— Если хороший, отправим “груз двести” сопровождать. Отпуск на месяц хочешь?
— Хочу, — растерянно кивнул водитель, бегая глазами с полковника на замполита.
— А то у тебя, майор, одно дерьмо в батальоне. Ты уж извини за прямоту. Собери-ка нам стол, стаканчики помой! — приказал полковник водителю.
Водитель схватил стаканы, вышмыгнул за дверь. Пошел по коридору, держа в одной руке стаканы, в другой — недоеденную кисть винограда.
В умывальнике поставил стаканы под струю воды, выкинул кисть в открытое окно и пошел в присядку, похлопывая себя по ляжкам.
Отплясав с полминуты, умылся и стал думать, где раздобыть парадку и значки на отпуск. Хорошо бы еще и медальку какую завалящую. Лишь бы полковник вспомнил завтра, что обещал. Ничего, майор трезвый, напомним!
Когда вернулся в комнату командира, полковник уже храпел, развалившись в кресле, майор сидел напротив, ел большой бутерброд с печеночным паштетом.
— Бастриков, ты на весь полк стаканы мыл?
Водитель выставил перед замполитом чистые стаканы, полез в вещмешок за продуктами.
— Товарищ майор, у нас в батальоне погиб кто? Когда груз-то?
Замполит щелкнул замками ящика, откинул крышку, заглянул внутрь. В ящике, в мелкой стружке, покоились шесть импортных бутылок из-под сухого вина с жидкостью малинового цвета. Он достал одну, отвинтил крышку, понюхал, наморщил нос и налил себе немного в стакан.
— Ты вот что, Бастриков, вали отсюда и отбивайся на два счета, а я завтра в шесть утра проверю, убежал ты в трусах на зарядку или нет. Усек?
— Так точно! — водитель вышагнул за дверь, незаметно сунув в карман “хэбэ” банку шпрот. В коридоре он сделал в сторону двери неприличный жест и причмокнул губами.
Майор со звоном поставил пустой стакан и закусил бутербродом: “Пить я не умею? Это мы еще посмотрим, кто не умеет!”
Митя опрокинулся на спину, тупо уставился в звездное небо. Он не знал, сколько километров они сегодня прошли, сколько раз поднялись на горы и спустились с них, сколько преодолели перевалов и ущелий, сколько ручьев пересекли, одно он знал точно, что ног у него больше нет и не будет никогда… ну уж неделю — точно! Он старался не думать о том, как будет снимать ботинки и что он там увидит, когда снимет. Мясо в шкуре изрядно протухло и теперь воняло, но за день он успел привыкнуть к вони и почти не замечал ее. Парень привалился к камню рядом с ним. Он шумно отхлебнул из фляги, задрал ногу и стал выковыривать из черной пятки глубоко ушедшую под кожу колючку. За весь день отдыхали всего дважды: у ручья и в пещере на перевале. В пещере у афганцев под камнями была припасена еда: пара лепешек, инжир да тонкий, почти прозрачный кусок вяленой верблюжатины. Афганцы совершили намаз, после чего разломили лепешки и стали неторопливо есть.
Ели, беседовали о чем-то своем, словно забыв о пленном, изредка поглядывали на узкий лаз в пещеру, через который струился оранжево-красный свет заходящего солнца. Несколько раз где-то далеко прострекотали вертушки, но ни чернобородый, ни парень даже не выглянули наружу — здесь они чувствовали себя в полной безопасности.
Потом он понял, что они ждут темноты. Может, они боялись, что он запомнит дорогу к их домам или вертушки сверху выследят их тайные тропы? Ему дали одну инжирину, он поплевал на нее, стер пальцами пыль и раскусил. Одну половину сунул в рот, другую положил на камень рядом с собой. Ел медленно, пытаясь разжевать мелкие семечки в сердцевине. Съев половину, помедлил немного, наблюдая из темноты за афганцами, которые отщипывали от лепешек крохотные кусочки и отправляли их в рот, схватил вторую, стал обсасывать ее, но тут же незаметно для себя проглотил. Инжир только разжег аппетит. Еще недавно ему не хотелось ничего, а теперь рот заполнился слюной, сами собой стали появляться образы жареных куриц, которых он больше года в глаза не видел, банок со сгущенкой, лепешек с медом, блинов, возник вдруг кипящий в масле чебурек. Он несколько раз сплюнул, но не помогло, и тогда вдруг понял, что избавиться от острого голода можно с помощью воды.
На четвереньках подполз к афганцам и показал на большую мятую флягу на поясе у чернобородого. Мужчина молча отстегнул флягу, протянул ему. Митя припал к горлышку и стал мелкими глотками всасывать в себя воду. Оторвался, когда почувствовал, как отяжелел желудок и вода плещется внутри где-то рядом с горлом. Неожиданно лицо чернобородого приобрело злое выражение, он бросил что-то парню, и Мите показалось, что его сейчас опять ударят прикладом по голове, но обошлось — парень схватил автомат, выскочил из пещеры, и скоро снаружи раздался короткий птичий клекот. Чернобородый взвалил на Митины плечи шкуру и вытолкнул в сгущающуюся темноту. Не сделав и десяти шагов, он понял, какую ошибку совершил. Ноги и руки сделались ватными, по всему телу разлилась болезненная слабость, сердце часто и мелко заколотилось в груди, а лоб покрылся мелким бисером липкого пота. С горы он еще смог спуститься, но подъем стал для него пыткой: ноги разъезжались, пудовая шкура тянула его назад, норовя опрокинуть на спину. Если бы не чернобородый, который подталкивал его автоматным стволом под зад, он давно бы уже упал и лежал бы всю ночь, до утра, до восхода… Парень вытянул из пятки длинную колючку, продемонстрировал ее Мите, несколько раз ткнул его в пах, прокалывая “хэбэ”:”Айя, айя, шурави!” Митя попятился, с испугом глядя в насмешливые глаза парня. Из темноты появился чернобородый, дал парню подзатыльник, сказал что-то сердито, и парень исчез, будто его ветром сдуло. Чернобородый приказал Мите подняться и идти.
Кишлак возник неожиданно, будто кто-то снял с горы волшебное черное покрывало: только что перед их глазами был покатый склон, едва видимый в темноте, как вдруг появились прижатые к земле глинобитные домики, каменные дувалы, крохотные, поднимающиеся вверх террасами поля, редкие фруктовые деревья. Чернобородый показал Мите на тропу — сюда. Они пошли по ней мимо высоких дувалов. В одном из дворов злобно забрехала собака. Чернобородый цыкнул на нее по-своему, и собака послушно смолкла. Они свернули на террасу вытянутого по склону поля, прошли по меже вдоль пустынных грядок и оказались перед кособокой калиткой, сделанной из трухлявых неоструганных досок. Калитка заскребла по земле, и они вошли в небольшой двор с несколькими чахлыми деревцами по периметру. Чернобородый подвел его к двери сарая, отодвинул засов, снял с него узел с протухшим мясом, напоследок легонько дал в спину прикладом. Митя споткнулся о деревянный порог, упал внутрь. Дверь закрылась, ударив его по подошвам ботинок.
Наконец-то он не должен был никуда идти, карабкаться, спускаться! Под животом оказалась пахнущая овцами солома, он пошарил руками по сторонам, укололся о высохшую траву, стал подгребать ее под себя.
Мало-мальски устроившись, подложил под голову руки и закрыл глаза. Тут же возник стрекот, промелькнуло бронированное брюхо вертушки, он опять услышал грохот, свист, внутри все мелко задрожало. “Спать, спать, спать, спать! — настойчиво стал уговаривать он себя. — Завтра все будет хорошо”, — но вместо сна перед закрытыми глазами появлялись то ослиные морды с торчащими желтыми зубами, то журчащий ручей, то вьющаяся смоляная борода афганца. Что-то щелкнуло, и он почувствовал, что сарай наполнился светом. Резко открыл глаза и увидел над головой мутное пятно в ореоле света, от испуга глаза тут же привыкли: бородатый мужчина выглядывал с деревянного помоста под крышей.
Мелькнула мысль, что в него могут кинуть нож, он откатился в сторону, вскочил. Зажигалка потухла, и сарай снова погрузился в темноту.
— Ты русский, нет? — раздался в темноте шепот.
Сердце резко ударило в грудь, и впервые за день он перестал бояться — свой!
— Русский! Из сто восемьдесят первого, первый батальон, первая рота, — тоже шепотом сказал он.
— Я из баграмского разведбата, — сверху посыпалась труха, пыль, по столбу, поддерживающему крышу, вниз скользнула тень. Бородатый нащупал в темноте его руку, крепко, до боли, сжал. — Костя Суровцев, командир второго взвода третьей роты, старлей! Легко запомнить. Запомнишь, нет?
— Запомню, — пообещал Митя. — Кычанов Дмитрий, рядовой.
— Я думал, Хабибула ишака привел. Потом слышу, вроде нет. У меня фонарь есть. Он ляжет, я его зажгу. А то отберет еще. Посмотрю, какой ты есть. Испугался? Я струхнул, щас, думаю, сделает — давно обещал. За мою башку тридцать тыщ афгани дают. Торгуется, сука, говорит, зарежу лучше, собак накормлю, — Костя был возбужден: говорил быстро, нервно дышал ему в ухо. — Я у его кореша семью замочил. Пару “эфок” на второй этаж швырнул, а там они! Кто-то из баб это видел. Мы потом на засаду напоролись. Моих пацанов побили, а меня из люка взрывной волной выкинуло, лежу в арыке контуженый, молюсь их аллаху, чтоб пронесло. Как же! Он мне автомат к носу приставил, я и заорал. Мои данные запомнил? Ну-ка, повтори!
— Константин Суровцев, старший лейтенант, командир второго взвода третьей роты разведбата дивизии. А ишака у них снарядом убило.
— Это плохо — я на нем землицу таскал… Тебя-то как?
— Да тоже… засада. Мы на охране дороги стояли. Взводный в дозор послал, за виноградом. По голове прикладом двинули, и вся война!
— “Буром”? Серьезная штука! Взводному твоему язык отрезать надо, чтоб не посылал куда не надо. Из-за таких пидоров и пропадаем, блин! Ты только не бзди, если сразу не замочили, значит, нужен: менять будут или в Пак продадут. Я третий месяц тут, понасмотрелся. Духам тоже несладко. Бомбят их в хвост и в гриву. Каждую неделю хоронят. Курить нет?
— В арыке размокло.
— Ладно. Есть у меня нычка. Одну цигарку весь день тяну. Сегодня праздник! — Костя зашуршал в темноте, щелкнул зажигалкой. Пока прикуривал мятую сигарету, Митя успел рассмотреть его худое с запавшими глазами лицо, бороду с густой проседью. Терпко запахло анашой. Костя сделал пару глубоких затяжек, передал ему. Митя с шумом втянул в себя дым, чувствуя, как обжигает горло, надсадно закашлялся. — У Хабибулы хороший чарсик, хоть он и мудак. Еще один затяг и улетишь до утра, как облако! — Костя засмеялся.
Митя еще раз втянул в себя дым и передал косяк. Костя докурил анашу, тщательно затоптал окурок.
— Ты “хэбушкой” дверцу прикрой, чтоб в щели свету видно не было.
Митя подошел к двери сарая, расстегнул “хэбэ”, раскинул полы в стороны. Звякнуло стекло, Костя зажег фонарь “летучая мышь”, прикрутил фитиль, подошел к Мите, сощурился.
— Вот ты, значит, какой, рядовой Дмитрий Кычанов. А я уж думал, не увижу больше русской рожи. Сам-то хочешь на себя взглянуть?
Митя неопределенно мотнул головой, глядя на Костин погон со следами звездочек. Костя вынул из кармана кителя осколок зеркала, протянул ему. Митя повернул зеркало так, чтобы не слепил фонарь, вгляделся: огромное, лилово-красное ухо, неправдоподобно толстое веко, прикрывшее правый глаз, синяк на весь лоб, заплывшее, как у пьяницы, лицо.
— Да, это, парень, “бур”! — Костя усмехнулся. — Значит, сынка его “акаэсом” вооружил?
— Тот кудрявый — сын его? — удивился Митя, вспомнив, как чернобородый все время посылал парня в разведку.
— Дедушка! — Костя сплюнул. — Одного косяка мне мало, а второй не дам. Пошли, покажу что-то, — он двинулся в глубь сарая, неся фонарь на вытянутой руке.
Митя глянул в щель между досками. Ветер трепал листья деревьев, на шесте моталась рваная афганская тряпка, двор был пуст. Он пошел следом за Костей. Костя поддел доску в задней стенке сарая, просунул руку в черную пустоту и извлек из нее сверток. В плотную зеленую ткань был завернут конь — небольшая изящная статуэтка черного дерева. Правда, одной передней ноги у него не доставало, но зато уздечка была сделана из тонкой ленты, расшитой золотом, а в глазах при свете фонаря засверкали темно-красные камни.
— У этого коня по бокам два винта. Крутнешь один, и он поднимет тебя в небо, понесет, куда хочешь, крутнешь другой — опустит на землю. Нам бы только во двор попасть! — Костя погладил коня по вороненому боку. — Убежим, гадом буду!
Митя зачарованно смотрел на статуэтку, недоумевая, как могла такая вещь попасть в затерянный в горах кишлак, в этот убогий сарай.
Когда до него дошло, о чем говорит Костя, он решил, что взводный обкурился — наверняка, сидя в плену, он долбил афганский чарс каждый день и не по разу.
Снаружи раздался шорох. Костя погасил фонарь, приложил палец к губам. Они замерли. Шорох не повторялся. В темноте Костя завернул коня в тряпицу, сунул в пустоту, водворил доску на место. “Лезь наверх!” — приказал он шепотом Мите. Митя забрался по столбу на помост. На досках было уложено душистое сено. Он с трудом стащил с распухших ног ботинки, улегся, вдохнул в себя аромат трав. Только теперь почувствовал, как звенит в голове после косяка, как качается в глазах потолок сарая с крохотной звездой, заглянувшей в щель между досками. Костя лег рядом, зашептал на ухо: “Я думал дернуть отсюда, хотел подкоп рыть, а там тайник! Точно говорю, Александра Македонского лошадка, он здесь с войском ползал! Стал бы ее хозяин в сарае прятать! Если Хабибула меня корешу сдаст, ты один лети. А конь летучий — точно, гадом буду…”
Митя перестал слышать его взволнованный шепот. Он увидел густо покрытую мелкими цветами гору, вереницу женщин в зеленых и лиловых паранджах с кувшинами и блюдами, спускающихся в долину, себя в афганской одежде на вороном коне с темно-красными глазами. Конь оттолкнулся от вершины горы и легко взвился в небо, заставляя его сердце замирать от страха.
Полковник открыл один глаз и увидел перед собой замполита третьего батальона, который выскребал из банки остатки сайры. На заставленном консервами и тарелками с фруктами столе была пустая бутылка и стакан, на дне которого обозначилась малиновая кайма от самогона.
— Слушай, сколько сейчас, а?
Майор нагнулся, чтобы посмотреть на часы полковника.
— Два сорок три, — произнес он, с трудом ворочая языком.
— Давно я…? — полковник запрокинул голову, чтобы размять затекшую шею.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12