День открытия Порохового Заговора, 5 ноября, долго был в Англии народным праздником, во время которого сжигались чучела Гая Фокса, а в английском парламенте и поныне существует обычай перед открытием заседаний палаты общин обходить с факелами подвалы парламента.

, ну и послание!
Где ты это подобрал? – спросил мистер Честер. Слуга объяснил, что ему передал записку какой-то человек и что он ждет у дверей.
– В плаще и с кинжалом? – спросил мистер Честер. Выяснилось, что ничего угрожающего слуга не заметил, если не считать кожаного фартука и неумытой физиономии.
– Ну, так впусти его.
И вошел… мистер Тэппертит. Волосы у него, как всегда, были взъерошены, а в руках – большой замок, который он положил на пол посреди комнаты: можно было подумать, что он готовится к какому-то представлению, в котором замок был необходимым аксессуаром.
– Сэр, – начал он, отвесив низкий поклон. – Благодарю за милость и очень рад, что удалось вас повидать. Простите мне мою низкую профессию и отнеситесь сочувственно к человеку, который, несмотря на свой непритязательный вид, по стремлениям души гораздо выше своего звания.
Мистер Честер шире раздвинул полог кровати и оглядел посетителя, смутно заподозрив, что это помешанный, который бежал из сумасшедшего дома, да еще к тому же унес с собой замок. Мистер Тэппертит снова поклонился и стал так, чтобы показать свои ноги в самой выгодной позиции.
– Вы, верно, слыхали, сэр, про мастерскую «Г. Варден, слесарные изделия, устройство звонков и всякий ремонт в городе и окрестностях, исполнение самое аккуратное. Лондон, Клеркенуэл»?
– Ну, и что же? – спросил мистер Честер.
– Так я – его подмастерье, сэр.
– А дальше что?
– Гм!.. – произнес мистер Тэппертит. – Вы разрешите закрыть дверь? И еще, сэр, прошу вас, дайте мне слово, что вы этот разговор сохраните в строжайшей тайне.
Мистер Честер спокойно откинулся на подушки и, с самым невозмутимым видом глядя на странного гостя, который тем временем успел закрыть дверь, попросил, если это не очень его затруднит, высказаться как можно короче и ближе к делу.
– Прежде всего, сэр, – начал мистер Тэппертит, до став из кармана носовой платочек и встряхнув его, чтобы развернуть, – так как у меня нет визитной карточки (вот до чего принизила нас злоба тиранов-хозяев!), позвольте предложить вам взамен то, что возможно при таких обстоятельствах. Если вы возьмете в руки этот платок, сэр, и посмотрите на метку в правом углу, – тут мистер Тэппертит грациозным жестом протянул платочек мистеру Честеру, – то получите обо мне нужные сведения.
– Весьма вам признателен, – поблагодарил мистер Честер, принимая платок, и в одном из его углов увидел ярко-красные буквы: «Четыре. Саймон Тэппертит. Один». – Так это и есть ваши…
– Да, мое имя и фамилия, сэр. А номера – это для прачки и никакого отношения не имеют ко мне и моей фамилии…
– А ваша фамилия, сэр, – мистер Тэппертит очень внимательно вгляделся в ночной колпак хозяина, – Честер, не так ли? Не снимайте колпака, сэр, благодарю вас, я и отсюда вижу буквы Э. Ч., остальное ясно.
– Скажите, пожалуйста, мистер Тэппертит, – спросил мистер Честер. – Что, это сложное произведение слесарного искусства, которое вы соблаговолили принести сюда, имеет какое-нибудь непосредственное отношение к предстоящему нам разговору?
– Никакого, сэр. Я должен навесить его на дверь склада по Темз-стрит.
– В таком случае, – сказал мистер Честер, – быть может, вы будете так любезны вынести эту вещь за дверь? Она пахнет смазкой слишком сильно, сильнее, чем это нужно для освежения воздуха в моей спальне.
– С удовольствием, сэр, – согласился мистер Тэппертит, немедленно перейдя от слов к действию.
– Вы, надеюсь, меня извините?
– Ну, конечно. Пожалуйста, не извиняйтесь, сэр. А теперь, если позволите, – к делу.
Во время всего этого диалога мистер Честер стойко сохранял безоблачно-ясное и любезное выражение лица. А Сим Тэппертит был о себе слишком высокого мнения, чтобы заподозрить, что над ним могут потешаться, и поэтому, решив, что ему оказывают, наконец, должное уважение, сравнивал мысленно учтивость мистера Честера с обхождением своего хозяина, и сравнение это было никак не в пользу почтенного слесаря.
– Сэр, из того, что говорится у нас в доме, я понял, что ваш сын против вашей воли встречается с одной молодой леди… Сэр, ваш сын дурно обходился со мной!
– Мистер Тэппертит, я и сказать вам не могу, как это меня огорчает!
– Благодарю вас, сэр, – отвечал подмастерье. Очень рад это слышать. Ваш сын – гордец. Да, да, слишком уж он зазнается.
– Боюсь, что вы правы, – согласился мистер Честер, – меня, знаете ли, давно тревожили такие опасения, а теперь вы их подтверждаете.
– Если бы вы знали, сэр, сколько раз мне приходилось оказывать вашему сыну унизительные услуги, услуги, которые вовсе не входят в мои обязанности подмастерья, – сказал Тэппертит. – Сколько раз я бывал вынужден подавать ему стул, нанимать для него экипаж да если все записать, не хватит места даже в семейной библии! Кроме того, сэр, он еще молод, и я нахожу, что «спасибо, Сим», – недостаточно приличная форма обращения ко мне в этих случаях.
– Мистер Тэппертит, такая мудрость в ваши годы редкость. Продолжайте, прошу вас!
– Спасибо за доброе мнение обо мне, сэр, – сказал очень довольный Сим. – Итак, продолжаю. По той причине, о которой вы уже слышали (а может быть, и по некоторым другим, но о них говорить не буду) я – на вашей стороне. И должен вас предупредить: пока Вардены будут колесить взад и вперед, в это прекрасное «Майское Древо» и обратно, передавать письма и устные поручения, вы не сможете помешать вашему сыну ухаживать за той молодой леди через посредников, – нет, не сможете, хотя бы его днем и ночью стерегла вся конная гвардия в полном составе и вооружении.
Мистер Тэппертит перевел дух и снова заговорил:
– Перехожу к главному, сэр. Вы меня, конечно, спросите: как положить этому конец? И я вам подскажу, что делать: если бы такой благородный, вежливый и любезный джентльмен, как вы…
– Мистер Тэппертит, право, я…
– Нет, нет, я говорю совершенно серьезно, честное слово, – перебил подмастерье. – Если бы такой благородный, вежливый, приятный джентльмен, как вы, минут десять побеседовал с нашей старухой, то есть с миссис Варден, и полюбезничал бы с ней немножко, – вы легко переманили бы ее на нашу сторону. А тогда дело было бы в шляпе, то есть ее дочери Долли (тут мистер Тэппертит невольно покраснел) раз навсегда запретили бы служить посредницей между влюбленными. Пока вы этого не добьетесь, ничто на свете не сможет помешать Долли… Имейте это в виду.
– Как хорошо вы знаете людей, мистер Тэппертит!..
– Погодите минутку, – остановил его Сим, с жутким спокойствием скрестив на груди руки. – Есть еще один пункт, самый главный. Сэр, в этом «Майском Древе» живет один негодяй, чудовище в человеческом образе, отъявленный мерзавец, и если вы не избавитесь от него ну, хотя бы схватите и увезите его куда-нибудь подальше, это самое меньшее, что необходимо сделать, – он женит вашего сына на этой девушке так же легко, как если бы он был сам архиепископ Кентерберийский Архиепископ Кентерберийский – первосвященник англиканской церкви.

. Да, да, сэр, он это сделает из ненависти и злобы к вам, не говоря уже о том, что для него учинить какую-нибудь пакость первейшее удовольствие. Знали бы вы, как часто этот Джозеф Уиллет – так его зовут – таскается к нам в дом, постоянно на вас клевещет, поносит вас, угрожает вам я весь дрожу, когда это слышу! – вы бы его возненавидели еще сильнее, чем я. – Говоря это, мистер Тэппертит яростно взъерошил волосы и скрипнул зубами. – Да, сэр, сильнее, чем я, если можно ненавидеть сильнее!
– У вас с ним, как видно, личные счеты? Маленькая месть, – а, мистер Тэппертит?
– Личные ли счеты, сэр, или общественные интересы, или то и другое вместе – все равно вы должны его уничтожить! – сказал мистер Тэппертит. – То же самое говорит Миггс. Миггс и я – мы оба такого мнения. Нам не по нутру все эти интриги и заговоры. Они нам глубоко противны. Барнеби и миссис Радж тоже в них участвуют, но всему зачинщик – этот негодяй, Джозеф Уиллет. Нам с Миггс известны все их планы и замыслы если захотите что-нибудь узнать, обращайтесь к нам. И прежде всего избавьте нас от Джозефа Уиллета, сэр. Уничтожьте его! Сотрите с лица земли! Желаю сам удачи!
С этими словами мистер Тэппертит, не дожидаясь ответа, так как, видимо, не сомневался, что его красноречие совершенно ошеломило, потрясло его собеседника и замкнуло ему уста, скрестил руки таким образом, что ладони легли на плечи, и скрылся внезапно, на манер тек таинственных вестников, о которых он читал в романах.
– Этот малый, – сказал себе мистер Честер (убедившись, что гость ушел окончательно, он перестал улыбаться, чтобы дать передышку мускулам лица), – этот малый заставил меня таки поупражняться в выдержке. Оказывается, я отлично умею управлять своим лицом… Однако он мне будет полезен. Он полностью подтвердил мои подозрения. И тупые орудия иной раз годятся в дело там, где не помогают острые. Боюсь, не пришлось бы мне сильно потревожить этих почтенных людей. Как это не приятно! Мне их от души жаль.
И мистер Честер снова погрузился в сладкую дремоту, безмятежную, как сон младенца.

Глава двадцать пятая

Оставим этого любимца высшего света, избалованного лестью человека, который никогда не компрометировал себя ни одним не джентльменским поступком и не имел на совести ни единого просто человечного поступка. Пусть себе спит, улыбаясь во сне (ибо даже сон почти не срывал маски с его липа и не изобличал его холодного расчетливого лицемерия), а мы тем временем последуем за двумя людьми, медленно бредущими но дороге в Чигуэлл.
Это Барнеби и его мать, а с ними, конечно, и Грип.
Вдове каждая с трудом пройденная миля казалась длиннее предыдущей, и она еле шла; зато Барнеби носился взад и вперед, подчиняясь всякой мимолетной прихоти, и то далеко обгонял мать, то задерживался где-нибудь и сильно отставал, то убегал на боковую тропинку или проселок, и тогда мать шла дальше одна, пока он не появлялся откуда-то и не кидался к ней с криком в одном из тех бурных порывов веселья, которые свойственны были его неуравновешенной и своенравной натуре. Он то вдруг окликал мать с верхушки росшего у дороги высокого дерева, то, пользуясь своей длинной палкой, так шестом, перелетал через канавы, плетни и даже высокие ворота, то с поразительной быстротой бежал вперед по дороге милю-другую и, остановившись, играл на траве с Трипом, поджидая мать. Так он развлекался. И терпеливая мать, слыша его веселый голос, глядя на разрумянившееся, дышащее здоровьем лицо, никогда не умеряла его восторгов грустным взглядом или словом, хотя эти потехи были для нее источником страдания в такой же мере, в какой для Барнеби – источником радости.
Все же отрадно видеть свободное, непринужденное веселье и наслаждение природой, хотя бы это было веселье помешанного. Утешительно сознавать, что господь и такое существо не лишил способности радоваться, и как бы люди ни старались угашать эту радость в душах своих ближних, творец вселенной дарует ее каждому, самому обездоленному и жалкому из своих созданий. Кто не со гласится, что отраднее видеть бедного идиота, который наслаждается свободой и солнцем, чем разумного человека, тоскующего в темнице?
Вы, угрюмые и суровые, кому лик Безграничной Благости представляется вечно хмурым, читайте в книге Вечности, широко открытой перед вашими глазами, то, чему она учит нас. Перед нами проходят на ее страницах картины не темных и мрачных, а светлых и ослепительно ярких тонов, в музыке ее – если только вы не станете ее заглушать – звучат не вздохи и стопы, а песни и ликование. Вслушайтесь в миллион голосов природы в летнем воздухе: есть ли среди них хоть один такой унылый, как ваш? Вспомните, если еще можете, те чувства блаженства и надежды, которые пробуждает рождение каждого нового дня во всех неиспорченных душах, и учитесь мудрости даже у лишенных рассудка, когда они бессознательно откликаются на ту светлую радость, которую приносит с собой народившийся день.
Душа вдовы полна была забот, угнетена тайным страхом и горем, но беззаботное веселье сына радовало ее и делало долгий путь менее утомительным. Порой Барнеби брал ее под руку и некоторое время степенно шагал рядом. Но ему больше нравилось носиться повсюду, а мать, как ни хотелось ей иметь его подле себя, предпочитала, чтобы он резвился на свободе, потому что любила его больше, чем себя.
Деревню, куда они сейчас направлялись, миссис Радж покинула сразу после события, перевернувшего всю ее жизнь. С тех пор прошло двадцать два года, и за все время она ни разу не нашла в себе мужества снова побывать в Чигуэлле. А ведь она родилась там. Сколько воспоминаний нахлынуло на нее, когда впереди показались знакомые домики!
Двадцать два года. Ровно столько лет ее сыну. Когда она, уходя навсегда, в последний раз оглянулась тогда на эти крыши среди деревьев, она несла на руках новорожденного. И как же часто потом сиживала она над ним, дни и ночи, подстерегая первые проблески разума, которых так и не дождалась! Сколько раз страх и сомнения сменялись упрямой надеждой даже и после того, как пришлось ей поверить в свое несчастье! Разные уловки, к которым она прибегала, чтобы испытать ум ребенка, особенности его поведения, признаки не просто тупости, а чего-то безмерно худшего, проявления какой-то недетской, пугавшей ее хитрости – все вспоминалось ей так живо, словно это было только вчера. Комната, в которой она всегда сидела с ребенком, место, где стояла колыбель Барнеби, его миниатюрное, старообразное, бесконечно дорогое ей личико, безумный, блуждающий взгляд, которым он смотри на нее, напевая что-то странное, монотонное, когда она его укачивала, каждая подробность его детства – все это теснилось в памяти, и яснее всего помнились, пожалуй, самые обыденные мелочи.
Вспоминала она и отроческие годы Барнеби – его странные фантазии, страх перед некоторыми неодушевленными предметами, которые казались ему живыми, постепенное действие того ужаса, который еще до рождения омрачил его разум.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101