- Во-первых, я сам точных ответов не знаю; во-вторых, мало ли что вы на допросах выложите, потянув меня за собой... И самое-то обидное - в том, что грозу на вас навлек я, пытаясь представить доказательства вашей невиновности - ну, что вы оборотнем не являетесь...
- Понимаю, - сказал врач. - Как бы "засветили" меня. Да, я знаю, что "сын за отца не отвечает", но я ведь прекрасно понимаю, что официально с меня не за отца спросят ответ, а по какому-то другому обвинению. Оборотень так оборотень... Я один такой?
- Нет, еще шесть человек компанию вам составят. Но я этого не говорил.
- Так что, может, меня еще и выпустят, после отсева? - усмехнулся врач.
- Надеюсь, - ответил я.
Мы подошли к больнице.
- Заглянем напоследок в сарайчик? - предложил врач. - Проверим наши выводы.
- Конечно, заглянем, - согласился я.
Юродивый спал на своей куче соломы. При свете фонарика он встрепенулся и сел, моргая. Врач обратился к нему по-немецки. Наш Тарзан недоуменно и обрадованно воззрился на врача, а потом залопотал что-то свое, прискуливая и порыкивая.
- Что он говорит? - спросил я.
- Не очень пойму. Похоже на "тринкен", словно ему пить хочется. Речь у него нечленораздельна. Во всяком случае, вы правы. Тот самый это берлинский волчий человек. Но ваша правота и наше знание - они уже ничего не меняют. Сейчас свежей воды ему принесу, и в дом зайдем.
Когда мы оказались в комнате врача, он вытащил бутыль, в которой спирта оставалось чуть больше чем на треть, и доверху дополнил ее водой. Потом как и вчера, нарезал хлеба и лука.
- Хоть выпьем, чтобы ждать не скучно было, - сказал он. - Не пропадать же добру. Вы ведь теперь со мной до конца пробудете?
- Да. Не могу иначе. - Я слегка пожал плечами.
- "Их штее хир, их каннт нихт андерс" - процитировал врач. - Слова Лютера: "Я здесь стою и не могу иначе".
Вот теперь я видел его таким, какой он есть, - спокойным, подтянутым, чуть меланхоличным - и даже не от ожидания ареста, а от некоего общего меланхолического склада души.
Когда мы приняли по первому стопарику, он встал, открыл стоявший в углу сундук и вытащив оттуда стопку книг и бумаг, перенес на стол.
- Вот все мое антисоветское добро, - сказал он.
- Все книги не по-нашенски, - заметил я.
- Все по-английски. Я специально только на языке брал. Вот книга, которую я давно мечтал прочесть. Фрейд. Знаменитый врач и ученый. Как раз вопросами сна занимался - что это за феномен и как сон влияет на человеческую психику. У нас фрейдизм объявлен реакционной лженаукой, и если бы не дар союзников... Да, меня за одну эту книгу укатают на всю катушку. Было бы у нас время, я бы вам порассказал о его теориях. Вы, я вижу, снами интересуетесь, и вам бы очень на пользу пошло. Но времени нет. Авось, когда-нибудь сами прочтете в переводе на русский, когда разберутся во всем и поймут, что кроме истинной науки ничего в его книгах нет. Есть у меня к вам одна просьба...
- Да?
- Сохраните мои законченные переводы стихотворений. Я дилетант, и ценности в моих переводах немного, но все равно - это лучшее, что от меня останется... Может, вам удастся и напечатать их когда-нибудь, когда времена минуют... Вы понимаете, я давно так не погружался в великую и настоящую поэзию, с самого детства. И только поздними вечерами, в минуты, когда я садился за переводы, я становился самим собой и окунался в теплоту и насыщенность, невероятные и недостижимые после детства, словно вновь были и лампа под рыжим абажуром, и томик Майн Рида, и изразцовая голландка... Я жил в эти минуты такой полной и своей - только своей, не заимствованной, не подыгрывающей никому - жизнью, что жаль будет, если все это сгинет вместе со мной. В стихах ничего антисоветского нет. Переводы мои уничтожат просто потому, что меня самого... Так возьмете по чистовому экземпляру всего законченного?
Я кивнул.
Он стал перебирать стопочку бумаг, аккуратно вынимать исписанные листочки, оставлять другие, исчирканные.
- А вот этот перевод закончен, но еще не переписан набело, - сказал он. - Если позволите, я перепишу.
Снова кивнув, я молча наполнил наши стопки. Мы опрокинули их до дна, и он взялся за дело.
Я взглянул на один из исчирканных листочков. Четыре строки попались на глаза: "Я ли смерть возить повсюду /В инвалидном кресле буду, /Ей не предан страстью нежной, /Но ее слуга прилежный?" Последние две строки были зачеркнуты, и вместо них подписано:
...Ей не предан страстью темной,
Но ее слуга наемный?
- Чье это? - спросил я.
- А, это?... Из Одена. Но это стихотворение я вам давать не буду. Перевод так и остался в черновиках.
И он продолжил писать. А я сидел, покуривал, и как-то сразу репьем вцепилось в память и звучало безостановочно:
Я ли смерть возить повсюду
В инвалидном кресле буду,
Ей не предан страстью темной,
Но ее слуга наемный?
Уж очень это ложилось на нынешнюю мою - на всю нашу нынешнюю ситуацию. Настолько ложилось, что мерещиться начало: строки эти - ключик к разгадке всего. А врач, закончив писать, передал мне отобранные им листочки. Я убрал их туда же, где уже лежала припрятанная мной сторожевая книга. Остальное он аккуратно разложил на столе.
- Сделаем из этого доказательство вашей лояльности, - сказал он.
- То есть? - дернулся я. - Мне, знаете ли, не надо...
- Все надо, - сказал врач и разлил еще по стопочке. - Не будем больше об этом. Будьте добры, скажите, вы-то знаете, кто оборотень? И что вообще произошло?
- Знаю, но не во всех деталях, - ответил я. - Знаю, откуда взялась недавно родившая волчица. Знаю, кому волчата до того дороги, что он кинулся спасать их мать. Знаю, как развязать это дело. Знаю, кто из семерых оборотень. То есть, не знаю конкретно по имени, но, так сказать, по родственным связям. Вот только остальных шестерых спасти уже не в моей власти.
И я рассказал врачу о моих догадках и предположениях, подводящих черту под всем делом. Врач слушал внимательно, периодически кивая.
- Да, наверное, вы правы, - сказал он, выслушав мою версию. - Вот только как сюда укладывается тот головорез, с которым вам предстоит сегодня встреча в барской усадьбе?
- Пока не ясно, - сказал я. - Но он впишется. Есть у меня предположение на этот счет. Впрочем, - добавил я, - у меня ведь имеется сторожевая книга, которую я еще не открывал. Я вам ее дам, не раскрывая, вы ее перелистаете и, если найдете что-то очевидно соответствующее, скажете мне, прав я или нет. Мне интересно проверить, насколько я угадал.
И я вручил ему сторожевую книгу. Врач с интересом перелистал ее - и когда он дошел до последней из заполненных страниц, глаза у него округлились.
- Да, вы правы, - сказал он. - Вы до жути правы. Настолько правы, что я бы на вашем месте не ввязывался в эту игру. Иначе... да, все равно, скажу откровенно: у вас, если вы продолжите погоню за истиной, меньше шансов на спасение, чем у меня, которому "тройка" вот-вот влепит смертный приговор. Я бы отдал эту книгу тому, кто ее ищет, - и еще присягнул бы, что не открывал ее. Если, конечно, вашей присяге поверят. Вас раздавит между жерновами, если вы попробуете действовать активно и самостоятельно.
- Кто знает... - сказал я, убирая замызганный журнальчик на прежнее место.
Врач встал, зябко поеживаясь, подкинул два поленца в печку. Печка в его флигеле была хорошая, старая, с изразцами.
- Волчий маскарад... - задумчиво проговорил он.
- А?.. - не очень поняв, откликнулся я.
- Это я о своем детском ужасе, - проговорил Игорь Алексеевич. - Он мне до сих пор часто снится. Иногда по нескольку ночей подряд.
- Что за ужас? - спросил я.
- У моего отца была большая библиотека, - сказал врач. - Все стены были заняты полками с книгами, уходящими под самый потолок, на высоту почти четырех метров. Кожаные кресла в центре комнаты, удобные напольные светильники с абажурами, вращающиеся этажерки для тех книг, которые сейчас в чтении или в работе... На самых верхних полках стояли большие книги в красивых переплетах. Мне давно было интересно в них заглянуть. Но отец запрещал мне подбираться к этим полкам. Во-первых, он боялся, что я могу полететь с вершины приставной лесенки. А во-вторых... Это "во-вторых" я понял только в тот день, когда нарушил запрет. Было мне лет шесть или семь. Я поднялся по приставной лесенке до самой верхней полки. Когда я посмотрел вниз, мне показалось, что я безумно высоко, чуть не в поднебесье. На секунду у меня даже голова закружилась, паркетный пол расплылся и завращался в глазах. Я поспешно перевел взгляд на книги, вынул одну из них, открыл. Это был, как я узнал много позже, альбом гравюр Дюрера. Я перелистывал плотные страницы, смотрел на четырех всадников Апокалипсиса, на "людские пороки"... В испуге захлопнув альбом, я взял другой. Это были "Капричос" Гойи. И замелькали передо мной вампиры, ведьмы, младенцы, варящиеся в котле, повешенный... Один из офортов надолго приковал мой взгляд, помимо моей воли: красавица в волчьей маске подает руку галантному кавалеру... Наконец, будто преодолев наложенные чары, я захлопнул альбом, поставил его на место, поспешно спустился. А ночью... Ночью я проснулся оттого, что меня окружали люди в волчьих масках. Да, в ту ночь мне приснился этот волчий маскарад. Я проснулся с ревом, меня долго не могли успокоить. И до сих пор мне это снится, и каждый раз во сне я становлюсь таким же маленьким беспомощным мальчиком и пугаюсь до смерти. Вот только облик красотки под волчьей маской время от времени меняется... Это всегда - облик женщины, которую я сейчас люблю, которой доверяю... Понимаете?
- Понимаю, - сказал я.
- Да, это были великие произведения искусства... - кивнул врач то ли мне, то ли самому себе. - Но не для детских глаз. Отец, который составил просто замечательное собрание гравюр и офортов, оттисков с оригинальных досок, драгоценных оттисков, был прав, что прятал эти альбомы подальше от меня... Но вы уловили главное? Не волк, маскирующийся под красотку, а красотка, прикинувшаяся волком. Вот в чем выразился гений художника... И сейчас, когда этот волчий маскарад продолжается...
- Я понимаю, - повторил я.
Врач вернулся к столу и сказал совершенно спокойно:
- Допиваем последнюю?
- Допиваем, - кивнул я. - Только никогда не говорите "последнюю". Мы на фронте всегда говорили "выпьем по предпоследней". Поверье было, что кто скажет "выпьем последнюю", тот в ближайшем бою погибнет.
- Что ж, по предпоследней, - с полной стопкой врач подошел к окну и задумчиво поглядел в него.- Интересный маршрут обозначен в этой учетной книге... Значит, и наш Маугли со своими волками должен был проследовать по тому же маршруту?
- Да, - сказал я.
- Интересно, как теперь сложится их судьба?
- Волчица-мать мертва. Помет ее, наверное, тоже, хотя выходить его, видимо, очень старались. Остаются волк-отец и наш Маугли. Боюсь, судьба их тоже будет не слишком радостной, а жизнь недолгой.
- Кажется, едут, - сказал врач.
Мы допили наши последние капли. Опер и его сопровождающие вошли в комнату. Я встал, врач тоже.
- Должен сознаться, я догадался, зачем ваш человек сидит у меня и не уходит, - заговорил врач. - Я сделал попытку уничтожить находящиеся у меня иностранные книги и кое-какие заметки. Но ваш человек был зорок, перехватил меня и заставил сложить все аккуратно на столе.
- Я не знаю, антисоветские это книги или нет... - вставил я. - Может, самые обычные...
- Обычные книги уничтожать не пытаются, - уведомил меня опер. Молодец! Проявил бдительность. И обыска проводить не надо. Уводим его и опечатываем помещение.
Мы все вышли наружу. Врача повели к машине.
- Покажите мне вашего Маугли-Тарзана, - сказал опер.
Я повел его к сарайчику. Волчий юродивый спал. Опер ткнул его носком сапога, чтобы разбудить, и тот недовольно зарычал.
- Ишь ты, сердится, - усмехнулся опер. - Ну и уродина. Недоумок как недоумок, одна слава, что среди волков рос. Пошли.
Мы пересекли широкий двор и были почти у самых ворот, когда один из охранников в машине вдруг заорал:
- Смотри! Берегись!
Мы мигом обернулись. От двери сарайчика несся в нашу сторону Маугли волчьими прыжками, с тусклым огнем в глазах, тихо рыча. Метил он явно на опера. Жуткое было зрелище. Самый смелый человек дрогнул бы. Опер выхватил пистолет и открыл отчаянную пальбу. Волчий человек настиг его, навис над ним с разинутой пастью и вскинутыми руками - и вдруг, когда казалось, что для опера все уже кончено, замер на месте, покачнулся и рухнул на спину. Несколько всаженных в него пуль сделали свое дело. Он был мертв.
- Уфф!.. - Опер вытер пот со лба и некоторое время переводил дух. - Ты мне за это ответишь, - грозно кинул он врачу, садясь в машину и, видно, считая его виновником неожиданной выходки получеловека-полузверя. - Убери эту падаль! - крикнул он мне, и машина отъехала.
Я подошел к мертвому юродивому. Да, видно, произошло то, о чем говорил врач. Тычок сапогом оказался той самой последней каплей, от которой и сорвалась пружинка. И бедняга, по-нашему говоря, "психанул", а по-научному "прибег к агрессии как к средству самозащиты от окружающего враждебного мира".
Взяв труп за ноги, я оттащил его от ворот к больничной подсобке, чтобы не слишком маячил. А завтра санитар пусть кумекает, куда тело деть. Санитару завтра прием вести. Интересно, каких рецептов он навыписывает? Не отправит ли кого-нибудь на тот свет? Тогда у всей этой истории будет еще одна жертва.
* * *
Из усадьбы я выбрался без приключений. Четыре часа утра. Быстрей и безболезненней справился, чем сам думал. Успею еще и поспать перед новым рабочим днем.
Я двинулся по жесткому обветренному насту заснеженного поля, срезая путь к поселку. Прошел легкий снег, и мои ноги мягко придавливали свежий и сыроватый покров. На этом свежевыпавшем, по-весеннему быстро оседающем под собственной тяжестью, совсем не пушистом снегу я и увидел цепочку волчьих следов, пересекавшую мой путь. Следы были крупные, матерого волка.
- Это что, папаша погибшего семейства разгуливает? - осведомился я вслух и огляделся.
Что за темная точка вон там? Куст торчит или... Я прошел еще несколько шагов, оглянулся. Точка как будто переместилась - и, похоже, в мою сторону.
- Волк или человек? - заговорил я.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10