Эти нападки под маской сочувствия к Долли делались весьма тонко и ловко, и когда Долли, оправившись, нежно поцеловала отца, как бы желая защитить его попранное достоинство, миссис Варден торжественно выразила надежду, что это послужит ему уроком на весь остаток жизни и впредь он будет ценить женскую душу, с чем мисс Миггс выразила полное согласие многозначительным покашливанием и сопением, более красноречивым, чем самая длинная речь.
Однако больше всего радовало Миггс то, что ей не только удалось во всех подробностях узнать о случившемся, но она смогла доставить себе утонченное наслаждение: передать все мистеру Тэппертиту и усилить таким образом его ревность и душевные терзания. По случаю нездоровья Долли этому джентльмену предложено было ужинать в мастерской, куда мисс Миггс собственными прелестными ручками и принесла его ужин.
– Ах, Симмун, – сказала эта молодая особа. – Если бы вы знали, что сегодня случилось! Помилуй бог, Симмун!
Мистер Тэппертит был в довольно мрачном настроении, и, кроме того, мисс Миггс была ему более всего противна, когда клала руку на грудь и бурно дышала, ибо тогда особенно бросалось в глаза несовершенство ее форм. Он смерил ее пренебрежительным взглядом, не проявляя никакого интереса к ее словам.
– Слыхано ли что-нибудь подобное! – продолжала Миггс, – и придет же в голову связываться с нею! Что в ней такого находят, ума не приложу, хи-хи-хи!
Поняв, что речь идет о какой-то женщине, мистер Тэппертит высокомерно предложил своей прекрасной собеседнице выражаться яснее и объяснить, что это за «она» и о ком идет речь.
– Ну, эта Долли, – сказала Миггс, резко отчеканивая каждый слог. – Впрочем, Джозеф Уиллет, по-моему, молодчина и уж, конечно, ее достоин. Да, ей-богу, он молодчина!
– Женщина! – воскликнул мистер Тэппертит, вскакивая с конторки, на которой сидел. – Берегись!
– Силы небесные! – в притворном ужасе ахнула Миггс. – Вы меня до смерти напугали, Симмум! Что с вами?
– Есть струны в человеческом сердце, – произнес мистер Тэппертит, размахивая ножом, которым резал хлеб и сыр, – струны, которых лучше не касаться. Вот что!
– Ну, ладно. Если вы так рассердились, то лучше мне уйти, – и Миггс шагнула к двери. – Рассердился или нет, это все равно, – сказал мистер Тэппертит, удержав ее за руку. – Что ты хотела сказать, Иезавель Иезавель – упоминаемая в библии жена израильского царя Ахава, имя которой стало нарицательным для обозначения порочных женщин.

? Что означают твои намеки? Отвечай!
Несмотря на такое невежливое обращение, Миггс охотно выполнила его требование: она рассказала, что ее молодая хозяйка шла вечером одна полем и на нее на пали не то трое, не то четверо рослых мужчин, которые, конечно, похитили бы, а то и убили бы ее, если бы не подоспел Джозеф Уиллет. Он дрался с ними голыми руками, всех обратил в бегство и спас Долли, чем заслужил уважение и восхищение всех людей и вечную любовь и благодарность Долли Варден.
– Ну, хорошо же, – тяжело переводя дух, сказал мистер Тэппертит, когда Миггс окончила свой рассказ, и принялся ерошить волосы, да так, что они все стали ды бом. – Дни его сочтены!
– Ох, Симмун!
– Повторяю: дни его сочтены. А теперь оставьте меня. Ступайте!
Миггс тотчас удалилась, но не потому, что ее гнали, а потому, что ей хотелось поскорее дать волю распиравшему ее смеху. Нахохотавшись в укромном уголке, она вернулась в столовую, где слесарь, ободренный наступившим затишьем, праздновал встречу с Тоби. Став после этой встречи словоохотливым, он принялся было весело вспоминать о происшествиях сегодняшнего дня. Но миссис Варден, благочестие которой (как это нередко бывает) носило ретроспективный характер, то есть обычно поднимало голос, так сказать, задним числом, сурово остановила мужа, указав на греховность такого рода развлечений и на то, что давно пора спать, после чего она с таким мрачным и унылым видом, что могла бы в этом отношении соперничать с парадной кроватью в «Майском Древе», удалилась на покой, и скоро ее примеру последовали все в доме.

Глава двадцать третья

Сумерки уже давно сменились вечером, но в некоторых кварталах Лондона жизнь еще кипела ключом, как в полдень. Эти кварталы удостоил своим пребыванием так называемый «высший свет» (который и тогда, как в наши дни, представлял собой весьма тесный круг), и в одном из них, Тэмпле, в этот вечер мистер Честер полулежал на диване в своей спальне и читал книгу.
Он, видимо, совершал свой туалет не спеша, постепенно, и когда был уже наполовину одет (очень изящно, по последней моде), решил сделать длительную передышку. Остальные части его костюма лежали наготове, оставалось только их надеть. Камзол был распялен на специальной подставке, напоминая нарядное чучело, жилет тоже разложен самым эффектным образом, и тут же в живописном порядке лежали другие элегантные принадлежности туалета, а мистер Честер развалился на диване и был поглощен чтением, как будто на сегодня уже покончил со всеми светскими обязанностями и собирался лечь спать.
– Честное слово, – сказал он, наконец, вслух, подняв глаза к потолку с видом человека, серьезно размышляющего о прочитанном. – Честное слово, я не знаю другой так мастерски написанной книги! Какие тонкие мысли, какие прекрасные правила нравственности и истинно-джентльменские чувства! Ах, Нэд, Нед, если бы ты мыслил и чувствовал так, мы с тобой всегда сходились бы во всем, на все смотрели бы одинаково!
Это замечание, как и вся тирада, обращены были в пространство: Эдварда здесь не было, и отец его разговаривал сам с собой.
– Милорд Честерфилд! Милорд Честерфилд – известный английский политический деятель и писатель-моралист Филипп Дормер Стенхоп, граф Честерфилд (1694–1773). Здесь речь идет о письмах лорда Честерфилда его сыну Филиппу Стенхопу, опубликованных в 1774 году вдовой последнего. Письма эти представляли собой свод житейских правил, которым следовала английская аристократия XVIII века. «Письма графа Честерфилда» в течение первого же года выдержали пять изданий и были очень популярны еще долгое время после выхода в свет.

– продолжал он, чуть не с нежностью положив руку на книгу. – Если бы я мог в свое время использовать ваши гениальные мысли и воспитал сына в тех правилах, какие вы завещали всем мудрым отцам, Эдвард и я были бы сейчас богачами. Шекспир, без сомнения, очень хорош в своем роде, хорош и Мильтон, хотя он прозаичен, лорд Бэкон – глубокий мыслитель, но гордостью отчизны я могу назвать только одного писателя; лорда Честерфилда.
Он задумался и стал орудовать зубочисткой.
– Я считал себя достаточно светским человеком, – снова заговорил он. – Я льстил себя надеждой, что обладаю всеми светскими талантами и лоском, отличающими людей высшего круга от простонародья и освобождающими нас от тех недопустимо пошлых, плебейских черт, которые называются «национальным характером». Да, я верил, что я – подлинно светский человек, и вовсе не из естественного пристрастия к собственной особе. А между тем на каждой странице книги этого просвещенного писателя я нахожу примеры такого пленительного лицемерия, какое мне и во сне не снилось, или высшего эгоизма, до сих пор совершенно мне чуждого. Я должен бы краснеть за себя перед этим изумительным писателем, если бы сам он не учил нас никогда не краснеть. Какой замечательный человек, – настоящий аристократ! Король или королева могут любого сделать лордом, но только сам сатана да грации могут создать Честерфилда!
Люди пустые и лживые до мозга костей редко двигаются скрыть свои пороки от самих себя. Однако именно в том, что они откровенно признаются себе в этих пороках, они видят высшую добродетель, ту добродетель, которую якобы презирают. «Ведь моя откровенность с самим собой – это честность, это правдивость, – твердят они. – Все люди таковы, как я, но у них не хватает честности признать это». Чем энергичнее они отрицают искренность во всех людях, тем больше им хочется показать, что они сами искренни до дерзости. Таким-то образом эти философы бессознательно отдают должное Истине и, глумясь над всем, глумятся над самими собой.
После панегирика своему любимому писателю мистер Честер и порыве восторга снова взял в руки книгу, намереваясь дальше изучать изложенную и ней высокую мораль, но ему помешал шум у входной двери: по-видимому, его слуга не хотел пускать какого-то непрошенного посетителя.
– Для назойливого кредитора час слишком поздний, – пробормотал про себя мистер Честер, поднимая брови с таким беспечным выражением, как будто шум этот доносился с улицы и нисколько его не касался. Они обычно являются гораздо раньше. И всегда под тем же неизменным предлогом, что им предстоит завтра крупный платеж. Этот бедняга только потеряет даром время, а время – деньги, как говорит пословица, хотя мне в этом ни разу не пришлось убедиться. Ну, что там такое? Тебе же сказано, что меня нет дома.
– Какой-то парень, сэр, – доложил слуга, в совершенстве усвоивший себе холодно-небрежный тон своего господина. – Принес вам хлыст, который вы на днях где-то оставили. Я ему сказал, что вас дома нет, но он объявил, что не уйдет, пока я не отнесу вам хлыст.
– И прекрасно сделал, – отозвался мистер Честер. А ты – олух без капли сообразительности! Приведи его сюда – да пусть раньше чем войти, пять минут вытирает ноги.
Слуга положил хлыст на стул и вышел, А хозяин, который не потрудился даже обернуться, когда он вошел в комнату, и во время разговора ни разу не взглянул на него, продолжал свои размышления вслух, прерванные было его приходом:
– Если бы пословица «время – деньги» была справедлива, – промолвил он, вертя в руках табакерку, я легко пришел бы к соглашению со всеми кредиторами и мог бы выплачивать им,.. сейчас, прикинем, сколько же я мог бы им уделять в день? Ну, скажем, послеобеденный: сон – этот час я пожертвовал бы охотно, пусть берут и пользуются на здоровье. Утром, между завтраком и чтением газет, я тоже мог бы выкроить для них час, вече ром, до обеда, – так и быть, еще один. Выходит три часа в день. За двенадцать месяцев они таким способом взыскали бы с меня долг сполна, да еще с процентами; Пожалуй, предложу им… А, это вы, мой кентавр?
– Я, – ответил Хью. Он, широко шагая, вошел в комнату, а за ним шла собака, такая же угрюмая и взлохмаченная, как он сам. – Немалого труда мне стоило прорваться к вам! Вы сами велели мне прийти, а когда я пришел, держите меня за дверью, – это как же понимать?
– Очень рад вас видеть, милейший, – сказал мистер Честер, приподняв голову с подушки и меряя его с головы до ног равнодушным взглядом. – Ваше присутствие здесь – лучшее доказательство, что вас не держат за дверью. Как поживаете?
– Хорошо, – ответил Хью, не скрывая своего нетерпения.
– Вид у вас цветущий, настоящее олицетворение здоровья. Присядьте.
– Я уж лучше постою.
– Как хотите, как хотите, мой друг. – Мистер Честер встал, не спеша снял халат и сел перед зеркалом за туалетный стол. – Пожалуйста, не стесняйтесь.
Сказав это самым учтивым и ласковым тоном, он начал одеваться, не обращая больше внимания на гостя, который стоял растерянный, не зная, как быть дальше, и время от времени хмуро поглядывал на него.
– Что же, хозяин, вы говорить со мной будете? – спросил он после длительного молчания.
– Вы, видно, не в духе, любезный, немного раздражены. Я подожду, пока вы совершенно успокоитесь. Время терпит.
Этот тон подействовал на Хью именно так, как рассчитывал мистер Честер: он его смутил и лишил уверенности в себе. На грубость он сумел бы ответить тем же, за обиду отплатил бы с лихвой, но это холодно-любезное и равнодушно-пренебрежительное обхождение, спокойный и самоуверенный тон дали ему почувствовать его ничтожество лучше, чем самые красноречивые доводы. Все этому способствовало: контраст между его грубой и нескладной речью и гладкими, спокойными, но внушительными фразами мистера Честера, его неотесанностью и изысканными манерами этого джентльмена, его неопрятными лохмотьями – и элегантным костюмом того, не виданные им никогда роскошь и комфорт обстановки и наступившее молчание, во время которого он успел все заметить и почувствовать себя обескураженным… Это очень часто влияет даже на людей развитого ума, а на такого человека, как Хью, действует почти неотразимо, – и Хью был совершенно подавлен и усмирен; он понемногу придвигался все ближе к мистеру Честеру и, глядя через его плечо на свое отражение в зеркале, словно искал в нем ободрения. Наконец он сделал неуклюжую попытку умилостивить мистера Честера:
– Ну, как, вы мне скажете что-нибудь, сэр, или велите уходить?
– Говорите вы, – ответил тот. – Говорите, мой друг. Ведь я уже свое сказал, не так ли? Теперь я хочу услышать, что скажете вы.
– Послушайте, сэр, – отозвался Хью со все возрастающим замешательством, – не мне ли вы перед отъездом из «Майского Древа» оставили свой хлыст и велели его принести, когда мне надо будет потолковать с вами насчет одного дела?
– Именно вам, если только у вас нет брата-близнеца, – подтвердил мистер Честер, бросив взгляд в зеркало, где отражалось растерянное лицо Хью. – Но это, я думаю, мало вероятно.
– Ну, так вот я и пришел, сэр, – сказал Хью. И принес хлыст, да еще кое-что: письмо, сэр. Я его отнял у того, кто должен был его доставить.
Говоря это, Хью положил на туалетный стол то самое послание, пропажа которого так сильно огорчила Долли.
– Вы его силой отняли? – спросил мистер Честер, глянув на письмо без малейшего признака интереса или удовлетворения.
– Не совсем, – ответил Хью. – Только отчасти.
– А кто был тот посланец, у которого вы его отняли?
– Это женщина. Дочь слесаря Вардена.
– Вот как! – весело воскликнул мистер Честер. – И что еще вы взяли у нее силой?
– Что еще?
– Да, что еще? – повторил мистер Честер с расстановкой, таи как он в эту минуту наклеивал крошечную «мушку» из липкого пластыря на прыщик, вскочивший в уголку рта.
– Гм… Ну, еще поцелуй, – ответил Хью с запинкой.
– А еще что?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101