В числе «усилий» был не один поход в ресторан за счет фирмы. «Пришлось даже запустить окольными путями небольшую дезу, компрометирующую питерцев», — подумал Губин.
О «дезе» Подомацкин не знал. Потом намучились с переводчиком — тот, которого хотели они, долго отказывался, мурыжил, отговаривался занятостью и сперва даже не реагировал на повышение гонорара.
Пришлось пробовать другого переводчика — не понравился. Все-таки уломали первого, повысив гонорар до предела, — и не пожалели. А дальше маета с художником… Этот постоянно срывал сроки.
— Что скажешь? — пригласил Губин присоединиться к восторгам вошедшего в кабинет Диму Сурнова, главного редактора «НЛВ». Но тот хмуро глянул на книжку и, не сказав ни слова, плюхнулся в кресло.
Пока Серега и Эдуард Александрович умилялись, он сидел с каменным лицом, не вмешиваясь в разговор.
Оба вызывали у него раздражение — а что же вы хотите? Он ни на секунду не мог забыть, что роскошный Фаулз издан на деньги, заработанные «его» газетой.
Собственно, особой заслуги Димы Сурнова в успехах «НЛВ» не было — это Губин несколько лет назад гениально угадал, что нужно людям и что они любят больше всего — продавать и покупать. На страницах «НЛВ» Губин предоставил такую бесплатную возможность всем. Но постепенно забылось, что идея принадлежала Губину, Сурнов вел газету уже три года и с делом, естественно, сроднился. Все-таки он не мог смириться с тем, что его «никчемная» (он был уверен — Подомацкин думает именно так) газетка, целиком состоящая из «высокохудожественных» текстов вроде «мужч. в.о. эконом., стаж исп. дир. и прочее» кормит и издательство, и пока не вышедший на прибыль брачный журнал, и прочие проекты Губина.
Своей восторженной болтовней Губин с Подомацкиным сыпали ему соль на раны, будто специально еще раз его унижали. Суперприбыльной газеткой Сурнова они никогда не восхищались — знай гребли деньги, и о его усердии и изобретательности не вспоминали.
Все восторги — на долю психологической зауми…
— Да не окупится ваш Фаулз! — с нажимом врезался в их разговор Сурнов, не удержавшись. — Ясно же.
За права, переводчику, художнику, бумага дорогая, тираж не очень большой, цену задрать не можем — тогда вообще никто не клюнет, и расходиться будет медленно. И читать эту мудреную муру невозможно.
Ладно я, положим, могу прочитать и прочту. Но вот выйдите на улицу, остановите первого встречного и спросите: «Вы можете это прочитать?»… Ответ — нецензурный, сами знаете. И чего, спрашивается, вы так подпрыгиваете от радости?
— Ну-у-у, — снисходительно протянул Подомацкин после секундного замешательства, пока еще не теряя улыбки. — Разве дело в этом? Разве можно все измерять деньгами? Посмотрите, какая прелесть, какой слог, какая тонкая мысль, какая причудливая интрига! Это престижно, это высокая марка, наконец.
Не надоело еще нам публиковать все эти женские бестселлеры, написанные по шаблону, известному уже самой безмозглой полуграмотной журналистке, и переведенные кое-как? Как мы будем привлекать серьезных партнеров?
— Серьезных партнеров привлекает прежде всего возможность заработать с нами деньги! — взвился Сурнов из кресла как ошпаренный. — Уж я-то знаю!
Сергей, — обратился он к Губину. — Помнишь, мы планировали запустить серию «бабского» романа, библиотеку ужасов, сборники комиксов? Я понимаю, Эдуард Александрович, для вас это низкий жанр. Но извините меня, все ваше высокохудожественное издательство с его высокохудожественными запросами существует — и неплохо, как я понимаю, существует — именно на те средства, которые мы выручаем за рекламные заказные опусы «безмозглых полуграмотных журналисток», как вы выразились…
Подомацкин, как все хорошо воспитанные люди, избегал разговоров о деньгах и взаимные счеты. Он поджал губы и слегка нахмурился — светлое утреннее настроение было испорчено. Сам Губин до некоторой степени считался с особенностями Подомацкина, но губинские бесцеремонные кореша время от времени позволяли себе ткнуть рафинированного интеллигента в больное место. Раз Губин деликатничает, то кто-то должен сказать Подомацкину правду.
— Опять вы о деньгах, — с достоинством, но несколько принужденно проговорил Подомацкин, заметно остервеняясь лицом. — Я не думаю, что у вас есть право упрекать издательство, — вы, кажется, забыли, что мы внесли свою долю и сегодня весь холдинг располагается в нашем здании. Между прочим, нам пришлось потесниться, хотя никакого удовольствия наши сотрудники от этого не испытали.
— Зато они получают удовольствие, каждый месяц расписываясь в кассе! — Сурнов уже почти перешел ни крик.
— Дима! — одернул его Губин.
— А! — махнул рукой Сурнов, как бы говоря, что толковать о деле с Подомацкиным бесполезно. Он нутром чувствовал, что Подомацкин ни капельки не уважает то, что он делает, и даже, наверное, считает их с Губиным всего-навсего удачливыми торгашами.
Эдуарда Подомацкина заставляло мириться с такими, как Булыгин и Сурнов, то, что сам он решительно не был способен ни к какой хозяйственной, а тем более предпринимательской деятельности. С началом перестройки, которую он приветствовал как всякий советский интеллигент — диссидент в душе, его славное издательство стремительно летело в тартарары. А что делать, он не знал. И честно говоря — не хотел знать. Необходимость что-то предпринимать, крутиться, идти к кому-то на поклон, ждать в приемных, что-то придумывать ему претила. Он слишком себя уважал.
Шеф издательства, процветавшего в советские времена, Подомацкин был высококлассным специалистом — литературным критиком и редактором. Он был талантлив, вырос в Стране Советов, в совершенстве овладел умением показывать власти кукиш в кармане и потому прослыл большим вольнодумцем и прогрессистом. Человек он был светский, милый, остроумный и большой бонвиван. Как природный либерал, он всегда, все годы перестройки и начала правления демократов во главе с Ельциным, яростно выступал за рынок и демократию, но реальный рынок и реальную российскую жизнь презирал. Презирал молча, но внутренне — очень агрессивно. Он не понимал, с какой стати он должен забивать себе голову проблемой цен на издаваемые книги или переживать — предположим — по поводу коммерческого провала какого-нибудь издания. С какой стати он должен ради денег издавать дамское чтиво, которое ничего, кроме тошноты, у него не вызывало? Почему он должен портить себе нервы, увольняя сотрудников, по тридцать лет проработавших в издательстве, а теперь ставших, по мнению коммерческого директора, «балластом»?..
Подомацкин не только не мог найти способ спасти утопающее издательство — он вообще, наверное, не вмешайся другие, так бы и стоял, не предпринимая ничего, и смотрел, как загибается дело его жизни.
Такая позиция казалась ему полной внутреннего достоинства — грустный мудрец перед накатывающим беспощадным валом пошлой жизни. Но оставались такие условности, как общественный вес, социальный статус… Идти на улицу литературным поденщиком совсем не хотелось… Вмешались его друзья со связями — это они искали вариант, который помог бы славному Эдику остаться главой издательства, а не просто известным, уважаемым и квалифицированным, но только критиком. Друзья и нашли ему Губина.
Пикировка Сурнова с Подомацкиным уже перешла на повышенные тона. Подомацкин покраснел и выглядел расстроенным, его оппонент разозлился и по виду готов был к выяснению отношений до конца.
Но Губин положил конец производственной беседе, отослав Подомацкина к Миле, у которой можно было разжиться дополнительными экземплярами Фаулза для сотрудников издательства. Сам Губин не собирался принимать чью-либо сторону, ибо находил, что оба правы отчасти. Но тон Сурнова ему не понравился. Вообще старый друг Дима сегодня не был похож на себя — обычно сдержанного, корректного. Уж с кем, с кем, а с ним-то у Губина никогда не было проблем. В отличие от «лимитчика» Булыгина, Дима Сурнов происходил из интеллигентной московской семьи, был умен, образован и умел держать свои чувства при себе.
— Что с тобой? — с неудовольствием поинтересовался Губин, встав и перекладывая с места на место какие-то бумаги на столе. — Зачем ты все это вывалил? Эдик тебя не поймет, только озлобится. Какой смысл?
— Надоело потому что, — отозвался Сурнов все еще довольно агрессивно. — Я вообще не за этим пришел. Я зашел спросить: ты читал мой проект развития «НЛВ»?
— Читал, — подтвердил Губин. Он не стал тянуть резину, а хотя и без особой охоты, но стал излагать Сурнову свои соображения по его записке. — Мне кажется, пока таких возможностей у нас нет. А с новыми кредитами сейчас трудно — нам бы со старыми разобраться…
— Извини, — перебил его Сурнов. С первых слов Губина он стал заметно волноваться, настраиваясь на тяжелый, нервный разговор и стараясь поддержать в себе огонек еще не потухшей после сшибки с Поломацкиным внутренней агрессивности. — Но мы в газете заработали вполне достаточно средств на развитие. Нам кредиты не понадобятся.
— Дима, не прикидывайся идиотом, — начал раздражаться и Губин. — Прекрасно знаешь, что бабок нет. У меня не только ваша газета…
— Вот если бы ты не кидал деньги на всякую муру… Если бы ты этого не делал, денег на мой проект было бы достаточно. На рынок пора выводить модификацию «НЛВ» — сам знаешь, даже очень успешный товар надо обновлять раз в три-четыре года.
Давай подумаем, как диверсифицировать дело. Нам надо удержать инициативу на рынке — конкуренты на пятки наступают. Нужны идеи…
— Нужны, нужны! — взорвался Губин, он вдруг почувствовал дикую усталость. — Идеи нужны всегда, всем и везде! У тебя там отличная идея — приложения к «НЛВ» печатать в Германии. Но нужна еще такая мелочь, как деньги! Где их взять?
— Какого черта вы с Подомацкиным забросили «бабский» роман? Эдика надо заставить печатать прибыльный товар. Я понимаю, что он предпочитает получать одновременно и деньги, и удовольствие.
Я предпочитаю то же самое — но нет, я каждый день занимаюсь своей косноязычной газетой и думаю, как ее заставить продаваться еще лучше и еще дороже. Но не могут же за счет «НЛВ» жить все твои престижные конторы! Мы же на всех зарабатываем, и нам же не хватает! Ни рубля лишнего не даешь!
— О чем ты говоришь… Будто я сам об этом не думаю. — Губин опустился в кресло. — Не сгущай краски — у Булыгина небольшая прибыль, брачный журнал постепенно выходит на безубыточность…
Сурнов выслушал последние слова Губина, отворотясь, уже спокойно и чуть ли не равнодушно — как человек, который внезапно понял, что все разговоры напрасны и ни к чему не ведут.
— Ладно, — подытожил Губин. — Давай заканчивать. Твою записку я пока не похоронил. Мы к ней еще вернемся — дай срок…
Сурнов, сохраняя то же равнодушное и недоверчивое выражение лица, вышел и хлопнул дверью. Губин с досадой откинулся в кресле — настроения Сурнова были для него неприятной новостью. «Чего он дергается? Плачу им в „НЛВ“ под завязку…»
Регина маялась с набором нового романа, когда дверь распахнулась и, гремя каблуками, в ее кабинет без стука ввалился Булыгин. «Что-то многовато с самого утра посетителей», — подумала Регина.
— Что это вы, Михал Николаич, входите, как эсэсовец? — осведомилась она.
Как ни уговаривала себя Регина относиться к Булыгину толерантно — от Губина она знала о его тяжелой комсомольской юности, — ничего у нее не получалось. Знакомая история: провинциальный парень, подававший надежды боксер, сегодня превратившийся в борова, в свое время, для того чтобы остаться в Москве, женился на постылой дурочке, которая не вызывала у него никаких чувств, помимо отвращения, и пошел по комсомольской линии, которая вызывала у него ровно те же эмоции. В общем, многих славный путь… К этой части булыгинской жизни Регина относилась терпимо — чего не сделаешь под гнетом проклятого тоталитаризма. Более того, Булыгин в этой части своей жизни вызывал у нее даже сдержанное восхищение — такое отсутствие брезгливости, как у Булыгина, полагала она, свидетельствует об исключительных волевых качествах.
Она представляла себе, как он год за годом от омерзительного дневного лицемерия на комсомольской работе ночью переходил к супружеским обязанностям в постели с нелюбимой женой, а назавтра все повторял — сжав зубы, собрав волю в кулак. И все годы мечтал о другой жизни и другой женщине.
Прямо разведчик в тылу врага.
Нет, это она могла понять. Ну, не было никакого ходу энергичному провинциальному парню в СССР, помимо комсомола и женитьбы по расчету. Но сегодня, когда сбываются его мечты, когда он почти хозяин жизни, во всяком случае, все выбирает сам, — какая же ходячая пошлость из него получилась! Это оскорбляло Регинино чувство стиля Булыгин старательно, без всякой фантазии, изображал из себя «нового русского» Не было такого стереотипа, связанного с понятием «новый русский», какой Булыгин не примерил бы на себя и не приспособил к своей персоне. Он носил дымчатые очки, ходил с бессмысленной мордой, на которой застыло выражение неопределенного, но агрессивного недовольства, цедил слова сквозь зубы, почти не расставался с телохранителем, не выпускал из руки мобильник, вешал златую цепь на выю. На «мере» пока не наворовал, но на «Вольво» уже ездил.
Вторая жена Элеонора — та, которую он выбрал уже по собственному вкусу, — полностью вписывалась в его новорусский идеал. Молодая, длинная, крашеная блондинка с выражением тупого чванства на лице — ей казалось, что именно так выглядит воплощенное чувство собственного достоинства. Все остальные прелести тоже были при ней — провинциальный акцент, леопардовые платья, нутриевые манто, замшевые ботфорты и — как у мужа — неизменный мобильник в руке, с которого она названивала ему из модных салонов и дорогих бутиков. Звонила ни за чем — просто, чтобы эти кошелки вокруг, эта салонная обслуга чувствовали, с кем имеют дело…
Никакой Жак Дессанж с Джанфранко Ферре ей помочь не могли — разрушить, да что там, даже поколебать этот цельный законченный образ им было не по зубам.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42