Экономили горючее, но не только: летчикам полагалась денежная прибавка за взлет и патрулирование и, наверное, доппаек. Ради этих выгод две авиадивизии изображали бдительность. Так длилось уже не менее двух, если не трех лет, и, возможно, американцев подобная взаимовыручка удовлетворяла. Но что найдется когда-нибудь человек в Москве, который сравнит АГД (агентурные данные) с фактическими вылетами истребителей, — это было делом времени, и, кажется, такое время настало. По некоторым сведениям (или слухам) какие-то тихие товарищи появились в Батуми, Зугдиди и Тбилиси, товарищи что-то вынюхивают, товарищи не могут не узнать о том, что и сухопутная граница нарушается когда угодно да еще и с ведома пограничников. Одно время Маркин оторопело принимал от Ракитина донесения типа: «Пограничную реку перешла группа из двенадцати человек…», пока ему не растолковали: река отделяет грузинскую часть села от турецкого, что наносит ущерб родственным чувствам односельчан во времена свадеб или общесемейных празднеств. Почему-то эти чувства стали учитываться только год назад, будто кто-то специально нарушает пограничный режим. На кораблях базы как бы шутя рассказывали о батумских прелестях, о кофейнях, о турецком консульстве на улице Ленина, где к пяти вечера собиралась толпа глазеть на балкон, там консул совершал церемонное чаепитие с дамой редкостной красоты; «Колхозник» по-грузински звучит так: колмэурне, среди прочего рассказывали и о кафе «Колмэурне», куда будто бы запросто приходили офицеры американской армии, отчего и заведеньице это переименовали в «Калифорнию». Два года назад, в один темноватый февральский вечер, командир ныне ликвидированной Батумской ВМБ контр-адмирал Чинчарадзе возвращался с женой из кинотеатра, супруги шли по набережной, муж впереди, жена далеко сзади (уважающий себя грузин не допустит к себе женщину ближе), неожиданно из темноты выскочили два типчика, оглушили адмирала, сунули его в мешок и потащили — за холмы, как в Грузии называли Турцию. Супруга забыла про обычаи гор и заблажила по-русски. К счастью, с поста в порту возвращался часовой, который и открыл стрельбу. Из брошенного мешка извлекли адмирала, который вытряс из дамской сумочки супруги все деньги, присовокупил к ним свои, объединенными усилиями семьи часовой нежданно-негаданно получил вознаграждение за мужественный поступок, после чего его долго еще таскали по разным присутственным местам.
Понятно теперь, почему делец Ракитин слова путного не может сказать по телефону: на посту СНИС шуруют, возможно, московские товарищи из военного отдела ЦК.
Оперативный дежурный штаба Потийской ВМБ не стал докладывать командиру базы о вероятных визитерах с широчайшими полномочиями, поскольку никакого донесения или рапорта об их присутствии не существовало. Это еще была и месть за то, что к докладам его не прислушивались. Тем более что лишь летающие лодки с озера Палеостоми подчинялись флоту. Вся прочая себя обманывавшая авиация была в ведении ЗакВО.
Был еще один повод держать язык за зубами: помощнику своему оперативный прочитал вдруг лекцию о творчестве Николая Васильевича Гоголя, о губернском городе, грехи которого и породили тревожное ожидание ревизора, того самого, который всем мнится сейчас в Батуми, ослепленном золотом адмиральских погон. «Никого там, в Батуми, нет, кроме страха…» — так сказано было оперативным. А Маркиным владела одна мысль, одно желание: немедленно после сдачи смены покинуть штаб, помчаться в Харчевню Святого Варлама, дождаться там паспорта, под покровом темноты добраться до бесстрашного военного буксира No 147 и покинуть на нем Поти!
Двадцать минут, не больше удалось поспать — сидя, подперев голову ладонью. Концовка этой двадцатиминутки была страшной: Маркин догадался, какая беда стряслась с Ракитиным и Хомчуком, что сотворили два седых ветерана и что им грозит, если верны его предположения, — догадался, когда вспомнил, что выходивший из штаба Ракитин был с пистолетом. В приказе, предваряющем отдачу того под суд, могут появиться такие строчки: «…о чем мог знать лейтенант Маркин, но надлежащих мер не принял, в результате чего…»
Уже светало. Судя по физиономии Крылова и его частым отлучкам на узел связи, до Хомчука он не дозвонился и с Ракитиным его не связал. Но свяжет, когда Хомчук чуточку протрезвеет. И мичман немедленно помчится в Поти, чтоб перехватить его, Маркина, чтоб застать его в Харчевне Святого Варлама, потому что точно знает о всех местах его встреч с Казаркой.
Наступило наконец утро 30 июля. Казарку уже не предупредить, Харчевню не отменишь, семафором можно добраться до буксира, но на нем ни вахтенного, ни сигнальщика, а слабеющий глазами Валентин Ильич даже в бинокль не прочтет флажное донесение.
08.00 — рассчитана, расписана и разослана по кораблям таблица условных сигналов, без которой корабли не имели права выходить в море, и среди адресатов значился корабль Казарки, который не доложил о приеме таблицы: еще одна уловка, объяснение того, зачем Маркину после дежурства идти в Харчевню — мол, именно там он якобы передаст эту таблицу командиру.
В 09.00 пришедший на смену оперативный дежурный вместе со сменяемым пошли докладываться начальнику штаба базы. Вернулись, и, судя по лицам обоих, в докладе не прозвучало ни слова о негласной ревизии. Получасом позже на ПСОД зашел начальник района связи, выслушал доклад Маркина, покрутился у планшета и удалился. ПУГ, поисково-ударная группа, выскочила из базы и через час вернулась. Один за другим пришвартовались к причалам четыре транспорта. С контрольного траления пришел дивизион БТЩ. Новороссийск сообщил: звено торпедных катеров последует до Очамчири после 13.00. Севастополь спрашивал: где военный транспорт «Одесса»? Ответили.
А от Казарки — ни слова. Значит, все в порядке.
Нет, не все в порядке. Маркин соединился с тем постом СНИС, откуда он не так давно обозревал не столько палубу и мачты «Калабрии», сколько кофточку стюардессы. Приказал доложить обстановку, даже не намекнув, конечно, что интересует его военный буксир No 147. И пост без запинки перечислил все плавединицы у причалов.
Буксир Казарки пришвартован был не на 14-м причале, а стоял у борта плавдока. Что-то случилось, что-то произошло.
Без двадцати двенадцать мимо окон прошел заступавший на дежурство сменщик, почти следом за ним — помощник его. Матросы, как всегда, не торопились. Новый дежурный, седьмой год служивший на ПСОДе, бросил беглый взгляд на планшет, сходил в кабинет оперативного, сравнил оба планшета, вернулся (Маркин ждал трепеща), небрежненько почитал оперативные журналы и кивнул: все в норме, пора. Вдвоем зашли к оперативному, доложили, затем тот же доклад — помощнику начальника штаба базы (сам начштаба убыл уже на обеденный перерыв).
— Разрешите сдать дежурство, товарищ капитан второго ранга?
— Добро!
— Разрешите принять дежурство, товарищ капитан второго ранга?
— Добро!
Ровно в 12.13 лейтенант Маркин неторопливо миновал КПП, прошел полсотни метров по улице Мелания, свернул влево и, дыша полной грудью, двинулся к Батуми, то есть к Харчевне Святого Варлама. Левая рука его несла легкий чемоданчик с гражданскими шмотками, что вполне соответствовали паспорту, который принесет ему около 13.00 матрос Казарки. На ходу буксир, не на ходу, а паспорт будет, шаг в сторону Батуми сделан, хоть маленький, но сделан!
Конспирации ради надо бы пошататься по улицам — до условленного часа, но уж очень жарко, душно, и Маркин спустился в Харчевню.
Это был длинный, с закопченными низкими сводами полуподвал, источавший кисло-терпкие запахи вин, соусов, горелого мяса, разных пахучих трав и пряностей. После уличной духоты прохлада казалась освежающим душем, свет дня проникал через верхи запыленных оконцев. Под гнутым стеклом буфетной стойки — образцы закусок, проем в стене позволял видеть плиту, пышущую жаром, сковороды на ней и котелки. Сбоку от плиты — разделочный столик с устрашающего вида ножами. Обычно в кухонном чаде царствовала внучка Варлама, подоткнув за пояс все три грузинские юбки, что вопиюще нарушало обычаи, запрет женщинам обнажать все, что между ключицами и щиколотками. Выставленные напоказ — много выше коленок — красивые ноги Нателлы умножали славу Харчевни, и офицеры, единственные посетители заведения, подолгу задерживались у буфетной стойки, глазея на невиданные в Грузии прелести. Появлялась Нателла около одиннадцати утра, делала жареное и горячее, исчезала, чтоб появиться ближе к вечеру, при наплыве офицеров бригады ОВРа, когда они, сойдя на берег и устремляясь к центру города, пропускали стаканчик-другой, отмечаясь, так сказать, и частенько здесь задерживаясь ради недопустимо длинных и возбуждающих конечностей внучки дряхлеющего с каждым годом Варлама. Обеденный перерыв в штабе — с двенадцати до четырнадцати, семейные штабники заправлялись здесь коньячком перед домашним обедом. Уже заправились, почти все, лишь два капитана 3-го ранга никак не могли допить бутылку коньяка, и означать это могло одно: в штаб они сегодня не вернутся. Разлили наконец по стаканам коричнево-золотую жидкость, чокнулись, поднесли ее к губам, что-то пожевали. «Варлам!» — гаркнул один из них, а второй еще громче завопил: «Хозяин!» — потому что тот, в честь которого забегаловка получила громкое название и не менее громкую известность, был глух как пень и офицеров выслушивал, чуть ли не к самым губам их подтягивая хрящеватые уши свои. На голове — что-то, похожее на ермолку, узорный поясок придерживал на теле длинное одеяние, на ногах — шлепанцы с загнутыми носками; седые усы, седые кустистые брови, пухлый крючковатый нос, цыплячья шея, красные прожилки в глазах, потерявших, наверное, способность видеть. Глухой и полуслепой, он еще и по-русски понимал еле-еле, что порою веселило офицеров, а чаще всего — радовало, потому что на помощь деду из кухни вылетала Нателла с хорошим русским языком и — главное — с открытой нараспашку грудью, которой могла бы позавидовать выросшая на молоке и сметане какая-нибудь деревенская девка из-под Воронежа. Никакие специи восточной кухни, никакой кухонный дух не мог побороть прущий из Нателлы жасминный запах семнадцатилетнего девичьего тела.
— Хозяин! — раздался вторично зычный зов офицера.
Прошла минута… Вдумчивой старческой походкой Варлам вышел из-за стойки, негнущиеся кривые ноги зашаркали по каменному полу. Одолев расстояние в десять метров, он, истощив силы, остановился, наставил ухо, в которое и прокричали:
— Старик! Отбивную! Или шницель! Котлету хотя бы!
Ни того, ни другого, ни третьего уже не было, о чем Варлам поведал, отрицательно помотав головой; привычные офицерам мясные блюда, которые быстренько готовила Нателла, все были съедены, и капитаны 3-го ранга начали, поворчав, рассчитываться, перечислять выпитое и съеденное, но сколько ни орали, старик все чего-то недопонимал, и тогда они, махнув рукой, вывалили деньги на столик, похлопали Варлама по плечу и удалились. Старик сунул червонцы в карман; поднос, найденный им под столом, помог ему дотащить тарелки и бутылки до кухни. В Харчевне никого, кроме Маркина. Он ничего не заказывал, ожидая матроса от Казарки и радуясь тому, что Хомчука нет. Столик занял у окна, чемоданчик поставил на пол, в ноги. Время текло. Маркин закурил. Расположился так, что мог видеть и ермолку присевшего за стойкой Варлама, и входную дверь. Двадцать минут до матроса, пятнадцать… Время шло, приближая момент встречи с пальмами батумской набережной, с подносом в смуглых руках горничной, с коньяком, и глоток его зачеркнет в памяти этот мерзкий подвал с наглыми грузинскими мухами, кусачими и жадными…
Двенадцать минут… Десять. Семь.
Время текло, и время начинало подсказывать Маркину, что пальмы на батумской набережной он увидит только после встречи с Хомчуком, если все предположения его правильны. Более того, из Харчевни уходить ему нельзя, потому что от Хомчука сейчас зависит все, в том числе и возвращение осенью на корабли.
Две минуты оставалось до срока, и жуликоватый матрос от Казарки, не раз уже выполнявший обязанности связного, лихо приложил руку к бескозырке и вручил Маркину конверт. Столь же лихо повернулся, так и не услышав каких-либо слов для передачи их командиру военного буксира No 147, и потопал. А Маркин вскрыл конверт и с поразившим его равнодушием увидел в нем билет на теплоход «Украина», который пришвартуется к морвокзалу в (была карандашная пометка рукой Казарки) 23.30 сегодня вечером и спустя полтора часа уйдет в Батуми.
Почему военный буксир No 147 в море не выйдет — о том ни слова. Но и то, что в конверте, достаточно. Можно было уходить — домой, спать, чтоб к 23.00 быть на морвокзале.
Но Маркин не ушел. Жужжали неугомонные грузинские мухи, Харчевня замерла в ожидании Хомчука, который не может не появиться здесь — к такому окончательному выводу пришел Маркин.
Донеслось клокотание автомобильного мотора, поперхнувшегося какой-то гадостью, так и не выплюнутой. Хлопнула на тугой пружине дверь, по шатким ступенькам спустился Хомчук — в полной парадной форме, будто сегодня День Военно-Морского Флота: белая тужурка, увешанная орденами и медалями, белые брюки, белые парусиновые туфли, белая фуражка, кортик. Явно выдернутый из-за праздничного стола в Челадиди, еле державшийся на ногах, мичман матерно облаял Варлама, понося его за тупость, старость и глупость, и чем грознее хотел казаться Хомчук, тем в большую тревогу начинал впадать Маркин, потому что оправдались-таки самые невероятные предположения его: никакие аферные делишки со сливочным маслом и лавровым листом не потащили бы полупьяного Хомчука из Челадиди в Харчевню, да и само появление в городе было для мичмана смертельно опасно — по пятницам комендатура не лютует, но Хомчук стал бы легкой добычей патрулей при самом малодушном коменданте; белая тужурка положена только адмиралам, да и как за свадебным столом ни оберегал ее мичман, была она все же забрызгана красным вином, а брюки политы соусом, что — в совокупности — повлекло бы недельное пребывание на гарнизонной гауптвахте с выставлением самого Хомчука на общебазовое посмешище… При громовых раскатах мичманского голоса ермолка Варлама оставалась неприступной, старик даже ухом не повел в сторону Хомчука, а тот, куражась и взвинчивая себя, сохранял тем не менее спокойствие и, шаг за шагом приближаясь к Маркину, будто не узнавал его, что давало тому время на тягостные размышления о собственной фатальной невезучести, позволяя заодно наблюдать за превращением удалого и наглого мичмана в жалкого, озлобленного, раздавленного жизнью и службой человека, спасти которого от неминуемой беды мог только Маркин;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13