже.
– Это ваша заслуга, милорд, – секретарь смиренно приложил руку к сердцу, – я следовал вашему при меру.
– Вы говорили хорошо, – сказал лорд Джордж. Вы – достойное орудие нашего великого дела. Позвоните, пожалуйста, Джону Груби, пусть перенесет мои вещи в спальню. И, если вы не очень устали, подождите здесь, пока я разденусь: мы, как всегда, потолкуем о наших делах.
– Устал? Это я-то, милорд? Какая доброта и заботливость! Настоящий христианин!
С этими словами, произнесенными как бы про себя, секретарь наклонил кувшин и пытливо заглянул внутрь, проверяя, сколько там еще осталось вина.
На звонок появились одновременно Джон Уиллет и Джон Груби, первый – с парадным подсвечником, второй – с дорожным мешком, и оба проводили лорда в его спальню.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101