– Прекрати мечтать, – посоветовал мне Андреа. – За этими стенами расположена каторга Великого Властелина. Никто оттуда не может выбраться. Если туда попадет птица, она уже никогда не вылетит наружу. Пол там выстелен мраморными плитами, уложенными так плотно, что прорыть оттуда подземный ход невозможно. Я не знаю, какая судьба нам уготовлена, но поверь мне, в наших интересах воспользоваться сумятицей выгрузки, чтобы улизнуть. В Галате полно таверен, где такие бездельники, как ты и я, легко сумеют прокормиться и выжить.
Мы подошли к причалу. Громадная толпа встречала корсарский корабль, шумно выражая свою радость. Среди множества просто крикливых зевак были и купцы, готовые купить что-нибудь из награбленного добра, и государственные чиновники, в чьи обязанности входило устанавливать налог на совершаемые сделки, и выгрузчики с голыми и блестящими от какого-то смазочного жира торсами, и яны-часы в полной парадной форме, с ятаганами за поясом. Не приходилось сомневаться, что среди этих людей были и работорговцы. Поэтому, оставив своих товарищей по несчастью, мы проскользнули вдоль веревки, предназначенной для взвешивания мешков, и смешались с толпой, делая вид что помогаем перетаскивать тюки зерна на близлежащий склад.
Так начались три года моего пребывания в стране оттоманских турков. Если бы не находчивость моего товарища, я, конечно же, был бы отправлен на каторгу Великого Властелина, где печально окончил бы свои дни. Но меня ожидали совершенно другие приключения. Оставляя Венецию, я естественно, не смог взять ничего из личных вещей. Но образ Николозии был тем, чего мне недоставало больше всего. Поэтому, постоянно вызывая его в памяти, я нарисовал еще несколько портретов любимой, которые на этот раз мне пришлось оставить на турецком корабле. Каково же было мое удивление, когда через два месяца после нашего прибытия, я узнал, что капудан-паша, великий адмирал империи, разыскивает девушку, изображенную на рисунке, который он купил у одного коммерсанта, а тому в свою очередь он достался от кого-то из корсаров.
Мы нашли приют в Галате в первый же вечер, после того как удрали со своего корабля, в одной греческой таверне, где торговали всем на свете и, в частности, девушками. Эти несчастные, предназначенные для продажи на рынке, называвшемся «эзир пазари», попадали сюда чаще всего с Украины или Кавказа, иногда – из Польши, привозимые в Стамбул татарами. Хозяин нашей таверны, несравненный Пападреу, имел кхан, квадратное здание, окруженное комнатушками, в которых он держал этих барышень. Однако он помещал их туда не сразу, а сначала отдавал в обучение тем искусствам, которые украшают женщину: пению, игре на лютне, танцам, вышиванию – и всему тому, что должна знать девушка на выданье из хорошей семьи. Пападреу гордился тем, что продает не проституток, а девственниц – это увеличивало цену невольниц: 800 пиастров в том случае, если они прибавляли к своему природному очарованию умение хорошо работать иглой и приятный, способный к пению голос; 1000 пиастров за танцовщицу, умеющую играть на тамбурине.
Так случилось, что мне было поручено ходить за покупками и готовить пищу для этого приятного общества. Что касается Андреа, то его наняли сторожить гинекей вместе с двумя старыми рубаками, причем их главной обязанностью было следить, чтобы никто не приближался к девицам, кроме сводниц, Пападреу и меня. Здесь необходимо отметить, что мусульмане не могли заниматься такой торговлей, им это запрещала религия, зато они охотно покупали самых красивых и самых одаренных из наших газелей, делая из них служанок, подруг, а иногда и свою третью или четвертую жену. Поэтому рекомендовалось, чтобы девушки были в теле, что обязывало нас хорошо их кормить. Лакомства, впрочем, были их единственным утешением в этой неволе. Я приносил им множество всяческих пирожных с медом и персиками, которыми они охотно объедались.
И вот как-то утром Андреа сообщил мне, что капудан-паша разыскивает юную особу, которую я нарисовал по памяти во время нашего путешествия на корабле корсаров.
– Какая удача! – сказал мне он. – Эта тощая обезьяна влюбилась в твою Николозию. Пойди к нему и откройся. Скажи, что ты знаешь, где она находится – и это ведь правда – и что ты готов отправиться в путь, чтобы доставить ее ему, если он выдаст тебе вперед тысячу пиастров, чтобы ты смог выкупить ее у ее нынешнего владельца, хотя это уже не совсем правда. Но этих денег нам вполне хватит чтобы устроиться на какой-нибудь корабль и возвратиться в Венецию.
Эта мысль показалась мне очень удачной. Однако я чувствовал вполне объяснимое недоверие к военным и поэтому вовсе не спешил показаться на глаза великому адмиралу. Тогда Андреа вызвался самолично пойти во дворец этого персонажа и сообщить ему, что я имею ключ от его счастья. Так он и сделал. Не знаю уж, как повернул это, дело мой дьявольски ловкий товарищ, но в тот же вечер он возвратился ко мне с новостью: капудан-паша примет меня после возвращения из Смирны, куда он должен отправиться, где-то через две недели. А пока он приказал, чтобы я нарисовал другой портрет этой девушки, желая убедиться, что именно я тот художник, который изобразил лицо, так сильно его взволновавшее.
Я подумал, что за этим дело не станет, и с этого же вечера принялся за работу, потому что это действительно была работа – и очень нелегкая. То ли память начала мне изменять, то ли рука, давно не тренированная, потеряла способность восстановить на бумаге черты, которые моя любовь сохранила неизменными, – я не знаю. Но прошла ночь, а мне так и не удалось воспроизвести ни с чем не сравнимую красоту чудесного видения, которое околдовало меня, когда она спускалась по лестнице, не удостоив меня даже взглядом, но навечно оставшись такой в моем воображении. Однако же я видел ее глаза, и раньше мне удавалось перенести на бумагу искры, лукавые и вместе с тем наивные, которые они метали; я видел ее уста, и я уже не раз рисовал ее детскую гримаску, такую желанную; я видел ее румяные щеки, ее ослепительное чело, ее длинные золотистые волосы, делавшие ее похожей на озорного ангела, какими рисуют их флорентийцы, с этим чересчур серьезным выражением лица, из-под которого, кажется, вот-вот вылетит безудержный смех, – да, мне удавалось изображать на бумаге это мимолетное небесное видение и в Венеции, и потом, на корабле корсаров. И вот теперь в одной из каморок таверны несравненного Пападреу я старался изо всех сил, и ничего у меня не получалось.
Так прошли отведенные мне две недели. Сделав бесчисленное множество эскизов и набросков, я наконец, как мне казалось, создал правдоподобный образ своей любимой. Но когда показал этот портрет Андреа, он воскликнул: – Но это же Настя!
И в самом деле, это была не Николозия, чье лицо незаметно стерлось из моей памяти, вытесненное лицом юной славянки, которую один татарский купец продал нашему греку в первые дни нашего пребывания в Галате. Ей не было и пятнадцати лет. Девочку разлучили с семьей несколько недель тому назад, когда ее взяли в татарский полон во время одного из набегов. Ее отдали на попечение женщин и доставили сюда с одним из караванов. Она прибыла к нам разбитая, с онемевшей от верблюжьей качки спиной. Дикая, нелюдимая, одетая в лохмотья, она смотрела на свою беду взглядом, в котором не было никакого выражения, не понимая, где она находится, не зная, какая судьба ей здесь уготовлена. Мне было очень ее жаль.
Но если это трагическое лицо и запечатлелось в моем воображении, оно проникло туда совсем иными путями, нежели прекрасный и ослепительный лик Николозии. Я пытался смягчить для девушки условия ее жизни в этом плену, относясь к ней по-дружески, но она не отвечала мне симпатией, отказываясь даже от приносимых мной лакомств. Сводница, которой поручили ею заняться, очень быстро поняла, что ничему не сможет ее научить, а следовательно, не стоит и надеяться, что ее удастся продать за хорошую цену. Сколько ни пыталась она пробудить в ней» интерес к пению, вышиванию или танцам, Настя оставалась замкнутой в своем горе. Что касается ее имени, так это мы ее им наградили, ибо за все время своего пребывания здесь она не произнесла ни единого слова. Видя, что она погибает, неумолимый Пападреу решил как можно быстрее перевести ее в кхан, чтобы выставить там на продажу и уступить за первую же цену, которую за нее предложат.
Что нам было делать? Полная невозможность общения с несчастной девочкой не позволяла нам растолковать ей, что такое поведение обрекает ее на самую презренную работу, возможно даже, на проституцию. Вплоть до последней минуты Андреа и я прилагали все усилия и прибегали ко всем возможным ухищрениям, чтобы разбудить в ней разум. Но чем настойчивее мы к ней приставали, тем больше замыкалась она в себе. Как-то утром ее от нас забрали. Эта минута запечатлелась в моем сердце как одна из самых тяжелых.
И хотя к тому времени прошло уже несколько недель после отъезда девушки, воспоминание о ее горестном лице запечатлелось в моей памяти, вытеснив оттуда прекрасный образ Николозии. Теперь оно было у меня перед глазами, нарисованное на листе бумаги и похожее на отчаянный вопль. Как только я осознал факт этой подмены, я заявил Андреа, что у меня пропало желание возвращаться в Венецию. Теперь я должен разыскать Настю. Мой товарищ был весьма недоволен таким изменением в моих планах. Как он теперь сможет оправдаться перед капудан-пашой? И как собираюсь я искать невольницу во всем Стамбуле, к тому же более чем вероятно, что покупатель девушки давно увез ее в другое место. И если даже мне бы удалось найти ее, у меня нет средств, чтобы ее выкупить, в том случае, если бы нынешний владелец согласился ее продать. Но никакие аргументы на меня не подействовали. Я упрямо настаивал на своем. Мне казалось, что, позволив увезти отсюда Настю, я из трусости потерял собственную душу.
4
Мне понадобился год, чтобы разыскать девушку. Андреа в конце концов согласился помогать мне в этом безумном предприятии, и не приходится сомневаться, что именно это безумие и привлекло его на мою сторону. Распорядитель кхана сообщил нам, что юную славянку купила стамбульская корпорация кожевников. И действительно, работницы, которым вменялось в обязанность выполнять самые омерзительные операции, такие, как потрошение туш, набирались из славянок низкого происхождения. Чаны стояли под открытым небом, вокруг боен, в квартале Еди Куле. Однако, когда мы туда явились, мы узнали, что Настю посчитали слишком слабой для выполнения этой работы и перепродали ее одному из хозяев корпорации, который ушел отсюда, чтобы обосноваться в Джибали.
Джибали находилось у ворот Галаты, и мы полагали, что наши поиски наконец увенчались успехом. Но мы не учли, что характер у капудана-паши был прескверный. Решив что Андреа его обманул, он велел разыскать его и достиг в этом успеха. Его подчиненные исполнили порученное им дело отлично, и мы с Андреа очутились в тюрьме адмирала, не успев даже подумать о побеге. Но этот высокий сановник был так очарован личиком Николозии, что велел привести нас к нему уже на второй день после ареста. Мой друг объяснил переводчику, что я действительно автор портрета, но что я неспособен воспроизвестиего без модели. После чего сообщил, что красавица проживает в Венеции, что она племянница знаменитого художника и что он, Андреа, согласен отправиться за ней туда, если его превосходительство соизволит предоставить ему сумму, необходимую для выкупа.
Это предложение позабавило адмирала, который вовсе не был дурак. Это был человек исполинского роста и с такими пышными усами, что они почти закрывали ему глаза. Он распорядился, чтобы болтуна отвели назад в его камеру, а потом велел принести бумагу и карандаш, предоставив мне возможность продемонстрировать мои способности к рисованию, если я обладал оными. Он приказал мне нарисовать вазу, потом бокал, после чего, удовлетворенный, отвел меня в комнату, прилегающую к его гарему. Там он распорядился привести одну из своих жен, усадил ее на ковер и попросил меня нарисовать ее, что я и сделал настолько хорошо, насколько у меня получилось. Увидев вечером результат, он, казалось, перестал сомневаться в моем таланте и через переводчика сообщил мне, что мною доволен. После этого он поселил меня в небольшой комнате, где окна были забраны густой деревянной решеткой, и присвоил мне звание своего личного художника. Я согласился принять его предложение при условии, что он освободит Андреа, который, таким образом, смог возвратиться в таверну упрямого Пападреу.
Переводчик паши был греческим евреем, который разговаривал по-немецки и по-итальянски так же хорошо, как и по-арабски. Его имя было Авраам, но он просил чтобы его называли Мелек. Имея довольно незавидную внешность, он зато отличался выдающимися интеллектуальными способностями. Я сразу же с ним подружился. Все эти полгода, в течение которых меня силком удерживали во дворце капудан-паши, этот человек удивительным образом скрашивал мою жизнь. Это благодаря ему я познакомился с началами той философии, которая черпала свои истины одновременно из каббалы, алхимии, астрологии и медицины и которую он называл по латыни «Dulcissima scientia» 1. К моему великому удивлению он встречал герра Ватгейма во Франкфурте и хорошо был знаком со «Свадьбами» Штольциуса, которые я в детстве рассматривал с таким интересом в доме моего дяди Майера. Как считал Мелек, скоро начнется новая эра, в течение которой три религии Авраама сольются в горниле герметизма.
Узнав это, я очень обрадовался. Наконец-то мы выберемся из старого здания, стены которого давно трещали, готовые рухнуть. В своей комнатушке, где у него была и лаборатория, и библиотека, мой друг Авраам собрал много произведений на арабском языке, к которым я не мог подступиться, но из которых он переводил мне отрывки, казавшиеся ему существенными. Именно таким образом я узнал об Ибн-Араби и «Divan al ma'arif. Тогда же Мелек познакомил меня с произведениями каббалистов и прежде всего с теми, которые вышли из-под пера Рабби Симона Бар Йохая, которому он приписывал окончательную редакцию книги „Sepher ha Zohar“, огромное издание которой, вышедшее в Мантуе на арамейском языке, включало в себя три раза по триста листов, заключенных в кожаный переплет.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11