- А что вы хотели вывезти, Берюрье? Толстяк напряженно думает, что сказать.
- Ну-у, пять женщин, которых я выкупил у их мужа за буханку хлеба, чтобы привезти во Францию, где рабочих рук не хватает, особенно когда они срочно нужны. Но эти болваны, едва научившись морщить лоб, вообразили, что стали умными, как только получили независимость. Вообразили себе, будто стали цивилизованными, раз просят паспорта на этих пять мартышек, родители которых еще недавно цеплялись хвостами за пальмы...
- Гм, Берюрье, да вы, я вижу, сегрегационист! - слегка журит шеф.
Толстяк вытягивается по стойке "смирно", глядя в лицо своего шефа (подчеркиваю, своего шефа, а не того, что скромно стоит в сторонке). Я не вижу, но слышу, как хрустят его пораженные артритом суставы.
- Есть немного, - не поняв, отвечает великолепный Берюрье на вопрос нашего еще более великолепного шефа. - Но, мне теперь удобнее, с тех пор как я стал носить специальный пояс.
Чуть раньше я уже успел доложить шефу о нашей морской прогулке и он дал команду специальной высокопрофессиональной группе водолазов, скрещенных с лягушками, выехать на место падения дирижабля и обследовать дно у побережья Мекуйанбара.
- Отличная работа, ребята! - говорит нам шеф. - Вы будете награждены по заслугам. Ходатайство о повышении Берюрье уже лежит на столе министра. Что касается вас, мой бедный друг...
Он шумно вздыхает.
С тех пор как я ослеп, я стал его "бедным другом". Скоро я стану "бедным стариной". Потом продвинусь выше и навсегда останусь "этим бедным Сан-Антонио".
- Что касается вас, мой бедный друг, то я с полным удовлетворением счастлив сообщить вам очень хорошую новость: вы будете награждены орденом Почетного легиона, не меньше! И еще, подождите, подождите... Лично президент республики наградит вас в своей резиденции в присутствии всех ваших товарищей. Ваше имя будет занесено в анналы и на долгие годы останется в наших сердцах как пример доблестного служения отечеству в качестве прекрасного полицейского.
"Аминь!" - срывается у меня с языка.
Слышно, как шеф от досады цокает языком. Будь ты хоть четырежды слепым или ясновидящим, но никак нельзя забываться и проявлять неуважение: он это ненавидит.
- Вы хотите высказать возражения, Сан-Антонио?
- Один-единственный вопрос, патрон!
- Слушаю вас, мой бедный друг.
- Если я правильно понял, то отныне меня ждет лишь неминуемая отставка, пенсия, награды - и конец карьере. Короче, для Сан-Антонио все в прошлом!
Шеф прокашливается. Понятно, что он переглядывается с Берюрье.
Я чувствую, что Берю ему что-то подсказывает мимикой.
Ясно одно: я начинаю действовать им на нервы.
Становлюсь обузой!
- Что вы хотите этим сказать, мой бедный старина?
Ага, что я вам говорил (см. чуть выше), а? Его "бедный старина". Уже! Окончательно...
- Я хочу сказать, что во мне больше не нуждаются. Я стал как бы портретом, желтеющим с каждым днем.
- Послушайте, мой бедный старина, вы должны понять, что после этого драматического события... У нас опасная профессия, и вы это знаете больше, чем кто-либо... Как же может человек, лишенный зрения, продолжать... э-э... Но успокойтесь. Вы останетесь у нас незаменимым техническим работником, с которым наши товарищи обязательно будут консультироваться по всяким трудным вопросам.
Я ударяю кулаком по его столу.
Во всяком случае, хочу это сделать. Но, к сожалению, я плохо рассчитал расстояние и моя рука рассекает пустоту. О, друзья, какое страшное испытание этот черный сумрак перед глазами! Я больше не выдержу.
- Патрон! - заявляю я. - Я хочу продолжать свою работу. Естественно, я понимаю, - что я инвалид. Но с помощью Берю и Пино я могу работать и быть полезным.
Шеф снова прокашливается.
- Но, понимаете, мой бедный Сан-Антонио...
Ну вот пожалуйста, приехали! Не правда ли, я "видел" точно? Буквально через несколько реплик я уже объявлен "бедным Сан-Антонио", и это навсегда.
- То, о чем вы просите, невозможно. Никогда еще в наших рядах не было...
- Слепого?
Берю решается вступить в разговор.
- Патрон, - говорит мой друг глухим, похоронным голосом, - если вы отправите в отставку Сан-А, то я также подаю заявление и ухожу, и, думаю, Пино тоже. Вместе мы откроем частное детективное агентство и набьем карманы деньгами. Сделаем себе имя, и никто через пару лет в Париже не вспомнит, что существует официальная полиция! Тут уже вскипает патрон.
- Прошу вас, Берюрье! Как вы можете так говорить, когда ходатайство о вашем повышении находится на столе министра?
- Пусть там и остается! Он найдет, как его использовать, может, завернет в него яичную скорлупу от своего завтрака!
Но у шефа нет времени, чтобы впасть в бешенство, потому что горсть пуговиц от ширинки Берю летит ему прямо в физиономию.
Его Величество вскрикивает:
- Вот черт, моя повязка разорвалась, и все наружу, Сан-А! А ведь я его так старательно привязал к ноге брезентом!
Едва такси остановилось, как мой нос ловит запахи нашего сада. Аромат глициний и свежей земли, смешанный с легким душком перца и кервеля.
А еще я слышу меланхолическое журчание нашего маленького фонтанчика перед домом. Тяжело быть слепым, но я отлично помню и цвет воды, и пузырьки на поверхности. Все это навсегда запечатлелось в моей памяти.
Шофер благодарит за чаевые. Он выходит из машины и вытаскивает из багажника мой чемодан.
- Держите, месье.
Я протягиваю руку. Очевидно, слишком неловко. Но мне удается быстро найти его волосатую руку и ручку моего кожаного чемодана.
- О, извините, - заикается таксист, - я не заметил.
И мне вдруг приходит дельная мысль. Он ведь "не заметил". То есть то, что я слепой, не бросается в глаза. Это здорово. Сейчас при встрече с Фелицией я буду вести себя так, словно ничего не случилось. Я ведь хорошо знаю наш маленький дом! На какой высоте находится каждая ручка, место каждого кресла или стула, постоянно заворачивающийся угол ковра, ширину ступенек...
Я знаю все наизусть. У себя дома можно быть и слепым. Это похоже на спорт. Одно удовольствие...
Я толкаю калитку. Она немного скрипит. Гравий хрустит у меня под ногами. Здесь на полпути находится наш маленький фонтанчик с круглым бассейном, пахнущим осенним кладбищем. А вверху над головой живой навес из дикого, несколько чахлого винограда. На нем появляются рахитичные ягоды не крупнее бузины. Каждый год я стараюсь его есть, но он кислый и без мякоти, одна кожура. Даже птицы его не клюют. Иногда я пробовал его на вкус лишь потому, что мне он напоминает детство. У меня в некотором роде склонность к перемещениям в пространстве и времени.
- Антуан! - слышу я голос Фелиции с порога нашего дома.
Я говорю себе: "Давай, пора играть свою роль, которую ты задумал. Решительно, непринужденно, смело!"
- Здравствуй, мама!
Еще шесть шагов. Я чувствую металлический коврик под ногами. У нас два коврика для ног. Один из металлической сетки, как скребок. Второй волосяной, чтобы тщательно вытирать обувь. Я доверяю памяти, доведенной до автоматизма. Только не думать о положении вещей. Когда ведешь машину, маневрируешь машинально. Ты же не говоришь себе: здесь я перейду на вторую скорость. Ты просто делаешь. Подсознательно ты тормозишь, включаешь указатель поворота, прижимаешься вправо. Да, но сейчас мне нужно думать о другом. Запах Фелиции. Тепло ее дыхания. Я прекрасно знаю, на какой высоте находятся ее плечи. Я обнимаю ее за шею. Я ее целую. После чего, как всегда при наших встречах, тыкаюсь носом в ее седые волосы на висках. Мы как два животных, маман и я, когда встречаемся. Жеребенок и его мать-кобылица. Нужно друг о друга потереться. Это как убежище, норка! Я чую носом запах новой ткани.
- Смотри-ка, у тебя новое платье?
- Да, мадам Фреми привезла его вчера вечером. Зачем я его надела сегодня утром? Наверное, почувствовала, что ты приедешь.
- Конечно же, почувствовала!
- Оно тебе нравится? Я немного отклоняюсь назад. Делаю вид, будто оглядываю ее с ног до головы.
- Отлично сидит.
- Ты не находишь, что оно слишком яркое?
- Ничего не яркое, маман. Почему ты все время стремишься одеться в темное?
- В моем возрасте...
- Вот именно! Оставь темное молодым.
Мы входим в дом.
Магия запахов... Я стремглав несусь в кухню. Поднимаю крышку кастрюли. Я "смотрю".
- Ух ты! Об этом можно было только мечтать! Что тут у нас замышляется, мама? Кролик в белом вине!
В некотором роде мое поведение напоминает игру в горячо-холодно. Я играю, чтобы мать поверила, будто я вижу. Думаете, мне долго удастся водить ее за нос? Всегда случается какая-нибудь глупая промашка, и все насмарку! Именно тогда, когда меньше всего ждешь!
- Моя двоюродная сестра из Шамбери прислала письмо. Прочти, оно приколото на календаре.
Я иду и беру его в руки. Ни одного неверного движения.
Мои руки все делают мягко, быстро, почти уверенно. Я прикасаюсь к письму и узнаю жесткую почтовую бумагу кузины Марты. Она покупает бумагу в маленьком магазинчике на окраине, и бумага пахнет отсыревшими макаронами.
- Ладно, я прочту у себя в комнате, мама...
- О, читай сейчас, там всего строчек двадцать. Мне хочется узнать, что ты думаешь по этому поводу. Возможно, ее предложение заинтересует нас, а она просит ответить побыстрее.
Я вынимаю письмо из конверта. Разворачиваю, молясь про себя, чтобы держать его не вверх ногами и не обратной стороной. На всякий случай становлюсь немного боком к Фелиции.
Сколько времени длится чтение двадцати строчек? Я произношу невразумительные "хмм" и "угу". То, что в принципе может выдавить из себя кузен Антуан, которому старая перечница и старая дева Марта из Шамбери предлагает... Но что она предлагает? Вдруг меня осеняет.
Она предлагает свой домишко... Вот уже несколько лет твердит о том, чтобы сдать дом в пожизненную ренту... Она одинока, доходы ее невелики... Об этом я вспоминаю каким-то чудом. Я всегда слушал вполуха.
Мне в общем нравится Шамбери с его зоопарком, аркадами, старыми улицами, напоминающими Пьемонт. Но бесформенный дом Марты - мне его и даром не надо! Настоящий кошмар в глубине двора, заваленного всяким сантехническим хламом! Четыре помещения одно над другим. Каждое - целый этаж. И все это пахнет старьем, ветхостью, плесенью. Комнаты не ремонтировали со времен свадьбы родителей Марты, которая сама мотает уже восьмой десяток!
- Смотри-ка, она еще крепко держится, старушка! - говорю я небрежно и кладу письмо на этажерку между банкой с надписью "кофе" и металлической коробкой, на которой на китайский манер латинскими буквами выведено "чай".
- Какое твое мнение? - спрашивает Фелиция.
- Ну что мы будем делать с этим ужасным домом, мама?
- Да, конечно... - вздыхает она. Я чувствую твердую почву под ногами и пытаюсь найти аргумент.
- Если бы еще этот дом стоял где-нибудь на природе, можно было бы его отремонтировать и жить летом. Но там такой страшный вонючий двор, заваленный ржавым железом... Я понимаю, что недорого. Только ведь никто его купить не захочет, даже отремонтированный. Я, знаешь, не гожусь в продавцы недвижимости. Ты в курсе, коммерция - мой давний враг. Я всегда покупаю за максимальную стоимость, а продать могу только с потерей. Как, например, с моими машинами...
- Да, кстати, - вспоминает Фелиция, - звонил твой механик из гаража, сказал, что машина готова, так что...
- Хорошо, я съезжу за ней, когда выберу время, - обрываю я.
И снова целую маман.
- Пойду приму душ и переоденусь, а потом спущусь и помогу тебе накрыть стол.
Войдя к себе в комнату, я падаю на кровать и, зарывшись в подушку, начинаю тихо рыдать. Что я вам, железный, могу я, наконец, сломаться? Тем более домашняя обстановка расслабляет. Я пытаюсь представить будущее... Меня ожидает растительная жизнь... Мама... Она будет читать мне вслух, я буду сидеть, слушать пластинки. А чтобы отправиться в путешествие, мы сядем на поезд. Твою мать, я так люблю водить машину и кайфовать от быстрой езды! Этак скоро превратишься в некое подобие скороспелого старичка, с соответствующими грустными удовольствиями, привычками... Придется полностью менять образ жизни. Все распродать, купить домик на природе. Чтобы у меня по крайней мере была возможность нюхать свежую травку, слушать, как перекликаются петухи и перегавкиваются собаки... Возможно, жизнь в деревне даже даст положительный эффект.
Заслышав шаги моей мужественной матери, мягко ступающей по ступеням лестницы, я быстро встаю и вытираю слезы.
Когда-то в детстве мне приходилось реветь, будучи запертым у себя в комнате в наказание за школьные проказы. Со мной не разговаривали. И это молчание было для меня страшнее самого наказания. И всегда бывало так, что мать таким же тихим шагом подходила к моей двери. Я успевал вытереть зареванную физиономию. Она входила. Некоторое время маман стояла на пороге, затем спрашивала: "Так, ну что у тебя не ладится, Антуан?"
Она стучит.
- Можно мне войти, мальчик мой?
Ее мальчик отвечает, что можно. Дабы скрыть свою растерянность, я делаю вид, будто продолжаю разбирать чемодан.
- Хочешь, я тебе помогу? - предлагает Фелиция.
Зная меня, она не очень уверена, что я соглашусь. Терпеть не могу укладывать чемодан, но в то же время, по необъяснимой причине, не позволяю никому его разбирать.
- Ну, если уж тебе так хочется...
- Ты рад, что вернулся домой?
- Мам, что за вопрос! По-твоему, у меня не очень счастливый вид?
Она садится в мое кресло. У него скрипит спинка и один из подлокотников разболтался.
- Антуан, - шепчет она настолько тихо, что и вправду нужен очень натренированный слух слепого, чтобы услышать этот зов.
- Да?
- Иди сюда...
Я знаю, где она. Я опускаюсь на колени перед ней и прижимаю свою правую щеку к ее ногам. Ее сухая, но ласковая рука медленно гладит мое лицо.
- Антуан, - вновь тихо говорит Фелиция, - как с тобой это произошло?
Я подскакиваю.
- Что именно, мама? Не понимаю, о чем ты!
Она глубоко вздыхает.
- Послушай, мой дорогой. Марта ничего не пишет в письме о своем доме, механик пригнал машину к дому, она стоит перед оградой, а пока ты отсутствовал, я переклеила в твоей комнате обои на те, что ты сам выбрал.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27