Похвалилась именем: оно такое редкое! Погоревала о том, что не поет в хоре и плохо играет в баскетбол…
Алныкин терпеливо слушал школьницу, и детские россказни ее угнетали ненужностью, так и хотелось окриком оборвать лепет. Аспа и Аста — от такого созвучия коробило. Девчонка с диким именем то лупит на него глаза, то смотрит на ботики. Трепушка перебрасывает портфель из руки в руку.
— Я знала и верила, что вы мен найдете… — услышал вдруг Алныкин и обомлел, напугался. Неужели его опередила эта парочка, Синцов и Янковский? Им ведь надо спасать зятя начальника Политуправления, вчера еще они могли найти ее и обработать.
Нет, не нашли и не обработали — это он установил, порасспросив школьницу о вчерашнем дне. Затянул ей шарфик потуже, чтоб не простудилась, в комендатуре не чихала и не сопливилась. Вести ее туда рано, Синцов будет после двух дня, но освежить память свидетельницы необходимо.
— Пойдем, — сказал он и взял школьницу за руку. — Туда, где мы встретились.
Помнишь, когда это было?
— Помню… Для вас это место что-то означает?
— Очень многое.
Она замолчала минут на пять. Потом пальцы ее, сжатые рукою Алныкина, дрогнули. И голос дрогнул.
— И для меня тоже…
Надо было побриться, впереди комендатура и сумасшедший Синцов, но и в парикмахерской нельзя оставлять без присмотра школьницу. Два кресла свободные, Алныкин посидел в обоих, примерился, в каком из них хорошо отражается усаженная им в коридорчике Леммикки. «Никуда не уходи, — предупредил строго. — Сиди здесь. Я хочу все время видеть тебя». Уже в кресле скорректировал: «Чуть-чуть левее…» Она дернулась, да не в ту сторону. Поправилась. В широко раскрытых глазах — ожидание новых чудес.
Мастер попался словоохотливый, как училищный парикмахер Соломон, которому многое прощалось. И этому болтуну простилась заключительная фраза: «Теперь можете делать барышне предложение!» Гардеробщица взмахнула щеточкой, посильное участие приняла и школьница, робко сняв с шинели какую-то пылинку.
Почему-то ей очень понравилось сидеть и ждать его. Она смело улыбалась, походка ее изменилась, стала прыгучей, она наконец-то назвала Алныкина Володей, но храбрость испарилась в кафе. Расстегнула пальто и не позволяла его снимать, отбрыкнулась по-детски, прижала к себе портфель и плачуще глянула на бдительного Алныкина. Выяснилось: она — в школьной форме, а Министерством образования ЭССР запрещено школьникам посещать кафе, рестораны и прочие увеселительные заведения.
— Что, и комендатура министерская у вас есть? — хмуро поинтересовался Алныкин, еще не завтракавший и знавший, что, быть может, ему не удастся сегодн поужинать. К счастью, кафе только что открылось, никого, кроме них, еще нет, Алныкин стянул все-таки пальто с упрямой школьницы, подвел к зеркалу и распорядился: передник, отороченный кружевами, можно снять и запихнуть в рукав пальто.
Только здесь, за столиком, он рассмотрел ее. Ни девочка, ни девушка, недозрелое существо женского пола, и все, из чего состоит существо это, изменится через год-другой, иным станет нос, изогнутся по-другому губы, подбородок затвердеет, пухлые щеки осядут, удлинившиеся волосы сплющат лицо и совсем закроют ушки, лишь глаза останутся прежними — стойкими, серыми, под цвет надводных кораблей. Смелый ребенок: девушки такого возраста при виде мужчин обычно опускают глаза, притворяясь избыточно скромными, обеща в будущем быть дерзкими, но — в будущем («Защитная мимическая реакция», — говаривала аспирантка). Эта же уставилась на него, губами прошептывает каждое услышанное слово. И, пожалуй, на допросе у Синцова и Янковского может повторить все сказанное им, описать и кафе это, и парикмахерскую, и выговор, что получила от него за робкий мазок помады.
Но и встречу на улице Пикк опишет! И папиросы в лавке! И конфеты там же!
Поэтому — терпение и еще раз терпение. Пить с нею ни в коем случае нельзя, это станет известно Синцову, но и не пить — тоже, оскорбится. Эти начавшие красить губы девчонки мнят себя, конечно, зрелыми обольстительницами, частыми гостьями «Глории» хотя бы.
— Сухое вино, — развернул он бутылку так, чтоб девчонка запомнила буквы и цифры на этикетке. — Девять градусов. Дети пьют в Грузии… — Налил, приподнял бокал: — За твою географию. Чтоб хорошо сдала. У меня однажды это не получилось.
В магазине военторга Алныкин примеривал фуражки, а она смотрела то на него, то в зеркало и норовила стать так, чтобы и себя там увидеть. Пока Алныкин раздумывал, что делать с шапкой — отнести ее в гостиницу или упаковать, — девчонка просто сунула ее в портфель. Время подходило к двум часам дня, Синцов вот-вот появится в комендатуре, и офицерская шапка в ученическом портфеле вполне устраивала Алныкина, с нею девчонка не убежит, сработают рефлексы воспитания. И все же он втемяшил под беретик грозное предостережение:
— Стоять вот здесь и не двигаться! По делам службы я удалюсь на полчасика, буду в этом здании. Жди меня!
Двумя руками она прижала к себе портфель и застыла.
Майор Синцов внушал вечные истины, инструктируя у себя патрули, напоминая о форме одежды, дисциплине и благонравном поведении военнослужащих. «Есть порядок в главной базе — и на всем флоте тоже порядок! Пуговицы не драены — значит, не пробанены стволы орудий! Шапка вместо фуражки или бескозырки — значит, не тот боезапас подан в башни!» Майор, видимо, происходил из береговой артиллерии и умел стрелять формулировками. Патрули, громыхая сапогами и ботинками, выходили из комнаты, и подбежавший к окну Алныкин нашел школьницу стоящей на указанном ей месте.
От Синцова всего можно было ожидать, но то, что услышал от него Алныкин, любого повергло бы в изумление.
— Какая еще свидетельница? Какая эстонка? Какое чепе?.. Тринадцатого марта?
Никакого чепе не было, и никто не понуждал никого к развратным действиям!
Никто! Это все досужие вымыслы буржуазной пропаганды! Ты, я смотрю, лейтенант, наслушался «Голоса Америки»! Запомни раз и навсегда: ни-че-го не было! Ни-че-го! И если еще раз услышу, если раскроешь рот и станешь разносчиком заведомо клеветнических слухов — пятьдесят восьмую схлопочешь моментально! И чтоб я больше тебя здесь не видел! Тральщик, который в Гидрогавани, уходит в твою базу после восемнадцати ноль-ноль… Все согласовано с Янковским! — услышал уже в коридоре Алныкин, унося ноги от свирепого помощника коменданта.
Было приятное чувство облегчения, освобождения, выздоровления, что ли. И в Порккала-Удд уже не тянуло, и жаль, что нельзя продлить гостиничное житье.
Солнышко разогнало тучи, а те унесли с собою дождь, Таллин промылся и стал еще краше.
А школьница истуканом стояла перед комендатурой, вцепившись в портфель, как в спасательный круг, неотрывно смотря на окно, где показался он пятью минутами раньше. Алныкин толкнул ее: «Проснись, в школу опоздаешь!» Она очнулась, оторвала от груди портфель, стала перебрасывать его из руки в руку. Хотелось по-настоящему выпить, и чтоб эта девчонка при сем не присутствовала.
— А не пора ли тебе домой? Пойдем, провожу до трамвая.
Она закусила губу, кивнула как-то обреченно, пошла. На том месте, где четыре дня назад они столкнулись, вдруг нелепо (мешал портфель) обняла его и поцеловала, тут же отпрянув, и побежала. Остался запах ландышей. Умная девочка, что и говорить, все понимает.
Через шесть часов Алныкин на буксире пришел в Порккала-Удд, в штабе бригады никто его ни о чем не спросил, да никого из начальства на плавбазе не было, штаб носилс по кораблям, невзирая на поздний час, и проверял гюйсштоки.
Стало известно, что вчера в шторм на БК-148 (из боевого ядра) впередсмотрящий привязал себя, чтоб не смыло за борт, к гюйсштоку, а тот сломался, и матрос, упавший в море, утонул.
— Пустяки, пронесло, — доложил в своей кают-компании Алныкин. Втянул носом воздух, принюхался. — Каюту-то проветривать надо, — сказал он помощнику.
Тот обиделся, пожаловался командиру, ставшему на его сторону: вентиляция помещений не входит в задачу No 3 «Курса надводных кораблей». Рачительность командира не знала пределов, он и новую фуражку заметил, и отсутствие шапки.
— Потерял в Таллине, по пьянке, — беспечно объяснил Алныкин, испытывая легкую досаду. Новая фуражка — это пригодится. Положено по вещевому довольствию три кителя, двое брюк, не считая тех, что к тужурке, а фуражка — одна, так что покупка вполне оправданна. Шапка же, унесенная школьницей в портфеле, понадобится зимой, помощник выручит, есть у него старая, запасная.
Утром зашумел в кают-компании гирокомпас, стали готовиться к выходу в море.
Алныкин успел сбегать на «Софью Павловну» и отдать подписанные всеми комендатурами документы.
Отдал — и забыл о школьнице.
Вспомнил через месяц.
В Бьерке-Зунде ободрал днище о камни, а потом еще и сел на мель БК-151.
Отбуксированный в Выборг, корабль ждал запчастей и неминуемой расплаты, на борт 133-го поднялись отрядные специалисты (дивизион делился на два отряда), переход сулил приятные штурманские впечатления. Финны разрешали ходить в их территориальных водах, и то, что называлось навигационным обеспечением театра, они делали удобно, красиво, наглядно, хотя и не всегда наносили на карту. Шли малым ходом, продольным лоцманским фарватером, командир напевал блатные мелодии, помощник блаженствовал, артиллерист вспоминал довоенное детство.
Пришли наконец в Выборг, пришвартовались кормой, был час прилива, палуба и берег на одном уровне, специалисты перепрыгнули на берег и пошли к плавдоку, командир нацелился на почтамт, хотел позвонить матери в Свердловск. Алныкин и помощник завалились спать, потом пообедали и поужинали сразу. Давно уже начался отлив, катер медленно опускался, вахтенный матрос травил швартовы и переставлял сходню, девушки на берегу, утром стоявшие чуть ли не нос к носу, удалялись, поднимаясь все выше, но по-прежнему подыскивали кавалеров, звали на танцы в парке. Задрав головы, матросы могли видеть только штанишки и трусики всех цветов, по ним и различали. Ужин сдвинули на час раньше, помощник подписал книгу увольнений, матросы полезли на сходню, как мартышки на дерево, разобрали девушек, стенка опустела. Потом появились охотницы за офицерами, Алныкина пыталась травмировать обладательница кокетливых полосатых штанишек, корабельный устав она знала не хуже специалистов и понимала, что в отсутствии командира корабл на берег может сойти только он,
«бычок», командир БЧ-2. Получила отказ. Самолюбивый помощник вступил в переговоры с сиреневыми трусиками и — на всякий случай — назначил встречу у входа в парк. Из конспиративных соображений избранница не могла назвать своего имени, а темнело в Выборге быстро, лица не разглядишь. Помощник схватил мегафон:
— Как же я тебя там опознаю?
Судя по голосу, девушка расхрабрилась и поднесла ко рту сложенные ладошки:
— Да платье задеру — по сиреневым трусикам и узнаешь! Жду!
Наконец показалась задница командира, спускавшегося по почти отвесной сходне носом к ней. Он твердо обосновался на корме, а помощник вскарабкался на берег, минут через двадцать вернулся на корабль возбужденный, взор его блуждал, от смеха тряслись погоны. Он затащил Алныкина в каюту, поведал о своем конфузе: у входа в парк его ожидали две «сиреневых», и каждая настаивает на приоритете. Выручить его может только он, Алныкин. Девицы — прелесть, увязались за ним, стоят там, наверху, поднимайся, погляди, оцени!
Алныкин застегнул китель, поднялся — и немедленно скатился вниз. Одного взгляда было достаточно — девочки лет шестнадцати, не больше. «Семнадцать, — уверял помощник, — младое комсомольское племя». «Дети, — упорствовал Алныкин. — Дети же!» — заорал он.
Из командирской каюты донеслось:
— Нельз обижать детей… Обоих увольняю, до утра.
В синеве сумерек лица девушек казались ликами. Семнадцать лет, перешли в десятый класс, то есть перейдут через месяц, у той, что с косичками, мать в ночной смене, вино и конфеты можно купить по дороге. На танцах в парке обычно дерутся, зачем туда идти, дома же они покажут паспорт, чтоб уж никаких сомнений. И радиола у них есть.
Все было, и радиола тоже. Вернулись к утренней приборке, пристыженные, мягкие, задумчивые. Помощник долбанул кулаком по переборке и сказал, что вся многотомная писанина его померкнет перед «Выборгской новеллой», она будет написана золотым пером «паркера», тщательно вымытыми руками и под звуки «Аве Марии».
Специалисты остались в Выборге, катер пошел в Кронштадт с заходом в Койвисто. В позапрошлом году Алныкин был здесь на практике, на таком же корабле из дивизиона учебных катеров. Места знакомые, все та же кирка, где по вечерам танцы, в километре — санаторий с надменными курортницами, по берегу же, если пройти метров четыреста, россыпь крупных валунов, когда-то выброшенных ледником. Сняв ботинки и закатав штанины, Алныкин вошел в море и добрался до остатка некогда раздробленной скалы, выглаженной в месиве пород, спадавших с отрогов фенноскандийского щита. Плоский верх валуна мог поместить на себе ровно пять человек сидя, столько их и было в один из вечеров июля 1951 года, пять одноклассников с бутылкой сухого вина, зачарованно взиравших на закат солнца. Есть что-то мистическое в исчезновении светила, весь день обогревавшего или торчавшего в небе астрономическим объектом. Сладостной жутью окатывается тело, когда косматое красное чудище расталкивает толщу вод, прячась в них на ночь. Пятеро их было, и в момент, наступивший после ухода солнца, произнесена была клятва: хотя бы раз в десятилетие приезжать в этот приморский городишко на Карельском перешейке, забираться на этот валун и вспоминать прощальный луч июльского заката 1951 года. Приезжать — где бы ты ни находился, на Севере ли, на Балтике, в Тихом океане, на Черноморском флоте или речных флотилиях.
Четырнадцать месяцев еще до выпуска (так тогда думалось), неизвестно еще, как сложится судьба, служба, и в страхе перед жизнью они, третьекурсники, торопились обогнать время, загадывая вперед, как эти девятиклассницы, наперегонки бежавшие во взрослость, оставаясь еще детьми.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13