— Так ведь не везде школа близко. А потом… Ихний брат с самого детства так-то. Что тайга даёт, тем и промышляют…
— Там, в мешке у меня, есть банка тушёнки. Бульон надо сварить. Доставай котелок. Но спешить надо. Боюсь, паренёк так не отделается, как бы воспаление лёгких не подхватил. Медицина какая-нибудь есть в Ваулове?
— Фельдшерица.
Несколько ложек бульона, насильно влитых укутанному в полушубок, остававшемуся в забытьи мальчику, кажется, не улучшили его состояния. Он почти не открывал глаз, бормотал что-то не по-русски — бредил.
Заторопились тронуться в путь. Мернов то и дело погонял лошадь. Однако, когда выбрались с гари и отыскали некое подобие ведущей в сторону Ваулова дороги, стало сбываться предсказание участкового: сильно потеплело, и снег сделался липким. Василь Васильич, награждаемый ударами вожжей, старавшийся изо всех сил (будто понимал важность момента), захрипел, заспотыкался, на его боках появилась пена.
— Стой, — сказал Белов. — Так мы далеко не уедем. Надо Василь Васильича хоть от моих-то килограммов избавить. Мальчика в свою шинель укутай. А я дойду теперь. Давай прощаться, Иван. Руку, браток.
— Ах, язви! — досадливо покрикивал Мернов. — Никак не хотел я тебя одного отпускать. Ну дело разве, директор всё-таки, а пойдёшь пешком!
— Ничего, невелика птица. А пройтись мне просто полезно. Так что, как говорится, исполняй свой долг, товарищ младший лейтенант. И трогай.
— Я, как только в Ваулове закончу — дознание у меня там, вопросец щекотливый насчёт одного гуляки таёжного, — сразу в Терново заверну. Жди дня через два-три.
Белов надел на спину вещмешок, ружьё и лыжи повесил на плечо. Помахал тронувшему лошадь участковому, а когда повозка скрылась за деревьями, вынул из кармана артиллерийскую буссоль и, прицелясь на ярко высвеченную солнцем возвышенность, двинулся прямиком через чащу.
Не зря птицы слетаются поближе к вырубке, на которой привольно, раскидав как попало свои вещи, расположился бородатый охотник. Будет воронам славная пожива. Захар Щапов свежует только что добытую пятнистую оленуху, свежует без скаредности — шкуру и окорока себе, остальное клевать таёжным вещунам. Пар идёт от подвешенной на сук, наполовину уже обнажённой, влажно сверкающей туши.
Несколько дней свободы сильно изменили Щапова. Если бы не стриженная под машинку голова (шапку и полушубок он сбросил наземь), трудно было бы догадаться, что это преступник. Вид сытый, повадка уверенная, не боязливая.
Да и настроение у Захара Щапова хорошее. Пением веселит себя охотник.
Неожиданно, безо всякой, казалось бы, причины, оборвалось беспечное пение. Ссутулился охотник, посмотрел по-волчьи исподлобья и вдруг резко повернулся в сторону учуянной опасности.
Там — другой человек.
В общем, человек как человек. Лицо открытое, цветом бледноватое, городское; правда, из-под полушубка виднеется стоячий, с красным кантом ворот офицерского кителя, но это ничего, зато ружьё у незнакомца в чехле за спиной. Ясное дело, приезжий какой-то, олух неотёсанный, заблудился, будет дорогу спрашивать.
Но ничего такого не спросил приезжий, а сделал вдруг нечто несообразное: рыскнул к висевшему на кусте старинному, с гранёным стволом ружью и, завладев им и мгновенно проверив, заряжено ли оно (оно оказалось заряженным), попросил завораживающе любезным тоном:
— Ножик, пожалуйста, бросьте.
Измазанная кровью рука Щапова по-боевому сжала финку, но под ружейным прицелом он сразу же одумался. Небрежно поигрывая финкой, спросил:
— А коли не брошу, что будет?
— А это смотря по тому, чем у вас патрон начинён — пулей или дробью.
— Хватило бы и дроби, — вздохнул Щапов, насторожённо поглядывая на чёрное дульное отверстие. — Однако пуля там, круглая. Неужто так и пальнёшь в меня, в живого? Это ж какую нечеловеческую злобу надо иметь!
— А я — в ногу.
— В ногу тоже больно, — качнул головой Щапов и нехотя выронил финку; сверкнув, она аккуратно воткнулась в снег. — И откуда ты на мою голову навязался? Чего я тебе такого сделал? Стоял себе… Никого, кажись, не трогал…
— Заповедник здесь, а вы оленуху убили, причём, кажется, стельную. Придётся ответ держать, по закону.
— Ещё и заповедник какой-то… Впервой слышу… — И вдруг закричал, мгновенно налившись гневом: — А ты кто такой?! Ты какое имеешь право нападать на мирного человека?!
— Я директор заповедника. Предъявите документы.
— Документы… Без надобности они нам… — смиряясь и оттягивая время, пробормотал Щапов. — Виноватый я, ну… Бес попутал. Нечаянно я её — думал, волк. Бежит, я — пах! Оно возьми и попади. Буквально само стрельнуло! Отпусти, начальник, а? И её себе возьмёшь, и ружьё, так и быть, забирай и пользуйся — неплохое ружьишко…
— Ладно. Хватит трепаться. В Терново пойдём, разобраться надо, что вы за личность.
В путь пустились в таком порядке: впереди впряжённый в верёвочную лямку Щапов тащил оленью тушу; сзади — угрюмо молчаливый Белов с ружьём наперевес. То и дело Щапов досадливо качал головой: «Ай-я-яй, ну и ну!…» Ничего хорошего ему не сулил неожиданный поворот событий. Он, наконец, остановился, обернулся к Белову:
— Отпусти, начальник! Христом-богом прошу! Хошь, на колени стану? Отпусти! Откроюсь я тебе… Из заключения иду. Все своё отсидел, домой пробираюсь, детишки у меня, ждут, поди… А тут вот чуть с голоду не помер, в тайге-то. Ну, шлёпнул эту… Ты сам рассуди, каково мне теперь перед властями оказаться? И старое припомнят, и новое припаяют. А ведь не вор я и не бандит, за бабу страдал, за ревность. Эх! Это из-за двух-то пудов мяса!
Кажется, поверил Белов. Вроде бы сочувствием или сожалением покривилось его лицо. Но словами не слишком-то обнадёжил Щапова:
— Не в тюрьму же я вас веду. В Тернове тюрьмы нет. Вот выясню личность, адрес, составлю протокол и отпущу. Поступите работать и заплатите штраф за оленуху.
— А какая тебе польза от штрафа? Чай, весь его в государство сдашь. Ты меня лучше отпусти, поверь моему слову — да вот ни в жизнь ни одного человека не обманул! — и я приду к тебе сам и по-тихому тебе вручу… Да я, хошь, самородок тебе преподнесу, сто двадцать три грамма, у меня в верном месте припрятан! Ещё корень женьшень дам, на перваке, в бутылочке настоян. От него во как твоё здоровье поднимется…
— Ну и тип, — криво усмехнулся Белов. — Ну, нечего, шагай.
Снова тронулись.
И вдруг глаза Захара Щапова засветились.
Казалось бы, что особенного: на кусте ветка надломлена. И всё же с определённым смыслом, даже как бы настойчиво, её ошкуренный конец указывал вперёд и чуть левей. А там — ещё одна точно так же направленная неизвестной рукой ветка…
Щапов осторожно оглянулся: заметил конвоир или нет? Тот идёт задумавшись, ничего он не заметил. Однако внимания, хват этакий, не теряет.
— Идите прямо. Что это вас все влево заносит?
— Тут тропка оленья, тащить малость полегче. Замаялся я…
Белов уступил, смолчал; заинтересовался укрытой снегом тропкой, действительно, есть здесь хоженый звериный путь, видимо, водопой близко…
Через минуту — новый знак, тонкая, неестественно прямая линия, как бы прочерченная по снегу поперёк звериной тропы. А дальше — просвет, и угадывался близкий овражий склон…
В трёх шагах от странной линии Щапов скинул с плеча верёвочную петлю и, как-то нелепо подпрыгнув, чем немало удивил конвоира, дал стрекача.
— Эй, охотничек, ты у меня не балуй! — крикнул сзади Белов и, перемахнув через оставленную на тропе оленью тушу, бросился за Щаповым. Он, пожалуй, так ему, по крайней мере, показалось, был уже близок к то-му, чтобы схватить беглеца за шиворот, как вдруг его нога за что-то зацепилась.
Упасть он не успел. Конечно, никакая не линия чернела там, на снегу. То была тонкая проволока, одним концом привязанная к концу дерева, а другим тянувшаяся к огромному, словно для рук великана, насторожённому луку. Именно за проволоку и зацепил Георгий Андреевич, и жуткая конструкция сработала: прыснул в сторону костяной колышек-сторожок, удерживавший тяжёлую, с кованым наконечником стрелу, и она, стремительная, как молния, со страшной силой толкнула зоолога в плечо. Выпущенное из рук ружьё полетело в одну сторону, шапка — в другую, самого же Белова, буквально сбитого влёт, швырнуло к дереву и пригвоздило к корявому стволу. Ударившись головой, он потерял сознание.
К счастью для пострадавшего, Щапов так и не увидел всех последствий своей хитрости. Кубарем скатившись в сумрачный распадок, он ухнул в незамерзшую бочажину стекавшего по каменным террасам ручья. Выбравшись, заметался, весь с головы до ног мокрый, не зная, в какую сторону податься, и со страхом посматривая вверх, где вот-вот мог появиться этот опасный директор. В конце концов кинулся вдоль по ручью.
В это же самое время запряжённая в дровни мохнатая лошадёнка свернула с малоезженой лесной дороги на целик. Правила лошадёнкой молодая женщина: большеглазая, с длинными ресницами, пылко румяная и вся налитая — кровь с молоком. Рабочая одежда (шерстяной платок, ватник, перепоясанный ремнём) не портила этой зрелой красоты. Настораживало лишь выражение лица красавицы — озабоченное, с примесью раздражения, какое овладевает властными натурами, когда они вынуждены делать то, что им не нравится.
Не слишком утруждаясь выбором дороги, чтобы хоть немного облегчить лошади передвижение по трущобистой, с пнями и грудами сушняка местности, возница вскоре достигла того самого места, где Белов задержал браконьера. Небольшой штабелёк метровок указывал, что тут было что-то вроде вдовьей делянки.
Сдёрнув рукавичку и сунув в рот пальцы, женщина посвистела — два раза протяжно и один раз коротко. Никаких ответных звуков не последовало.
Прождав некоторое время понапрасну, женщина что-то с возмущением пробормотала, извлекла из-под охапки сена увесистый полотняный мешочек и вроде как намерилась приступить к погрузке дров, с которой, раз уж никто на её призыв не явился, ей предстояло справиться в одиночку. И только тут её внимание привлекли следы и капли крови.
Явно испугавшись, женщина дёрнула вожжи, чтобы поскорей развернуть сани, но тотчас одумалась: прикрыла холщовый мешочек сеном и, уже почти спокойно причмокнув, направила лошадь прямо по следам, напряжённо всматриваясь вперёд.
Вскоре стали попадаться сломанные ветки. Злосчастное дерево впереди. Человек, пришпиленный к нему, ворочался, постанывал, пытался освободиться.
Женщина спрыгнула с саней и, подбежав к пленнику, воскликнула:
— Какой красивенький попался!
Она решительно налегла на стрелу, затем быстро и ловко освободила жертву от полушубка и кителя, на рану наложила отыскавшуюся в кармане тряпицу. Только после этого, немного отступив, сказала с изумлением:
— А ведь у нас в Тернове таких не было и нет!
— Теперь будут. Директором я к вам.
— Так это вы, который самый-самый? Из Москвы? Интересно как! А я, стало быть, будто сердцем учуяла: навстречу выехала. Прокачу нового директора!
— Прямо-таки везёт с транспортом…
— Транспорт это что! Под самострел залезть да живёхоньким выбраться — вот где везёт так везёт. Ведь он, окаянный, изюбря насквозь прошибает.
Познакомились. Оказалось, женщину зовут Татьяной Спиридоновной, в управлении заповедника она и счетовод, и кассир, и вообще всем канцелярским делам голова. Уложили на санки вещи Белова и тушу оленухи. Георгий Андреевич отыскал в снегу отлетевшую в сторону одностволку браконьера и тоже присоединил к поклаже.
Невелик посёлок Терново: домов пятнадцать или двадцать, есть заколоченные, давно заброшенные. И самый внимательный глаз не найдёт здесь признаков маломальской планировки, хотя бы традиционной, российской, когда застройки делают в линию. Здесь видна постоянная борьба человека и тайги, борьба, как говорится, с переменным успехом: то тайга уступит, то человек, смирив гордыню, сам к тайге приноравливается. Стоят избы: одна фасадом на юг смотрит, другая — на восток, одна к плотной хвойной стене, словно бы спиной к печке, прижалась, тепла ищет, другая, наоборот, отринула от себя тайгу, держит её на почтительном расстоянии, и на ровной демаркационной площади — огород.
На угорье, несколько на отшибе посёлка, умостилось управление заповедника — длинное рубленое строение с большими не по-здешнему окнами — и кое-какие принадлежащие ему же хозяйственные постройки. Если судить по свежести строительного материала, управлению не больше пяти-шести лет, но и за этот срок тайга успела возвратить себе расчищенное вокруг него место: уже довольно крупные деревца и кустарники вплотную подступили к бревенчатым стенам.
Распрямившись, напряжённо озираясь по сторонам, въезжал в Терново Георгий Андреевич Белов. Что говорила, посмеиваясь и понукая лошадь, Татьяна — он не слышал. Со стеснённым сердцем примеривал себя к медвежьему углу, в котором жить и работать.
Не слыша никаких указаний призадумавшегося седока, Татьяна не поехала к управлению, повернула к самой, пожалуй, добротной избе посёлка, к своей.
— Милости прошу ко мне.
Между тем в избе напротив две старушонки прилипли к окну.
— Гляди, Трофимовна! Царица небесная! Танька мущину себе привезла! А ведь давесь лошадь брала, дров, говорит, привезть!
— Дров! Ты и поверила! За мущиной и ездила, встречать, стало быть. И давесь видать было: что-то да не так! Уж я Таньку наскрозь вижу — ловкая, хитрющая. Она с самого сызмальства все такая.
— Ишь, цельного зверя припёрли. Попируют!… Пойти, что ли? Должок за Танькой…
— Погоди, Матвевна. Что-то да не так!
Татьяна с радушным видом повела было гостя к крыльцу, но он, остановившись, что-то сказал ей, ткнув пальцем сначала в сторону туши, потом в сторону управления заповедника. Татьяна, разочарованно пожав плечами, подозвала вертевшегося неподалёку мальчишку. Тот, подхватив вожжи, погнал лошадь прочь. Вновь просияв, на этот раз, пожалуй, с долей притворства, Татьяна повела приезжего в дом.
— Гляжу я, хворый он, не иначе, — разочарованно сказала та из старух, которая упоминала о должке. — И с лица бледноват, и одёжа драная… Лядащий.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21