Тебя как звать?
- Славик.
- Что-то я тебя в первый раз вижу...
- Ой, что вы, дядя Коля, это вы меня забыли. Мы с вами вместе в Харькове работали. Я тогда верхнего работал, я маленький был, но прыгучий... Это я теперь вырос, и вы меня не узнали. Теперь я тяжелый стал. Теперь Витька в оберманы вышел, ему десять лет, малыш, самый возраст, а мне уже поздно, мне теперь четырнадцать, теперь я среднего работаю.
- А сам старик как поживает?
- Дядя Винер-то? Отлично поживает, слава богу. Только его радикулит мучает, прямо воет иногда от боли. Мы его спиртом натираем, всей труппой трем, ни черта не помогает, воет все равно. Хороший человек. Отец родной дядя Винер. Он меня из Днепропетровска взял, я сам из Днепропетровска. Он меня взял и усыновил. И работе научил. Отец родной, верно говорю. А отцом называть не велит. "Ты мне сын, Славка, это закон, - говорит, - но я тебе не отец. Твой отец был пожарник и погиб на посту. Он герой, и ты должен только его отцом считать и его память чтить". Вот какой дядя Винер и его жена, тетя Эмма. Их все в цирке уважают. Особенно его. Потому что он большой педагог. А она всю труппу оденет, обмоет, обошьет...
За плеском воды я плохо слышал его болтовню, но все равно разговор был приятный, вода лилась и бодрила, с этим парнишкой было просто и дружелюбно, и я подумал, что ему тоже нужна моя работа, она и ему помогает, ведь мало ли как может обернуться его жизнь.
- ...Ну, конечно, иногда и выпьет, а что же, ведь он же не скандалит. Выпьет, и спать... А теперь в цирках не продают напитки, - донеслось из соседней кабинки. - Дядя Винер, как приехал, разбежался было в буфет, а ему от ворот поворот, запрещено, приказ дирекции.
Мальчишка расхохотался. Его смех напомнил мне почему-то антоновские яблоки: как их кусаешь, спелые, полным ртом и жуешь всеми зубами сразу - и аромат, и вкус, и далекое детство. Странно, никогда не думал, что смех может напоминать яблоки.
А мальчишка не унимался:
- Ему когда в первый-то раз сказали, он только глаза вылупил на буфетчицу. Если б она не такая была, он бы, наверно, на нее наорал, он горячий, но тут, как ее разглядел, сдержался и стал возле стойки. Стоит и только глазами хлопает.
- А что, - крикнул я, - почему же он на нее не наорал? Что она, не такая, как все, что ли? В чем тут дело-то?
- Краси-ивая! - тоже крикнул мальчишка. - Красивая, будь здоров, закачаешься!
Он выскочил из-под душа, вода перестала шуметь в его кабине, и было слышно, как он зашлепал к своей скамье.
- Хорошо помылся, - сказал он, кряхтя, - да... А буфетчица наша, тетя Тая, красивая, прямо хоть в кино сниматься, а вы неужели никогда не видели ее?
- Не приходилось, - сказал я.
- Ну, тогда вы рухнете, - пообещал он.
Ах, симпатяга.
Я сказал:
- Ты сам в нее небось влюбился.
Он помолчал. Потом тяжело вздохнул.
- Ну что вы, дядя Коля. Куда я ей нужен - молодой еще. Я еще не влюбляюсь. А так вообще наши артисты многие по ней страдают. Вон Лыбарзин, жонглер, всю газировку у нее выдул, раз двадцать на дню в буфет бегает. Так и вьется, так и вьется. Да на кой он ей нужен, черт лысый, за ней майор на машине приезжает. Машина "Волга" у него, голубой экземпляр в экспортном исполнении...
Вот как. Интересное кино. Голубая "Волга". Лыбарзин. Таинственный майор.
- А скоро уж будут машины без колес? Вечемобили? - спросил мальчишка.
- Скоро, - сказал я. - Когда ты будешь вот такой, как я, будешь разъезжать на своем собственном вечемобиле.
Он рассмеялся, и опять я вспомнил про антоновские яблоки. Потом он сказал:
- Ну, всего вам хорошего, дядя Коля. Я пошел.
- Будь здоров.
Он вышел. Я остался один. Так. Голубая, значит, у вас "Волга", майор, в экспортном исполнении. И вы на этой роскошной машине заезжаете за Таисией Михайловной. Какая прелесть. Я прибавил горячей воды и стоял так, не шевелясь, и вода шумела в моих ушах, лилась, текла по плечам, по груди и спине, журчала, скворчала, плескала, пенилась и гулко барабанила по голове, и я полоскал ею горло, а на вкус она была пресная, не хватало в ней чего-то на вкус, перцу, что ли, или соли, но, в общем, это была благословенная вода, и стоять так можно было до конца света, до второго пришествия, потому что эта вода смывала что-то с самой души и уносила в океан, только Лыбарзина она не смывала и майора тоже, нет, не смывала. Да, замечательные новости сообщило мне это ужасное дитя кулис.
Я закрыл кран и стал растираться сухим полотенцем. Потом накинул халат и прошел к себе, надел свежую рубашку, достал из чемодана постельное белье и застлал им маленький диванчик, стоящий в углу гардеробной. Никто не знает, когда еще наша милая дирекция удосужится предоставить мне номер в гостинице, так что, пока суд да дело, я смогу отлично выспаться и здесь. Покончив с постелью, я сел на стул и посидел немножко, просто так. Ничего не делал, сидел просто так, и когда сидел, прекрасно понимал, что это я не отдыхаю, нет, просто я оттягиваю все, что должно случиться. А это уже не дело. Мало я получал оплеух, что ли? И мнимых и самых настоящих? Мне не пристало увертываться. Я вышел в коридор, снова спустился вниз и, пройдя мимо инспекторской, через зрительское фойе, вошел в буфет.
4
Здесь было пусто и тихо, несколько официанток, негромко переговариваясь, убирали посуду и снимали скатерти. Тая стояла на своем месте и наливала какому-то парню шипящую воду из бутылки. Когда я подошел, она несколько секунд смотрела на меня, словно не узнавая, и вода пролилась мимо стакана. Розовая и шипящая, она растекалась по светлому мрамору. Я постоял так, ничего не говоря, потом взял бутылку из Тайных рук и поставил ее. Она нахмурила брови и, пристально глядя на меня, сказала каким-то странным и недоверчивым голосом:
- Почему синий?
Я сказал:
- А что? Разве некрасиво?
Она все еще смотрела на меня недоверчиво и словно изучая, словно ища каких-то особых примет, некогда бывших и известных ей одной.
И непонятно мне было, как она меня встречает, похоже, что совсем отвыкла, стоит чужая и прохладно вежливая, только интересуется, что с человеком сделалось, почему лицо у него не такое, как у всех, а голубое, изрытое, в пятнах. Она сказала, словно раздумывая, автоматически вытирая лужицу на мраморе своими расторопными руками:
- Почему некрасиво? Не знаю. Необыкновенно как-то, было лицо, а вдруг вот так. - Она наклонилась ко мне через прилавок: - Думаешь, сюрприз сделал? Как бы не так. Уже сообщили. Я давно тебя поджидаю.
Я сказал:
- Кто сообщил?
- Беспроволочный телеграф. Дружки твои, товарищи. Так что вот: я уже давно жду.
Она показала глазами на мое лицо:
- Как это получилось?
Я сказал:
- Развел фосфору для хлопушек. В кружке. Чересчур круто замесил, а в комнате жарко. Тесто-то и высохло. А в нем ложечка торчит, которой замешивал. Хозяйкин мальчик, пять лет, подходит и к ложечке тянется. Я его оттолкнул и инстинктивно сам за ложечку эту схватился. Ну все в дыму, ночь в Крыму, ничего не видно. Хорошо, что глаза не выжгло. Тебе нравится? Волнующий рассказ?
Она откинулась назад. Это правда, довольно верно подметил гражданин оберман там, в душе, - красивая она, статная, спину держит, как королева, и бровь какая надменная, и улыбка повелительная, да, надо признать - есть в ней, что там говорить, есть.
Она сказала:
- Даже не поздоровались...
- Не важно, - сказал я, - хорошо, что увиделись.
- Два года прошло, - сказала она, - интересно как все на земле, два уже года... Большой срок. - Она поглядела куда-то вдаль и бросила: - Вы в Ташкенте долго как сидели. Что так? Там, говорят, девушки интересные...
- И в Свердловске тоже интересные, - сказал я, - и в Вологде.
- Нет, в Ташкенте всех лучше, - упрямо сказала она, - там наездницы красивые...
И она снова приблизила ко мне свои глаза. В них кипела злость, как лава в кратере вулкана. Брови у нее сошлись на переносице.
Я улыбнулся.
- В Риге, вот где девушки, - сказал я миролюбиво. - Ну да и в Таллине тоже.
Она ничего не ответила мне и отвернулась. С другой стороны к буфету подходил Лыбарзин. Я стал к нему спиной и, отступив на шаг, спрятался за кофейным аппаратом.
Он весело сказал:
- Дайте, пожалуйста, сигарет с фильтром.
Я не оборачивался. Тая прошла мимо меня и взяла со стеклянной полочки пачку. Когда она вернулась на место, я услышал, как Лыбарзин тихим, заговорщицким голосом произнес:
- Как уберетесь, я провожу вас. Разрешите?
Она промолчала. Он еще более понизил голос:
- Может быть, зайдем куда-нибудь? Посидим часок где-нибудь в тепле и уюте. Разопьем бутылочку твиши...
- Что вы, - сказала Тая, - я не пью.
- Ну какое же это питье! - проворковал кавалер. - Просто отдохнем: сидишь, котлетку по-киевски жуешь, оркестр стиляжку дует, разве плохо?
- ЗдорОво, - сказал я, - как будто знакомый голос?
Лыбарзин узнал меня и заморгал глазами.
- Здравствуйте, - сказал он растерянно, - вы уже приехали?
- Нет еще, - сказал я, - это я тебе снюсь.
Он улыбнулся и затоптался на месте. Он не знал, что делать дальше. Я мешал ему, ему хотелось договориться с Таей, а тут свидетель, третий лишний, а Тая смотрит на нас независимо, со спокойным любопытством, кто знает, что она хочет сказать. Он переминался с ноги на ногу, и на него просто жалко было смотреть, неловко как-то. Но я вовсе не собирался помогать ему. Меня раздражал ее вид, будто она хотела сказать: "А что? А почему бы и нет? А тебе какое дело? Захочу и пойду с ним в ресторанчик кушать котлетку, ты мне не указ".
Меня от этого тошнило. И в эту минуту я твердо решил: пусть между нами все пошло к черту, мы все равно разойдемся, не прощу голубую "Волгу", никогда, но уж Лыбарзина-то между нами не будет, не из той он колоды, пусть кто угодно, но Лыбарзина не пущу в свою судьбу, не могу видеть подкрашенные бровки, потные руки, платочек на шейке, томные эти улыбочки. Если эта дура сама не понимает, я ей покажу сейчас. Держитесь, Крашеные Бровки!
Я сказал:
- Ты что как быстро укатил тогда?
- Вызвали, - сказал он с достоинством, - в Пензу, для укрепления программы.
- А читал, - сказал я, - статья в "Пензенском рабочем". Что это они так на тебя навалились? Может, ты и вправду частенько сыплешь, но за что же в безвкусице обвинять? "Пошлая манера", "заигрывание с публикой"? Это слишком!
Он покраснел.
- Враги у всех есть, дядя Коля, - он скорбно поджал губки.
Ах вот что, ты пострадал, значит, от тайных интриг своих коварных соперников.
- Козни, знаете, зависть...
- Да, конечно, - сказал я, - все-таки ты чересчур поспешно уехал... Проститься надо было.
- Спешка, дядя Коля, реклама, реквизит, билеты, все один, дядя Коля, все сам, знаете наши порядки.
- Ну, все-таки хорошо, что встретились, - сказал я добродушно.
Он подумал, что пронесло, и засуетился.
- Конечно, хорошо, все-таки старые товарищи. Таисия Михайловна, нет ли у вас винца хоть какого-нибудь? Мы бы выпили со свиданьицем/
Но нет, не пронесло. Он ошибался.
- Не надо вина, - сказал я, - денег нет.
- Запрещено, - сказала Тая, - давно не торгуем.
Я сказал:
- Нет, Лыбарзин, нет, нет. Денег нету.
Он сказал с широким жестом:
- А у меня есть. Я заплачу...
Я сказал:
- Нет, так не пойдет. Я сам за себя всегда плачу. Но раз у тебя есть деньги, отдай мне сто рублей, что брал в Ташкенте.
Это было хуже, чем нокаут. Я даже пожалел его, ни к чему это было, не в моем характере, это во мне тот, другой нокаут работал, который я получил в душе. Лыбарзин сказал упавшим голосом;
- В получку отдам, дядя Коля, ладно? Сейчас у меня нету такой суммы...
Тая стояла с каменным лицом. Она и бровью не повела. Так, только глянула на меня мельком. А я успел увидеть, что там, на дне ее глаз, где раньше клокотала лава, теперь прыгает смех. Она опустила ресницы.
Я сказал:
- Жаль. Ну, на нет и суда нет. До получки я, конечно, дотяну, не помру с голода. А выпить для встречи надо бы. Коньяку, что ли... Налей-ка, Тая.
Она испуганно посмотрела на меня и хотела было сказать, что нету, запрещено и еще что-нибудь, но я смотрел на нее строго, прямо в глаза, и она вдруг поняла что-то, и, смутилась, и наклонилась куда-то под стойку, и достала бутылку армянского "три звездочки", единственного, который я пью, и налила две рюмки.
Я сказал:
- И себе, Тая, налей. В честь моего приезда. Ничего.
Она не ответила ни слова. Взяла маленькую и налила себе.
Лыбарзин обиженно надул губки:
- Ну как же это, Таисия Михайловна? Ведь я же просил, а вы отказали. Запрещено!.. Для меня запрещено, а для Николая Иваныча...
Тая сказала ему ласково и увещевательно, как маленькому:
- Нельзя вам равняться...
У него разбежались глаза. Я такого никогда не видел. Один зрачок в левом углу глаза, а другой - в правом. Феерия-пантомима.
Он пробормотал:
- Не буду я пить.
Но я сделал вид, что не расслышал.
- Ну, - сказал я, - за здоровье Таисьи Михайловны! - И выпил.
Сразу за мной выпила и Тая. Лыбарзин выпил третьим. Тая нарезала ломтиками крупное желтое яблоко.
Издали кто-то махнул мне рукой. Это был Панаргин, помощник Вани Русакова. Высокий и медлительный, он подошел ко мне и быстро сунул для рукопожатия шершавую руку. Небрежно кивнул Лыбарзину. Тае отдельно. Лицо у него было в крупных, сползающих книзу морщинах, выражение глаз, красных и воспаленных, тревожное.
- Выпьешь? - сказал я.
- Не до того, - прогудел Панаргин, и так как мне было хорошо известно, что ему всегда было именно до того, я спросил его:
- Что с тобой?
- Плохие дела, брат, - сказал Панаргин мрачно.
- Говори скорей.
- Лялька болеет, а Русакова нет.
- Где же он?
- Завтра объявится. Черт его дернул лететь самолетом. Теперь припухает в Целинограде. У них там не взлетная погода...
- Что с Лялькой?
- Болеет, ну... не знаю... Вид плохой, стонет. Пойдем посмотрим!
Я сказал:
- Пошли.
- Будь друг, - обрадовался Панаргин, - сделай милость. Ум хорошо, а два - сам знаешь. Стонет, не ест, беда на мою голову.
- Бежим, - сказал я, выгрызая зернышки из яблока. - Тая, заверни мне булочек десяток.
Она кивнула.
- Я не за себя, - сказал Панаргин, - ты не думай. Ляльку жалко. Ведь это какая артистка! Безотказная. Разве она слон? Золото она, а не слон! Лучше любого человека.
- Не канючь, - сказал я. - Сейчас поглядим. Пойдем. - Я обернулся к Тае. Она протянула мне пакет.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13